– И сколько же, по-вашему, наших сограждан убил этот Крелл? Семь, восемь, десять?
– Что-нибудь около десяти, – ответил я.
– Тогда где же тела? – не выдержав, раздраженно спросил Клетцки. – Я имею в виду, где же эти мертвые парни?
А куда подевались их мамаши? Почему никто не заявил, что они пропали тоже? И какие у вас доказательства, что Крелл причастен к исчезновению женщин? Или хотя бы тех бедных женщин, которые были убиты? Есть ли у вас хоть одно чертово доказательство?
Я был вынужден отрицательно покачать головой.
– Мы даже не уверены, что вы убили этого человека с целью самозащиты и выбросили его тело за борт.
– Но я действительно это сделал, – сказал я, – вы можете посмотреть на палубу судна. Это хоть какое-то доказательство.
– Никакое это не доказательство, – проворчал он.
Могу сказать, что я провел в полиции целый день. Клетцки послал на причал сотрудника и тот, вернувшись, сообщил, что да, совершенно ясно, что «Каприз» был пришвартован самым неумелым образом, что ни один человек не заметил его прихода. Точно так же никто не видел, чтобы я отправился на нем с Креллом. На палубе в самом деле были следы крови, но это ничего не доказывало. Ведь в 1924 году еще не знали тестов идентификации групп крови, которые известны сейчас.
Наконец, хотя Клетцки прямо ничего не говорил, я начал кое о чем догадываться, и это помогло понять причины его раздражения. Дело в том, что многие мужчины города жаловались на Бейтса Крелла. Им казалось, что он осаждает местных женщин – их жен и дочерей. Кое-кто подозревал, что Крелл по ночам развлекается с женщинами на борту судна.
И до меня начало доходить, что я, мягко говоря, несколько спутал Клетцки ход расследования, хотя начать настоящее дело против Крелла он все равно бы не смог: все, что имелось против рыбака, это весьма неопределенные подозрения считавших себя обманутыми мужей.
К концу ночи мне стало ясно, что Клетцки почти готов поверить в то, что я убил Бейтса Крелла, но он не собирается арестовывать меня за это. Он просто хотел представить дело так, что я вроде бы и не приходил к нему, что я просто молодой начинающий писатель со слишком сильным воображением. И в то же время он собирался выждать и посмотреть, прекратятся ли исчезновения и убийства людей. Довольно жестокое правосудие, но он считал, что оно лучше, чем вообще никакое. Меня отпустили домой, не предъявив никакого обвинения, и дома я сжег все заметки и записи. Смерти прекратились. А то, что произошло со мной в заливе Лонг-Айленд, все больше и больше представлялось лихорадочным ночным бредом, плодом моего воображения.
С начальником полиции Клетцки я не встречался вплоть до 1952 года. Прошло 28 лет. За это время я впал в немилость, часто прикладывался к бутылке, положение мое в городе было более чем шатким. Большинство земляков считали, что сенатор Маккарти счел бы мой образ жизни антиамериканской деятельностью. Не говоря уж о Марти Дизи.
Я подумывал о возвращении в Англию, пока еще паспорт оставался действительным. Только один человек в городе относился ко мне доброжелательно. Это был Джон Сэйр.
Джонни знал, что я не коммунист. Он знал, что для меня левые представляют просто лучшую компанию… Черт побери, мне с ними было просто более интересно, чем с обычными республиканцами округа Патчин начала пятидесятых годов, с их костюмами-тройками и рецептами коктейлей из первосортного бренди. Джонни пригласил меня на обед в Загородный клуб, где каждый мог увидеть меня с ним, а его со мной.
Мы вместе собирались съездить в Лондон на его день рождения – они с женой должны были отправиться туда через несколько дней, и я собирался вскоре последовать за ними.
Но Джонни хотел, чтобы весь Хэмпстед видел его отношение ко мне. И в конце того вечера, впервые за 28 лет, Клетцки заговорил со мной.
Сколько времени прошло, никто, кроме такой старой перечницы, как я, не помнил его прозвища – Гвоздь. Со времени Второй мировой войны Клетцки больше не занимался плотницким делом и был только начальником полиции. Он обзавелся толстым животом, а лицо покрылось сетью морщин. Но он помнил меня. Я понял это по его взгляду.
Он помнил тот день в полицейском участке и всех погибших женщин. А когда мы вместе стояли над телом Джона Сэйра, одного из лучших людей, когда-либо живших в этом городе, мне показалось, что я слышу обращенный ко мне вопрос:
«Что это с вами?».
На следующий день мы отправились в офис Джонни – я, его вдова, Клетцки и маленькая рыженькая журналистка «Газеты» Сара Спрай. Та, что ведет колонку светской хроники. Я пошел туда, чтобы поддержать Бонни Сэйр. Клетцки не пришел в восторг от моего присутствия, но он не мог отказать вдове. Сара Спрай первой заметила блокнот Джонни.
– Знает ли кто-нибудь из вас этих людей? – спросила она.
Клетцки и я склонились над столом, рассматривая записную книжку, и оба заметили это имя. Бейтс Крелл. Я вздрогнул, как от удара. Клетцки не произнес ни единого слова.
Он просто вышел. И я даже не успел спросить его, знакомо ли ему второе имя. Сара Спрай все время повторяла:
– Что это значит? Значит ли это что-нибудь?
Ее голос раздражал меня точно так же, как раздражает скрежет железа по стеклу. Но я понимал, что она прежде всего журналист, это ее работа – задавать вопросы. В конце концов, она была одной из первых, кто нашел тело Джона.
Но я не мог ответить ей. Я вышел, чтобы поговорить с Клетцки, но он уже ушел.
6
– После эпизода между мною и мистером Креллом я заинтересовался историей города, – продолжал Грем. – Я не очень отчетливо представлял себе случившееся, а спустя две или три недели мне стало казаться, что вообще ничего не произошло. Все больше и больше это представлялось лишь ночным кошмаром. Я уходил на причал, подолгу смотрел на «Каприз» и пытался убедить себя, что я вовсе не сумасшедший, каким хотел представить меня Клетцки. И доказательством моего психического здоровья является то, что Бейтс Крелл исчез навсегда. Его судно стояло здесь, все больше покрываясь пылью и грязью, пока через шесть месяцев город не продал его в уплату за налоги.
Была еще одна причина моего интереса к местной истории. Когда исчезла Дейзи Вест, я случайно услышал, как мой отец говорит что-то моей матери о Черном Лете. Он немедленно замолчал, как только заметил, что я прислушиваюсь, но это выражение застряло у меня в голове. Черное Лето.
Вы знаете, что у меня было собственное Черное Лето. А потом у меня возникло предчувствие – одно из тех предчувствий, когда вы не можете доказать, что правы, и в то же время абсолютно уверены в этом. Я был убежден, что с Хэмпстедом всегда что-то было не в порядке, что Хэмпстед – самое подходящее место для Черного Лета. Я начал копаться в старых газетах и в «Истории Патчина», а потом добрался до самой Дороти Бах… Я до сих пор изучаю все это.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65