Говорю я, как Бог заповедал мне, епископуего и рабу недостойному, первому.
– Нет, ничего… Что же… – упрямо и негромко проговорил Иван. – Конечно, ты – греха боишься… По совести говоришь. А только что ж и мне-то делать? Неужто терпеть? Всю жизнь гнуть выю перед рабами-изменниками? Врагов лобызать? Принимать их лобызания Июдины?…
– Кто говорит? Уладить дело надобно. А только без злобы оно лучше будет для тебя. Злоба глаза слепит. Ино – врага бы железом уразить, а сам себе руку поранишь, а то и глаз, если не живота лишишься вовсе. Так, помаленьку, полегоньку – лучше, государь, повыждавши… Знаешь: повадился кувшин… Уж коли кто занялся воровским делом, предательским – предаст себя первого. «Не ныне, так при помине», как говорят у нас.
– У вас?… Да ведь ты тоже из Новгорода? – разгорячась, начал было Иван, но вдруг оборвал раздражительную речь, кинулся к Макарию и, наклонясь к самому лицу старика, заметно побледневшему от злой выходки Ивана, ласково, почти по-детски заговорил:
– Отец ты мой родимый… Не посетуй на меня за мое злое слово, за горячее… Очень уж ненавистно мне все, что поминает про Новгород… А ты же, я знаю, землю любишь, меня хранишь… Вон, спервоначалу, твердили мне: Шуйских ты ставленник. А ты же им крылья отшиб. Один ты, владыко, обо мне, о хвором, – помыслы держал добрые, охранял, научал… Не забыть мне этого… Прости же!..
И он по-сыновнему поцеловал сухую, аскетическую руку Макария.
– Бог простит, чадо! Горяч ты… Что станешь делать… Твое дело царское. А нам, богомольцам вашим, – смирение приличествует по обету монашескому. Ну, говори же, коли начал: что с немчином собирался по тайности толковать?…
– Да вот, я ведь тоже не без ума… Ежели спор зачнется у нас с боярами, – еще кто знает: как оно, дело, может кончиться?… И удумал я себе и роду моему… про всяк случай… у агличан приют заготовить… Казны туда поболее перевести, за руки дать ее ихним купцам, самым богатым… Как иные, слыхал я, – государи делают… Вон хоть из тайников Белозерских отцовских… Оттуда можно через Комогоры не одну сотню тыщ золотом, и каменьями самоцветными, и зерном бурмицким потайно на аглицкие суда на крепкие первезти и в казну тамошнюю на сохран отдать… И ежели, упаси Бог, пришлось бы кинуть отчину и дедину, престол мой царский из-за смут и подвохов вражьих братца ближнего мово, Володимира, и чужих аспидов?… Хоть будет где с семьей голову нам преклонить тогда!.. Как скажешь, отец митрополит?
Наступило небольшое молчание.
Царь глаз не сводил со старика. Макарий сидел, поникнув головой, задумавшись. Потом медленно заговорил:
– Не легко мне ответ тебе дать на речи твои мудреные, чадо мое державное… «Посрамлена бысть премудрость земная мудростию небесною». Сказывал я тебе про себя. Ведаешь ты, государь: от юных лет – рясу монашескую ношу, устремляясь душою к Богу да о благе земли родной озабоченный… Семьи, детей не знаю я, и не было их… Церковь Господня да Русь святая – вот близкие мне и сродники. Для них труды терплю при жизни, для них – и умереть не страшно мне старому. Твое дело иное, юное, и отцовское, и супружеское, и царское… Я… Прости, государь… Не в укор скажу, не в осуждение, а по глупости моей старческой: я бы и помер, царство бороня, землю святую, веру православную… А тебе, вестимо, манится и жизнь сберечи, и сына, и жену… Мол, не тебе, так наследнику удастся сызнова на трон воссесть, царство вернуть, ежели недруги на время отнимут… Не сыну, так внуку… И воистину тебе скажу: благословлю тебя на дело… Ищи угла, готовь пристанище… Понадобится – хвала Господу, что готово! Не надобно будет своей земли, своего царства бежать – сугубая хвала, что сберег Он державу… Только не торопись. Повызнай посла… И не сразу откройся – врагам бы тебя на глум не выдал, храни Господь… Вот как я смекаю, государь. Прости на совете худоумном… И да благословит тебя Господь!
Настало снова молчание.
С пылающими от смущения и стыда щеками принял Иван благословение старца, потом, медленно выпрямляясь, заговорил:
– Судишь ты меня строго, владыко, хоть и мягки словеса твои… Да тем больней уражают они мою душу… А подозволь сказать тебе, отче-владыко… Тоже не в осуждение, а рассуждения для ради… Как оно к делу подошло… Вот пожар великий был… В том року как раз, когда протопоп лукавый нашей душой овладел, мнимой святости словес его и жизни ради… И церкви все, почитай, погорели Божий. Только алтарь, при котором служишь ты, владыко, уцелел произволением, чудом Господним. Ты же не остался при алтаре своем… Вышел из Кремля, со стены спустился, чуть не расшибся насмерть…
– Удушения дымного ради, сыне… И то Бог покарал; сам ты напомнил: расшибся весь, гляди, тогда…
– Вестимо, отче, что дым душил… Да ведь вера – горы подвинуть может, не то пелену дымную раздрать… Как же ты испужался, прочь пошел?… Прости, что пытаю тебя, владыко…
Опять настало молчание. Со вздохом сокрушения вырвалось наконец у Макария:
– Согрешил, маловер… Творил свою, людскую волю, а не волю Божию, явного погубления своего ради…
– Так же и я, отче, маловерен!.. Коротка душа, чтобы на волю Промысла себя и судьбу жены да сына предать… Оттого и о пристановище чужеземном удумал… Так не суди ж меня, отец… Больно я людишками злыми напуган, ведомо тебе довольно об этом…
И чуткий, находчивый юноша-царь, довольный, что сумел отразить мягкий, но серьезный укор уважаемого советника, даже головой кверху встряхнул, словно груз с нее свалился тяжелый.
– Вижу, вижу, чадо: зреешь ты, словно плод некий, дивий, перстом Господа отмеченный… Будет прок царству от тебя. И можно мне с тобой, как с мужем, наравно толковать, а не поучать, как дитя, как отрока юного…
– Аминь, владыко!.. Сам я тоже порой словно вижу и слышу в себе голос некий, образ мужа царственного, каким я быть бы желал… И учит он меня, и зовет, и ведет… К славе, к величию, к покою всей земли родной… И так хорошо станет мне тогда, и страшно, словно дух владеет мною незнаемый, и холод по телу, и жар в голове… А перед очами словно пелена разодранная, и все грядущее видно… Цари идут, витязи предо мной преклоняются… Славу люди поют… Клир священный… Вот совсем как при входе моем в Москву зимою этою… И без конца вижу я те светлые дни. Пророчество это, что ли, души моей? Али соблазны? Как мыслишь, владыко?… Как, помнишь, «Некий» возвел Сына Человеческого на гору…
– И царства земные Ему казал?… Все быть может, чадо. Блюдися гордыни земной. В смирении – Бог чудеса творит… А мы – черви, тли ничтожные… Это помнить надо…
– Помню, отче, помню!.. – с легкой досадой разочарования, даже ногой притопнув, откликнулся Иван. – Да и все кругом – забыть мне того не дают. Не то что души полет, царскую волю мою пеленают, стискивают, словно бы я – тот же отрок, что у них под указкой так долго ходил… И царство они же пеленают да кутают… На каждом шагу препоны кладут мне!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91
– Нет, ничего… Что же… – упрямо и негромко проговорил Иван. – Конечно, ты – греха боишься… По совести говоришь. А только что ж и мне-то делать? Неужто терпеть? Всю жизнь гнуть выю перед рабами-изменниками? Врагов лобызать? Принимать их лобызания Июдины?…
– Кто говорит? Уладить дело надобно. А только без злобы оно лучше будет для тебя. Злоба глаза слепит. Ино – врага бы железом уразить, а сам себе руку поранишь, а то и глаз, если не живота лишишься вовсе. Так, помаленьку, полегоньку – лучше, государь, повыждавши… Знаешь: повадился кувшин… Уж коли кто занялся воровским делом, предательским – предаст себя первого. «Не ныне, так при помине», как говорят у нас.
– У вас?… Да ведь ты тоже из Новгорода? – разгорячась, начал было Иван, но вдруг оборвал раздражительную речь, кинулся к Макарию и, наклонясь к самому лицу старика, заметно побледневшему от злой выходки Ивана, ласково, почти по-детски заговорил:
– Отец ты мой родимый… Не посетуй на меня за мое злое слово, за горячее… Очень уж ненавистно мне все, что поминает про Новгород… А ты же, я знаю, землю любишь, меня хранишь… Вон, спервоначалу, твердили мне: Шуйских ты ставленник. А ты же им крылья отшиб. Один ты, владыко, обо мне, о хвором, – помыслы держал добрые, охранял, научал… Не забыть мне этого… Прости же!..
И он по-сыновнему поцеловал сухую, аскетическую руку Макария.
– Бог простит, чадо! Горяч ты… Что станешь делать… Твое дело царское. А нам, богомольцам вашим, – смирение приличествует по обету монашескому. Ну, говори же, коли начал: что с немчином собирался по тайности толковать?…
– Да вот, я ведь тоже не без ума… Ежели спор зачнется у нас с боярами, – еще кто знает: как оно, дело, может кончиться?… И удумал я себе и роду моему… про всяк случай… у агличан приют заготовить… Казны туда поболее перевести, за руки дать ее ихним купцам, самым богатым… Как иные, слыхал я, – государи делают… Вон хоть из тайников Белозерских отцовских… Оттуда можно через Комогоры не одну сотню тыщ золотом, и каменьями самоцветными, и зерном бурмицким потайно на аглицкие суда на крепкие первезти и в казну тамошнюю на сохран отдать… И ежели, упаси Бог, пришлось бы кинуть отчину и дедину, престол мой царский из-за смут и подвохов вражьих братца ближнего мово, Володимира, и чужих аспидов?… Хоть будет где с семьей голову нам преклонить тогда!.. Как скажешь, отец митрополит?
Наступило небольшое молчание.
Царь глаз не сводил со старика. Макарий сидел, поникнув головой, задумавшись. Потом медленно заговорил:
– Не легко мне ответ тебе дать на речи твои мудреные, чадо мое державное… «Посрамлена бысть премудрость земная мудростию небесною». Сказывал я тебе про себя. Ведаешь ты, государь: от юных лет – рясу монашескую ношу, устремляясь душою к Богу да о благе земли родной озабоченный… Семьи, детей не знаю я, и не было их… Церковь Господня да Русь святая – вот близкие мне и сродники. Для них труды терплю при жизни, для них – и умереть не страшно мне старому. Твое дело иное, юное, и отцовское, и супружеское, и царское… Я… Прости, государь… Не в укор скажу, не в осуждение, а по глупости моей старческой: я бы и помер, царство бороня, землю святую, веру православную… А тебе, вестимо, манится и жизнь сберечи, и сына, и жену… Мол, не тебе, так наследнику удастся сызнова на трон воссесть, царство вернуть, ежели недруги на время отнимут… Не сыну, так внуку… И воистину тебе скажу: благословлю тебя на дело… Ищи угла, готовь пристанище… Понадобится – хвала Господу, что готово! Не надобно будет своей земли, своего царства бежать – сугубая хвала, что сберег Он державу… Только не торопись. Повызнай посла… И не сразу откройся – врагам бы тебя на глум не выдал, храни Господь… Вот как я смекаю, государь. Прости на совете худоумном… И да благословит тебя Господь!
Настало снова молчание.
С пылающими от смущения и стыда щеками принял Иван благословение старца, потом, медленно выпрямляясь, заговорил:
– Судишь ты меня строго, владыко, хоть и мягки словеса твои… Да тем больней уражают они мою душу… А подозволь сказать тебе, отче-владыко… Тоже не в осуждение, а рассуждения для ради… Как оно к делу подошло… Вот пожар великий был… В том року как раз, когда протопоп лукавый нашей душой овладел, мнимой святости словес его и жизни ради… И церкви все, почитай, погорели Божий. Только алтарь, при котором служишь ты, владыко, уцелел произволением, чудом Господним. Ты же не остался при алтаре своем… Вышел из Кремля, со стены спустился, чуть не расшибся насмерть…
– Удушения дымного ради, сыне… И то Бог покарал; сам ты напомнил: расшибся весь, гляди, тогда…
– Вестимо, отче, что дым душил… Да ведь вера – горы подвинуть может, не то пелену дымную раздрать… Как же ты испужался, прочь пошел?… Прости, что пытаю тебя, владыко…
Опять настало молчание. Со вздохом сокрушения вырвалось наконец у Макария:
– Согрешил, маловер… Творил свою, людскую волю, а не волю Божию, явного погубления своего ради…
– Так же и я, отче, маловерен!.. Коротка душа, чтобы на волю Промысла себя и судьбу жены да сына предать… Оттого и о пристановище чужеземном удумал… Так не суди ж меня, отец… Больно я людишками злыми напуган, ведомо тебе довольно об этом…
И чуткий, находчивый юноша-царь, довольный, что сумел отразить мягкий, но серьезный укор уважаемого советника, даже головой кверху встряхнул, словно груз с нее свалился тяжелый.
– Вижу, вижу, чадо: зреешь ты, словно плод некий, дивий, перстом Господа отмеченный… Будет прок царству от тебя. И можно мне с тобой, как с мужем, наравно толковать, а не поучать, как дитя, как отрока юного…
– Аминь, владыко!.. Сам я тоже порой словно вижу и слышу в себе голос некий, образ мужа царственного, каким я быть бы желал… И учит он меня, и зовет, и ведет… К славе, к величию, к покою всей земли родной… И так хорошо станет мне тогда, и страшно, словно дух владеет мною незнаемый, и холод по телу, и жар в голове… А перед очами словно пелена разодранная, и все грядущее видно… Цари идут, витязи предо мной преклоняются… Славу люди поют… Клир священный… Вот совсем как при входе моем в Москву зимою этою… И без конца вижу я те светлые дни. Пророчество это, что ли, души моей? Али соблазны? Как мыслишь, владыко?… Как, помнишь, «Некий» возвел Сына Человеческого на гору…
– И царства земные Ему казал?… Все быть может, чадо. Блюдися гордыни земной. В смирении – Бог чудеса творит… А мы – черви, тли ничтожные… Это помнить надо…
– Помню, отче, помню!.. – с легкой досадой разочарования, даже ногой притопнув, откликнулся Иван. – Да и все кругом – забыть мне того не дают. Не то что души полет, царскую волю мою пеленают, стискивают, словно бы я – тот же отрок, что у них под указкой так долго ходил… И царство они же пеленают да кутают… На каждом шагу препоны кладут мне!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91