В круглом световом пятне постепенно стали обрисовываться какие-то фигуры… Царь Саул, в византийском, современном Ивану, наряде царском, с короной на голове, с жезлом в руке. А перед ним – страшилище-старуха, сгорбленная, скрюченная, кидает волшебные зелья в пламя костра, краснеющего у костлявых ног колдуньи.
И говорит она скрипучим голосом Саулу:
– Трепещи! Сейчас уведаешь судьбу свою.
– Не трепещу! Я царь Саул… Являй мне судьбу мою! – властно, мужским голосом отвечает чревовещатель-фрязин себе же самому от имени вызванных им теней.
И вот над прежними двумя фигурами, царя на воздухе, появляется мертвец в пеленах, но с открытым лицом, пророк Самуил, и спрашивает:
– Кто звал меня?
Глухо звучит замогильный голос, необыкновенно знакомый Ивану. Затем, услышав вопрос Саула: «Чего ему ждать?» – тень Самуила грозно изрекает:
– Горе тебе! Гибель!.. Кайся в грехах… Пробил час!.. Иван весь задрожал. Сомненья нет! Этот же самый голос
слышал он шесть лет назад на Воробьевых горах во время большого пожара московского, когда поп Сильвестр сумел всецело овладеть душой и волей его… Когда призраков вызвал он и пугал царя адом… Значит, и тогда комедию играли… Смеялись над ним, над верой, над душой его. Сильвестр с Адашевым… какая низость!.. Стыд какой, что он дался неучу-попу в обман…
Неожиданно горький, истерический смех вырвался из груди у Ивана… Все громче, злее звучит… И удержаться не может царь. Вон уж и свет раскрыли, забаву прервали, свечей зажгли много, хлопочут вокруг царя, воду дают, ворот расстегнули… А он все не остановится, в себя прийти не может, хоть и хотел бы… Кое-как прекратился нервный припадок. Сумрачен Иван. Все в тревоге крушм стоят. Один Захарьин ликует, как ни старается скрыть свое настроение. Теперь несомненно: погибли оба первосоветника, обманом завладевшие душой царя, пленившие его волю на шесть лет.
– Выдьте все… И ты, Настя!.. – приказал Иван, успокоившись понемногу. – А фрязин где?…
Мага уж нет в покое. Убрали его. Но он дожидается рядом. Все вышли. Входит итальянец, в землю кидается перед царем.
– Прости, государь! В уме не было так потревожить тебя… Потешить мнил! – странным, непривычным говором, но понятно, по-русски молит бедняк.
– Встань. Не сержусь я… И не ты меня смутил… Болен я недавно был очень… Еще не совсем оздоровел, оттого все… А ты мне по совести поведай одно, что спрошу тебя…
– Видит Мария Дева, все скажу!.. Что у нас, что у вас – один закон: нельзя солгать помазаннику Божию, как нельзя Богу лгать…
– Вот и хорошо… И еще мне присягу дай… Вот крест мой: Распятие с мощами Николая Барийского… Ваш он святой, как и наш… Вот – Евангелие… Клянись: никому про нашу беседу слова не проронишь…
– Клянусь, государь!
– Иу и ладно! – хриплым, усталым голосом продолжает Иван. – Скажи: не случалось ли когда тебе, так же вот, как и сейчас, только ночью, из места потаенного, голосить, словно из могилы: «Покайся!.. Гибель твоя настала…» Не случалось ли?
– Случилось единова, государь! – бледнея отозвался фрязин. – Только как ты знаешь? Я и тогда клятву давал, чтоб молчать… Как уж и быть мне? Не ведаю… Гибель пришла для души моей!.. Да и сказано мне было: слово кому пророню – не жилец я на свете!.. Убьют, запытают…
И набожный итальянец стал бить себя в грудь, шепча слова молитвы.
– Не бойсь, не стану искушать тебя. Сам все тебе скажу. И коли выйдет, ты не говори, а кивни головой. Тем присяга твоя не нарушится. Ты молчать присягался, а про утверждение молчаливое – никто не приказывал тебе?
– Правда твоя, государь. Про то речей не было.
– Ну вот… Так слушай: поп один, Селиверст, с тобой дело вел… И Одашев, один из вельмож моих нынешних? Так, так! – видя, что итальянец утвердительно кивает головой, прошипел злобно Иван.
Передохнув и справясь с порывом ярости, царь продолжал:
– Ночью дело было… Вели тебя или везли – сам не знаешь куда?… Так, так. И в покой ввели, там сокрыли?…
– Да что, государь, вижу: ты знаешь сам тайну мою… А только в покой меня не вводили… В проходе я стоял потаенном с боярином… И дверь распахнул он и приказал: «Говори те слова, какие учил со мной!..» Я и говорил, как приказано. А на стене, видел я, тени разные таким же фонарем наведены были. А для чего оно было? – по сию пору не знаю, понять даже не могу…
Иван так и впился глазами в глаза хитрого итальянца. Но лукавые, черные, бегающие обыкновенно глаза проходимца – теперь так открыто и прямо выдерживали испытующий взор царя, что тот, успокоенный, откинулся к спинке кресла своего.
– Добро… А вещь-то была немудреная. Надобно мне было единого старого, надоедного пестуна попугать, вот я, понимаешь, всю затею и завел… Я сам! Не знал я только, кто помогал моим советникам: попу да Адашеву? Награду я большую тогда отпустил. До тебя дошла ли награда та?…
– Как сказать, государь, дадено мне… А столько много ли, как ты приказывал, не ведаю.
И жадный итальянец в свою очередь засверкал глазами.
– Сколько ж? Сколько дали? – с живым любопытством спросил Иван.
– Да сто рублев… И служба потом поручена… Хоть и не по мне, а хлебная… Только далеко от града престольного.
– Конечно, с глаз моих подальше. Чтобы не вспомнил я о тебе, не доведался правды… Тысячу дукатов выдать я тебе приказывал…
– Corpo di Baccho! Porco de la Madonna! – взвыл пораженный фрязин. Тысячу… А они?…
– Ну, не горюй! – остановил его Иван. – Делать нечего. Сызнова придется теперь уплатить тебе твое… Да стой, подымайся скорей… слушай! – остановил Иван осчастливленного итальянца, который так и рухнул к его ногам, стараясь губами коснуться хотя бы носка царских сапог остроконечных, сафьяновых, разноцветными узорами изукрашенных.
– Клялся ты, фрязин, и еще поклянись: что здесь было – никому не открывать! Мне из-за тебя с боярами моими жадными не ссориться. Так лучше пусть оно будет, словно бы я и не ведаю ничего… И оставаться тебе здесь не след, в царстве моем. На родину поезжай… Поскорее… Провожатого я тебе дам. Он и дукаты с собой повезет, на рубеже тебе их выдаст – и ступай с Богом на все четыре стороны. Здесь, того гляди, и не выживешь ты долго, Фрязин… А мне жаль тебя!
– Спаси тебя Бог, государь. Все исполню, как велишь. Детей и внуков научу: молиться за здравие твое царское… А уж что Молчать буду… И на духу не скажу попу нашему!.. Клянусь Марией Девой! Пусть на душе моей грех лучше остается, чем не по-твоему сделаю…
И так искренно звучали слова осчастливленного бедняка, что нельзя было сомневаться в готовности итальянца твердо сдержать данное слово. К руке царской допустил Иван мага – и они расстались, чтобы снова свидеться только на суде нездешнем, где только и мог бы узнать итальянец, как его провел болезненно самолюбивый Иван, какую услугу он оказал царю, раскрыв ему глаза на хитрость Сильвестра и Адашева.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91