удержи язык. Она мне ничего худого не сделала.
И Эбергард вышел из комнаты. Христина, едва передвигая ноги, пошла в свою башенку, ее беспокоила мысль, что отец может подвергнуться неприятности из-за ее обидной откровенности. Что будет? Не прогонять ли их обоих из Адлерштейна? Если это случится, не бросит ли ее отец в овраг, вместо того, чтоб вести обратно в Ульм? Ах, что если бы она могла с опасностью жизни сойти с этих крутых скал, помочь несчастному купцу, может быть полуживому и лежащему где-нибудь на лугу, бежать с ним, отвести ограбленного в его семейство, и снова очутиться в среде христиан, имеющих страх Божий.
Несколько минут спустя, Эрментруда тихонько отворила дверь, и остановилась у порога.
– Христина, – сказала она, – не плачь, я ни слова не скажу матери. Поди сюда, дошей мой платок; никто тебя не прибьет.
– Я не о том плачу. Я уверена, вы не захотите, чтобы со мной дурно обращались; нет, я плачу о том, что вынуждена смотреть, как проливают кровь, а мне невозможно никоим образом помочь этому несчастному купцу и прочим жертвам.
– Ну, – сказала Эрментруда, – не огорчайся так; я видела людей, которые помогали купцу встать. Но, что за дело нам с тобой до этого купца?
– Я принадлежу также как и он к сословию горожан, – отвечала Христина, понимая, что Эрментруде было бы невозможно растолковать значение поступков отца и брата.
Между тем, Христина не могла без содрогания вспомнить о том, что высказала Эбергарду в минуту жестокой откровенности. Она сошла вниз к ужину с большим беспокойством, чем обыкновенно. «Старый барон, – думала она, – может ожидает, что она будет благодарить его за подарок». К счастью для нее такие простые приемы вежливости были весьма редки в Адлерштейнском замке, и никто не заметил этого упущения с ее стороны. Собеседники были в таком возбуждении, по милости хорошего французского вина, добытого ими, что Христина могла незаметно выйти в залу.
Все чаши были наполнены. Старый барон и его сын поспешили дать вина Эрментруде, и вскоре сир Эбергард, обращаясь к трепещущей Христине, сказал смеясь:
– Ну, а ты, молодая девушка, не хочешь попробовать нашего вина?
Христина отрицательно покачала головой и прошептала:
– Нет!
– Как так! – сказал ее отец, сидевший рядом с ней. – Ведь сегодня нет поста.
С минуту продолжалось молчание. Многие из присутствовавших имели более уважения в постным дням, чем к жизни и собственности ближнего.
Христина снова покачала головой.
– Ну, что ж такое, – сказал добродушный Эбергард, очевидно желавший избавить Христину от неприятного объяснения, – тем хуже для нее.
Неумная веселость собеседников все возрастала, и этот ужин показался Христине самым неприятным из всех виденных ею пиров в этом замке.
Сама Эрментруда вскоре пришла в такое возбужденное состояние, что Христина, кроме неприятного чувства, внушаемого ей опьянением юной больной, еще ощущала страх, чтобы несчастная девочка не рассказала как-нибудь о том, что произошло между ней и Эбергардом.
Но однако в скором времени Эрментруда склонила голову на грудь и начала плакать: она почувствовала сильную головную боль. Брат взял ее на руки, желая отвести в спальню; но возлияния за ужином были так обильны, что он несколько раз споткнулся на лестнице, что очень испугало его сестру; и когда барон усадил Эрментруду в кресло, та начала плакать и топать ногами. Затем последовала еще более ужасная минута. Страх, чувствуемый молодым человеком к Христине, исчез; он клялся, что она прекрасная девушка, подчас, правда резкая на язык, – но поцелуй будет служить доказательством, что она его простила.
– Сир Эбергард, – решительно сказала Христина, – ваша сестра больна; вы сами в таком виде, что не можете здесь оставаться. Идите сейчас вниз, и не оскорбляйте свободную девушку.
Твердый тон этого нежного голоса, так мало схожий с крикливым тоном всех других женщин, каких он знал, вероятно поразил Эбергарда. Голова его была еще настолько светла, что он был поражен, почти испуган сопротивлением, какого никогда еще не встречал.
После этих слов, Эбергард снова почувствовал то инстинктивное уважение, какое ему до сего времени внушало умственное превосходство Христины, и направился колеблющимися шагами к лестнице.
Христина тотчас же заперла за ним дверь, и готова была упасть в слезах на первый попавшийся стул, если бы не привели ее в себя жалобы и нетерпеливые крики Эрментруды.
Христина решилась оставить дверь запертой на всю ночь, по крайней мере до тех пор, пока будет продолжаться оргия.
Всю эту ночь и весь следующий день у Эрментруды была сильная лихорадка, и Христина не могла отойти от нее ни на минуту. Никто за это время не входил в комнату молодых девушек, кроме Урселы. Рассказы старухи о том, что происходило в зале после ужина, снова заставили Христину содрогнуться.
По рассказам Урселы, собеседники пили до тех пор, пока не попадали тут же где сидели, и просыпались только затем, чтоб снова пить до упаду. Баронесса ушла в кухню, когда уже была не в состоянии переносить далее всего этого страшного гвалта. Урсела прибавляла, что до тех пор, пока на столе оставалось вино, лучше было сидеть в хлеву со свиньями, чем с людьми в зале. Кроме того, могли бы случиться еще более важные происшествия; старуха говорила о каком-то провале, находившемся около лестницы. Знала ли Христина, что было под этим провалом? Там был однажды оружейный мастер из Страсбурга, попавшийся к барону в плен, и не захотевший заплатить выкупа, угрожая жалобой императору, – он наступил на этот провал и… Урсела сделала выразительный жест.
– Но с тех пор, – прибавила она, – молодой барон никогда уже не приводит пленников в замок.
Ничего не было удивительного, что Христина вздрагивала, слушая нестройные звуки, долетавшие до нее, и молилась, наблюдая за больной, когда та стенала и металась на своей постели.
Наконец, в замке все снова вошло в обычную колею. Эрментруда потребовала к себе брата. Когда старый барон пришел взглянуть на дочь, та приняла его довольно холодно, и настаивала, чтобы к ней привели Эбергарда. Она говорила, что ей будет легче, когда она сядет на колени к брату и положит голову на его плечо. Отец предложил ей свои услуги, но она отказала с обычной живостью, и продолжала требовать Эббо до тех пор, пока отец не ушел вниз, обещая прислать к ней брата.
С сердечным трепетом ожидала Христина прихода молодого барона: может быть она оскорбила его своей откровенностью, но и он несомненно оскорбил ее своей выходкой. Обрушит ли он на нее свой гнев, или опять будет обращаться с ней с обидной фамильярностью? Христине очень бы хотелось избегнуть этого свидания. Несколько времени спустя, на лестнице послышались тяжелые шаги молодого барона;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73
И Эбергард вышел из комнаты. Христина, едва передвигая ноги, пошла в свою башенку, ее беспокоила мысль, что отец может подвергнуться неприятности из-за ее обидной откровенности. Что будет? Не прогонять ли их обоих из Адлерштейна? Если это случится, не бросит ли ее отец в овраг, вместо того, чтоб вести обратно в Ульм? Ах, что если бы она могла с опасностью жизни сойти с этих крутых скал, помочь несчастному купцу, может быть полуживому и лежащему где-нибудь на лугу, бежать с ним, отвести ограбленного в его семейство, и снова очутиться в среде христиан, имеющих страх Божий.
Несколько минут спустя, Эрментруда тихонько отворила дверь, и остановилась у порога.
– Христина, – сказала она, – не плачь, я ни слова не скажу матери. Поди сюда, дошей мой платок; никто тебя не прибьет.
– Я не о том плачу. Я уверена, вы не захотите, чтобы со мной дурно обращались; нет, я плачу о том, что вынуждена смотреть, как проливают кровь, а мне невозможно никоим образом помочь этому несчастному купцу и прочим жертвам.
– Ну, – сказала Эрментруда, – не огорчайся так; я видела людей, которые помогали купцу встать. Но, что за дело нам с тобой до этого купца?
– Я принадлежу также как и он к сословию горожан, – отвечала Христина, понимая, что Эрментруде было бы невозможно растолковать значение поступков отца и брата.
Между тем, Христина не могла без содрогания вспомнить о том, что высказала Эбергарду в минуту жестокой откровенности. Она сошла вниз к ужину с большим беспокойством, чем обыкновенно. «Старый барон, – думала она, – может ожидает, что она будет благодарить его за подарок». К счастью для нее такие простые приемы вежливости были весьма редки в Адлерштейнском замке, и никто не заметил этого упущения с ее стороны. Собеседники были в таком возбуждении, по милости хорошего французского вина, добытого ими, что Христина могла незаметно выйти в залу.
Все чаши были наполнены. Старый барон и его сын поспешили дать вина Эрментруде, и вскоре сир Эбергард, обращаясь к трепещущей Христине, сказал смеясь:
– Ну, а ты, молодая девушка, не хочешь попробовать нашего вина?
Христина отрицательно покачала головой и прошептала:
– Нет!
– Как так! – сказал ее отец, сидевший рядом с ней. – Ведь сегодня нет поста.
С минуту продолжалось молчание. Многие из присутствовавших имели более уважения в постным дням, чем к жизни и собственности ближнего.
Христина снова покачала головой.
– Ну, что ж такое, – сказал добродушный Эбергард, очевидно желавший избавить Христину от неприятного объяснения, – тем хуже для нее.
Неумная веселость собеседников все возрастала, и этот ужин показался Христине самым неприятным из всех виденных ею пиров в этом замке.
Сама Эрментруда вскоре пришла в такое возбужденное состояние, что Христина, кроме неприятного чувства, внушаемого ей опьянением юной больной, еще ощущала страх, чтобы несчастная девочка не рассказала как-нибудь о том, что произошло между ней и Эбергардом.
Но однако в скором времени Эрментруда склонила голову на грудь и начала плакать: она почувствовала сильную головную боль. Брат взял ее на руки, желая отвести в спальню; но возлияния за ужином были так обильны, что он несколько раз споткнулся на лестнице, что очень испугало его сестру; и когда барон усадил Эрментруду в кресло, та начала плакать и топать ногами. Затем последовала еще более ужасная минута. Страх, чувствуемый молодым человеком к Христине, исчез; он клялся, что она прекрасная девушка, подчас, правда резкая на язык, – но поцелуй будет служить доказательством, что она его простила.
– Сир Эбергард, – решительно сказала Христина, – ваша сестра больна; вы сами в таком виде, что не можете здесь оставаться. Идите сейчас вниз, и не оскорбляйте свободную девушку.
Твердый тон этого нежного голоса, так мало схожий с крикливым тоном всех других женщин, каких он знал, вероятно поразил Эбергарда. Голова его была еще настолько светла, что он был поражен, почти испуган сопротивлением, какого никогда еще не встречал.
После этих слов, Эбергард снова почувствовал то инстинктивное уважение, какое ему до сего времени внушало умственное превосходство Христины, и направился колеблющимися шагами к лестнице.
Христина тотчас же заперла за ним дверь, и готова была упасть в слезах на первый попавшийся стул, если бы не привели ее в себя жалобы и нетерпеливые крики Эрментруды.
Христина решилась оставить дверь запертой на всю ночь, по крайней мере до тех пор, пока будет продолжаться оргия.
Всю эту ночь и весь следующий день у Эрментруды была сильная лихорадка, и Христина не могла отойти от нее ни на минуту. Никто за это время не входил в комнату молодых девушек, кроме Урселы. Рассказы старухи о том, что происходило в зале после ужина, снова заставили Христину содрогнуться.
По рассказам Урселы, собеседники пили до тех пор, пока не попадали тут же где сидели, и просыпались только затем, чтоб снова пить до упаду. Баронесса ушла в кухню, когда уже была не в состоянии переносить далее всего этого страшного гвалта. Урсела прибавляла, что до тех пор, пока на столе оставалось вино, лучше было сидеть в хлеву со свиньями, чем с людьми в зале. Кроме того, могли бы случиться еще более важные происшествия; старуха говорила о каком-то провале, находившемся около лестницы. Знала ли Христина, что было под этим провалом? Там был однажды оружейный мастер из Страсбурга, попавшийся к барону в плен, и не захотевший заплатить выкупа, угрожая жалобой императору, – он наступил на этот провал и… Урсела сделала выразительный жест.
– Но с тех пор, – прибавила она, – молодой барон никогда уже не приводит пленников в замок.
Ничего не было удивительного, что Христина вздрагивала, слушая нестройные звуки, долетавшие до нее, и молилась, наблюдая за больной, когда та стенала и металась на своей постели.
Наконец, в замке все снова вошло в обычную колею. Эрментруда потребовала к себе брата. Когда старый барон пришел взглянуть на дочь, та приняла его довольно холодно, и настаивала, чтобы к ней привели Эбергарда. Она говорила, что ей будет легче, когда она сядет на колени к брату и положит голову на его плечо. Отец предложил ей свои услуги, но она отказала с обычной живостью, и продолжала требовать Эббо до тех пор, пока отец не ушел вниз, обещая прислать к ней брата.
С сердечным трепетом ожидала Христина прихода молодого барона: может быть она оскорбила его своей откровенностью, но и он несомненно оскорбил ее своей выходкой. Обрушит ли он на нее свой гнев, или опять будет обращаться с ней с обидной фамильярностью? Христине очень бы хотелось избегнуть этого свидания. Несколько времени спустя, на лестнице послышались тяжелые шаги молодого барона;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73