– спросил Тейерданк, сдерживая улыбку.
– Извините, мессир, что я не решалась произнести того имени, которое вы скрываете от нас.
– Стало быть, вы знаете, кто я?
– Конечно, мессир, вы наш враг, но ваше великодушное доверие должно расположить моего сына в вашу пользу.
– А! – промолвил Тейерданк с улыбкой. – Данкварт… Понимаю… Позвольте вас спросить, угадал ли ваш сын во мне одного из Шлангенвальдов?
– Конечно, сеньор граф, мой Эббо не легко ошибается.
Тейерданк снова улыбнулся.
– Стало быть, милостивая государыня, присутствие человека, между семьей которого и вашей было пролито столько крови, не заставляет вас содрогнуться?
– Нет, благочестивый рыцарь. Я считаю вас столь же мало ответственным за деяния ваших отцов, как и моих сыновей за поступки их предков.
– Если бы многие думали так, как вы, милостивая государыня, то наследственные распри прекратились бы. Могу ли я пойти к вашему сыну? Я желал бы знать его мнение насчет бури.
Эббо лежал на кровати и ждал нетерпеливо посещения гостя, приветствовавшего его также благосклонно, как и накануне. Но когда незнакомец заговорил об отъезде, то Эббо подтвердил слова матери.
– Эти ущелья, стало быть, так же опасны, как ущелья Инна? – сказал Тейерданк. – Я знаю, что значит бить застигнутым на краю пропасти стремительным порывом ветра, так внезапно изменяющего свое направление, что невозможно устоять на ногах. Однажды, я чуть не был ввергнут в пропасть; мне больше ничего не оставалось, как перепрыгнуть на противоположную скалу и ухватиться изо всех сил за мою остроконечную железную палку, которая, слава Пресвятой Богородице! глубоко вонзилась в землю. Тогда я перевел дух и стал прокладывать себе дорогу по льду.
– Ах! – сказал с глубоким вздохом Эбергард, слушавший рассказ об этом опасном приключении со вниманием истого охотника. – Я как будто почувствовал порыв свежего горного воздуха!
– Разумеется, что для смелого охотника грустно лежать здесь! – сказал Тейерданк. – Но надеюсь, что ты очутишься в скором времени посреди своих скал и снова будешь наслаждаться избытком сил и здоровья. Как называется большой и уединенный пруд, расстилающийся у подошвы того мрачного, остроконечного утеса, мимо которого я проходил вчера после полудня?
– Пруд «Птармиган, Красное Гнездо», – прошептал Эббо, с трудом выговаривая эти слова при воспоминании о том, как Фридель любил посещать этот пруд и как он обещал смелому лазальщику соборной башни показать ему дорогу к Красному Гнезду.
– Помню! – медленно проговорил гость, приближаясь к Эббо. – Ах, молодой человек! Твой брат парит теперь еще выше! Не сдерживай своих слез, не стесняйся моим присутствием. Разве я не знаю, как это больно, когда те, которые слишком хороши для земной жизни, уносятся в другой мир и оставляют нас в одиночестве?
Эббо посмотрел сквозь слезы на благородное лицо гостя, нагнувшегося к нему.
– Я не стану утешать тебя советом забыть прошлое, – продолжал Тейерданк. – Я был немногим старше тебя, когда было надломлено и мое существование… и до последнего часа моей жизни горе это будет моей славой и моей скорбью! У меня не было брата но, я думаю, что наша взаимная привязанность была беспредельна.
– Мы были так тесно связаны, что с потерей его, я словно лишился правой руки. Я очень рад, что не могу вернуться к моему прежнему образу жизни, и должен посвятить себя прежде всего, поискам отца.
– Не торопись слишком в этом деле, – сказал Тейерданк, – чтобы неверные не имели в своей власти двух баранов, вместо одного! Составил ли ты себе какой план?
Эббо пояснил, что он намеревался отправиться в Геную и посоветоваться там с купцом Жан Батиста деи Батисти, произведшего такое глубокое впечатление на Фриделя описанием немецкого пленника.
Тейерданк одобрил этот план, так как генуэзцы поддерживали торговые сношения с обоими мусульманскими племенами в Триполи и Константинополе; к тому же, обмен пленных был вещью весьма возможной, потому что оба племени вели между собой торговлю, если кому-нибудь из них удавалось сделать особенно удачный набег.
– Какой позор, – воскликнул Тейерданк, – что эти басурманы покоряют безнаказанно лучшие страны мира, между тем, как наше дворянство довольствуется остатками, жадно вырываемыми друг у друга, и остается глухим к голосу неба и земли. И не стряхнут они с себя этой апатии, пока враг не очутится у их ворот! Но ты, Адлерштейн, ты вернешься ко мне, когда исполнишь свое благородное предприятие. У тебя ум и сердце на месте, и ты понимаешь весь позор и все несчастье своих ослепленных соотечественников.
– Надеюсь, сеньор, – сказал Эббо. – Признаюсь, я сильно пострадал за то, что преследовал свои личные цели, вместо того, чтобы присоединиться к крестовому походу.
– Это не был намек с моей стороны, – ласково проговорил Тейерданк. – Твой мост – это дело даже более выгодное для меня, чем для тебя. Говоришь ли ты по-итальянски? В твоем взгляде есть что-то итальянское.
– Мать моей матери была итальянка, но я не знаю итальянского языка.
– Тебе следует научиться ему: это было бы приятным препровождением времени, пока ты лежишь в постели, и принесло бы тебе несомненную пользу при твоих сношениях с мусульманами. Впрочем, у меня найдется, быть может, для тебя дело в Италии. Не нуждаешься ли ты в книгах? У меня есть хроника Карла Великого и его паладинов, написанная Пулчи и Боиардо, храбрым губернатором Реджио, вполне достойным воспевать подвиги героев. Не хочешь ли прочесть ее?
– Когда нас было двое, мы любили беседовать о рыцарских подвигах.
– А, может быть, ты предпочтешь мрачного флорентийца, исследовавшего все три царства смерти? Он почти понятен; но я люблю его из любви к его Беатриче, его путеводительнице. Дай Бог и тебе найти такую же путеводительницу!
– Я слышал о нем, – сказал Эббо. – Если бы он мог указать мне местопребывание моего Фриделя, то а прочел бы его с жадностью.
– Быть может, ты предпочитаешь божественного Петрарку? Ты, правда, слишком молод, чтобы прочувствовать печальные звуки его стихов, но они отрадны для надломленного сердца.
И он стал декламировать стихи на смерть Лауры, с их певучим итальянским акцентом.
«Она не бледна, но тем не менее она белее свежего снега, устилающего косогор. Спокойствие завладело этим влажным и хрупким телом. Сладкий сон сомкнул чудные очи…» – Ах, – прибавил он, говоря сам с собой, – мне все кажется, будто поэт просиживал ночи в той комнате в Генте.
Таким образом продолжался разговор, касаясь то поэзии и книг, то прекрасных картин, развешанных по стенам комнаты, то великих архитектурных проектов и т. д.; казалось, что в области искусства и науки не было ничего незнакомого для Тейерданка, или такого, что не вызвало бы в нем воспоминаний о прежней жизни.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73
– Извините, мессир, что я не решалась произнести того имени, которое вы скрываете от нас.
– Стало быть, вы знаете, кто я?
– Конечно, мессир, вы наш враг, но ваше великодушное доверие должно расположить моего сына в вашу пользу.
– А! – промолвил Тейерданк с улыбкой. – Данкварт… Понимаю… Позвольте вас спросить, угадал ли ваш сын во мне одного из Шлангенвальдов?
– Конечно, сеньор граф, мой Эббо не легко ошибается.
Тейерданк снова улыбнулся.
– Стало быть, милостивая государыня, присутствие человека, между семьей которого и вашей было пролито столько крови, не заставляет вас содрогнуться?
– Нет, благочестивый рыцарь. Я считаю вас столь же мало ответственным за деяния ваших отцов, как и моих сыновей за поступки их предков.
– Если бы многие думали так, как вы, милостивая государыня, то наследственные распри прекратились бы. Могу ли я пойти к вашему сыну? Я желал бы знать его мнение насчет бури.
Эббо лежал на кровати и ждал нетерпеливо посещения гостя, приветствовавшего его также благосклонно, как и накануне. Но когда незнакомец заговорил об отъезде, то Эббо подтвердил слова матери.
– Эти ущелья, стало быть, так же опасны, как ущелья Инна? – сказал Тейерданк. – Я знаю, что значит бить застигнутым на краю пропасти стремительным порывом ветра, так внезапно изменяющего свое направление, что невозможно устоять на ногах. Однажды, я чуть не был ввергнут в пропасть; мне больше ничего не оставалось, как перепрыгнуть на противоположную скалу и ухватиться изо всех сил за мою остроконечную железную палку, которая, слава Пресвятой Богородице! глубоко вонзилась в землю. Тогда я перевел дух и стал прокладывать себе дорогу по льду.
– Ах! – сказал с глубоким вздохом Эбергард, слушавший рассказ об этом опасном приключении со вниманием истого охотника. – Я как будто почувствовал порыв свежего горного воздуха!
– Разумеется, что для смелого охотника грустно лежать здесь! – сказал Тейерданк. – Но надеюсь, что ты очутишься в скором времени посреди своих скал и снова будешь наслаждаться избытком сил и здоровья. Как называется большой и уединенный пруд, расстилающийся у подошвы того мрачного, остроконечного утеса, мимо которого я проходил вчера после полудня?
– Пруд «Птармиган, Красное Гнездо», – прошептал Эббо, с трудом выговаривая эти слова при воспоминании о том, как Фридель любил посещать этот пруд и как он обещал смелому лазальщику соборной башни показать ему дорогу к Красному Гнезду.
– Помню! – медленно проговорил гость, приближаясь к Эббо. – Ах, молодой человек! Твой брат парит теперь еще выше! Не сдерживай своих слез, не стесняйся моим присутствием. Разве я не знаю, как это больно, когда те, которые слишком хороши для земной жизни, уносятся в другой мир и оставляют нас в одиночестве?
Эббо посмотрел сквозь слезы на благородное лицо гостя, нагнувшегося к нему.
– Я не стану утешать тебя советом забыть прошлое, – продолжал Тейерданк. – Я был немногим старше тебя, когда было надломлено и мое существование… и до последнего часа моей жизни горе это будет моей славой и моей скорбью! У меня не было брата но, я думаю, что наша взаимная привязанность была беспредельна.
– Мы были так тесно связаны, что с потерей его, я словно лишился правой руки. Я очень рад, что не могу вернуться к моему прежнему образу жизни, и должен посвятить себя прежде всего, поискам отца.
– Не торопись слишком в этом деле, – сказал Тейерданк, – чтобы неверные не имели в своей власти двух баранов, вместо одного! Составил ли ты себе какой план?
Эббо пояснил, что он намеревался отправиться в Геную и посоветоваться там с купцом Жан Батиста деи Батисти, произведшего такое глубокое впечатление на Фриделя описанием немецкого пленника.
Тейерданк одобрил этот план, так как генуэзцы поддерживали торговые сношения с обоими мусульманскими племенами в Триполи и Константинополе; к тому же, обмен пленных был вещью весьма возможной, потому что оба племени вели между собой торговлю, если кому-нибудь из них удавалось сделать особенно удачный набег.
– Какой позор, – воскликнул Тейерданк, – что эти басурманы покоряют безнаказанно лучшие страны мира, между тем, как наше дворянство довольствуется остатками, жадно вырываемыми друг у друга, и остается глухим к голосу неба и земли. И не стряхнут они с себя этой апатии, пока враг не очутится у их ворот! Но ты, Адлерштейн, ты вернешься ко мне, когда исполнишь свое благородное предприятие. У тебя ум и сердце на месте, и ты понимаешь весь позор и все несчастье своих ослепленных соотечественников.
– Надеюсь, сеньор, – сказал Эббо. – Признаюсь, я сильно пострадал за то, что преследовал свои личные цели, вместо того, чтобы присоединиться к крестовому походу.
– Это не был намек с моей стороны, – ласково проговорил Тейерданк. – Твой мост – это дело даже более выгодное для меня, чем для тебя. Говоришь ли ты по-итальянски? В твоем взгляде есть что-то итальянское.
– Мать моей матери была итальянка, но я не знаю итальянского языка.
– Тебе следует научиться ему: это было бы приятным препровождением времени, пока ты лежишь в постели, и принесло бы тебе несомненную пользу при твоих сношениях с мусульманами. Впрочем, у меня найдется, быть может, для тебя дело в Италии. Не нуждаешься ли ты в книгах? У меня есть хроника Карла Великого и его паладинов, написанная Пулчи и Боиардо, храбрым губернатором Реджио, вполне достойным воспевать подвиги героев. Не хочешь ли прочесть ее?
– Когда нас было двое, мы любили беседовать о рыцарских подвигах.
– А, может быть, ты предпочтешь мрачного флорентийца, исследовавшего все три царства смерти? Он почти понятен; но я люблю его из любви к его Беатриче, его путеводительнице. Дай Бог и тебе найти такую же путеводительницу!
– Я слышал о нем, – сказал Эббо. – Если бы он мог указать мне местопребывание моего Фриделя, то а прочел бы его с жадностью.
– Быть может, ты предпочитаешь божественного Петрарку? Ты, правда, слишком молод, чтобы прочувствовать печальные звуки его стихов, но они отрадны для надломленного сердца.
И он стал декламировать стихи на смерть Лауры, с их певучим итальянским акцентом.
«Она не бледна, но тем не менее она белее свежего снега, устилающего косогор. Спокойствие завладело этим влажным и хрупким телом. Сладкий сон сомкнул чудные очи…» – Ах, – прибавил он, говоря сам с собой, – мне все кажется, будто поэт просиживал ночи в той комнате в Генте.
Таким образом продолжался разговор, касаясь то поэзии и книг, то прекрасных картин, развешанных по стенам комнаты, то великих архитектурных проектов и т. д.; казалось, что в области искусства и науки не было ничего незнакомого для Тейерданка, или такого, что не вызвало бы в нем воспоминаний о прежней жизни.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73