Разведчик побулькател своей трубкой.
– На земле у него больше ни души, чтобы зацепиться. Сам, как скелет, – обеими ногами в могиле. Разыскал Икс веревку и накинул себе на шею. А соседи выследили, откачали. Пришлось убегать от позора, потому что вдвойне уже стыдно было на людей глядеть… И здесь-то пришла ненависть, до которой пацифистам, как орангутангам до Венеры. Ненависть не к той, что ушла. Вы бы прокляли, конечно, плюнули вдогонку, и катись ты… А он видел это немножко иначе, потому что вообще насмотрелся побольше. Война перекорежила много людей, и много таких, которые в другое время были бы нормальными, честными – как вы, как я – людьми, может, чуточку послабее характером… Короче говоря, решил человек жить. И слыл он за чудака на работе, когда, еле удерживая в руках лопату, после смены еще дотемна гонял на лыжах, слыл за чудака в училище, просиживая все свободное время в лаборатории, и вы встретите его – наверное, тоже примете за чудака. Теоретически вы признаете, что существуют высокие материи, но забываете, что любая материя – объективна, даже высокая. Не интересно?.. – Мы промолчали. – Тогда давайте о шпионах. Я еще не сделал своих дел, чтобы вы меня спровадили опять.
…Мне приснилось, что целое стадо африканских слонов исполняет на моей спине какой-то обрядовый танец. Смачно, как пересохший шпангоут, треснуло одно ребро. Потом второе, третье. Я проснулся.
Не буду повторять, какой негодяй имеет привычку рассказывать по ночам о своих похождениях. Вы и так знаете.
– Откроешь ты глаза или нет?
– Черт возьми! Я слушаю тебя с закрытыми глазами!
– Ты должен внимать мне всеми чувствами. Кроме осязания.
Вот на осязание-то как раз и чесались у меня кулаки. Но я старательно вытаращился в темноту – все равно ведь не отвяжется…
– Внемлю.
– Что тебе снилось сегодня?
– Слоны.
– Чего-чего?
– Слоны, говорю! Африканские. Целое стадо.
– Так… – Старший Лейтенант чуточку отодвинулся от меня. – Интеллектуальный сон… А еще что? Девушка моя тебе не снилась, а?
– Знаешь, как-то не до того было.
– Это сегодня. А раньше?
– И раньше тоже.
Старший Лейтенант безнадежно вздохнул.
– Понимаешь, я решил было даже подружку тебе подыскать, – ну, попроще какую-нибудь, без запросов. А тут история такая… Хуже Рокфеллера. (Дался ему этот Рокфеллер!) Лицо я потерял, понимаешь? То есть не я, а она. Встречаемся, как обыкновенно. Все на месте у нее (купальник, надо полагать), а лица нет! Представляешь, ужас какой? И вспомнить не могу. Хоть разбейся. Я думал – ты подглядел как-нибудь. Нет, да? Что бы это значило…
– Это значит – объелся ты, – резюмирую.
Он снова насторожился.
– Как так?
– Икры объелся. Понятно?
– Д-да? – переспросил Старший Лейтенант.
А я, воспользовавшись случаем, опять повернулся на левый бок.
С икрой у нас такая история была.
Подарили мы как-то рыбакам бухту бракованного каната. А они вдруг подбрасывают нам на День флота килограммов шесть икры. Навалились мы на нее – только ложки гремели. Думалось, век бы питался одной икрой – никаких супов не надо. Но стоило сравнить блаженные улыбки на лицах, которые предшествовали этому царскому ужину, с теми, что, затухая мало-помалу, кривили наши растерянные физиономии к концу пиршества…
Утром вестовой опять водрузил на стол икру. Но мы решительно потребовали убрать ее с глаз и тут же поклялись, что если кто-нибудь в ближайшие две-три недели вспомнит об икре, это будет его последнее в жизни воспоминание.
Так и засохли остатки ее в шкафу.
Некоторыми вещами нельзя злоупотреблять.
Понял меня или не понял Старший Лейтенант, но он явно пресытился однообразными свиданиями на желтых пляжах.
Хотя, возможно, имелась и другая причина, чтобы нынешней ночью что-то терять…
Уже на следующий день после праздников Минер наш снова напрочно замкнулся, как бы не выдержав столь пространного и непривычного для себя откровения.
Более того: время от времени он стал вести себя совершенно необъяснимым образом, что вызвало даже беспокойство.
Мало ли… Сегодня человек может быть здоровым, а завтра по какой-нибудь причине: раз – и ничего не поделаешь.
Свои странные поступки Минер совершал в то время, когда надеялся, что за ним никто не наблюдает. Но попробуй-ка спрятаться от чьих-нибудь глаз на нашем крохотном пятачке!
Заметили, что Минер стал внимательно заглядывать во все уголки нашего хозяйства, словно разыскивая что-то потерянное. Зайдет в библиотечную комнатенку, прошагает ее из конца в конец (а там всего-то два шага: шаг в сторону до книг, шаг в другую – до радиолы), побывает в баталерке, у фельдшера. А один раз видели даже, как он мерил своими шагами подвальчик, где недавно хранился пороховой шнур. Продуктовый склад, обозные фургоны – он все осмотрел с непонятной придирчивостью.
Наконец кого-то из нас осенило. Я не помню точно, кого, потому что в следующую секунду осенило всех.
А спустя еще несколько секунд Старший Лейтенант уже беседовал с Майором о каких-то «срочных делах». Только ему и придумать «срочные дела», когда все на батарее в полном порядке, происшествий никаких. Беседа между тем длилась больше получаса (вот болтун!). Лишь после того как иссякла последняя деловая зацепка даже в таком изощренном мозгу, как мозг Старшего Лейтенанта, он поднялся.
– У меня к вам еще деликатный вопрос…
Майор, глядя на него, усмехнулся и коротко сказал:
– Я переселюсь пока в свой кабинет.
Окрыленный этим сообщением, Старший Лейтенант уже по собственной инициативе вызвал к себе старшину-хозяйственника и дал ему нагоняй: почему на складе нет перины, четырехспальной кровати, люльки и распашонок?
Старшина поклялся, что если его отпустят в Город – тут же и будет все.
Довольный собой, Старший Лейтенант не стал даже наказывать его.
А через час вся батарея говорила о том, что Майор перебирается в свой кабинет, а в его пристройке будет жить Минер с женой и несколькими детьми. По поводу количества детей мнения расходились.
Каждый свободный вечер на точке сопровождался концертом «по заявкам».
Наш радист-киномеханик-библиотекарь, несущий на себе бремя этих должностей по совместительству со своими основными обязанностями на батарее, подключал к радиоле три динамика, один из которых устанавливался в коридоре, второй – на улице, третий – в пристройке Майора, прилаживал с помощью какого-то нехитрого устройства микрофон и начинал крутить пластинки.
Заявок при этом никто ни у кого не собирал. Народ на точке проницательный, и я могу поклясться, например, что никому в жизни не говорил Майор о своих симпатиях или антипатиях к той или другой песне, однако первой в концерте звучала, как правило, «Бьется в тесной печурке огонь…» С предварительным уведомлением:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18