– Сыт ведь я? – Сыт. Одеждой и теплом обеспечен? – Вполне: есть целых полторы пары целых кальсон. Прилягу-ка я, посплю, а если не усну, встану и пойду работать, тогда уж точно усну.
Так и вышло: лучшее из снотворных для творческого человека – труд умственный.
Нет на свете дороги длиннее, чем день.
Нет на свете напитка хмельнее, чем лень:
чуть хлебнешь и уснешь; не успеешь проснуться –
жизнь, как миг, пронеслась,
промелькнула, как тень…
– На Хайама похоже, – не удержался ДС (он любит Хайама и кое-что переводил из него для себя).
– Перекличка через века, – подтвердил ИАХ.
Великой жадностью как пламенем объятый,
желал всех женщин я, вдыхал все ароматы.
Не сам ли ты, Господь, со мною вместе пьешь?
Опустошу кувшин – а он все непочатый.
– Чистый Хайам! – воскликнул ДС. – Я даже, кажется, первую пару строк где-то видел.
Жанр «ругайя» и того около
Да, это Хайам, только из недописанного. Не успел он – дописал я две нижние строки, пособил… Цикл целый у меня есть: хайямины, а также ругайи, заместо рубайев, значит. К примеру вот.
Ты одинок уж тем, что ты родился.
Ты одинок уж тем, что ты умрешь.
За что же ты на Бога рассердился?
Он тоже одинок, едрена вошь!
Эта ругайя в основном самому себе адресована и потому номер один имеет, заметьте. А послемыслие к ней уже в другом жанре:
Манифестявина
Одинокие всех стран, соединяйтесь!
Одиночеством друг к другу прислоняйтесь!
Поделиться одиночеством – не грех:
Одиночество одно у нас на всех!
А вот это -
О современном читателе ругайя № 111
О, как читатель поредел.
Литература – не у дел.
Народ предпочитает чтиво
на уровне презерватива:
употребил – и в унитаз.
Живем ведь тоже только раз.
М-да-с…
– Сурово, Иван Афанасич, – отозвался ДС, оторвавшись от клубничного кейка. – Сурово, но справедливо. Ругайя – любопытное пополнение сатирического жанра, хотя строфа не омаровская.
– Тут в содержании основная сермяга, хотя форма тоже передает суть, не поспорю. Хайамовскую строфу, между прочим, и не все переводчики соблюдают. Язык русский наш всякую иномысль и инакообраз воспринимает, но и свои требованья прилагает к гостеприимству…
О несовместимости саможалости и любви к себе
В нетопленой избе я понял суть урока:
кто не жесток к себе –
к тому судьба жестока.
Не напилил я дров – мозоли пожалел,
и вот сижу, дрожу и вою одиноко…
Строфа в этой саморугайе хайамовская, не так ли? А содержание уже больше нашенское, расейское, хотя и общелюдское в немалой степени, как и здесь:
Алаверды Омару от Кальмара X Аль Авина
Я понял: глупость – злейшее коварство,
а зависть тяжелее всех утрат.
От друга яд – сильнейшее лекарство,
от недруга нектар – страшнейший яд.
Это из рукописи «Сезонная распропажа», в работе пока… И вот про дружество тоже уж кстати.
О Неопознанных Вещающих Субъектах
Не всякий друг
распознается вдруг:
иного годы раскрывают,
врагом иного называют
за то, что правду говорит,
а рот платочком не прикрыт.
Оля зааплодировала, ДС хотел добавить что-то еще, как вдруг слова его заглушило громкое хрюканье на высокой ноте, окончившееся пронзительным «уиииииииииии»…
Сеанс гипноза с оправданием
В тот же миг на скатерти-самобранке появился розовый, свежежареный, душистый, дымящийся поросенок в яблоках, с завинченным хвостиком и улыбкой Будды, с цветком ромашки в зубах.
Все мы дружно ахнули, наши желудки тоже, и застыли в экстазе гастрономического благоговения.
Иван Афанасьевич же, слегка насладившись произведенным впечатлением, садистски сказал:
– Не для еды, извините. Для вдохновения. Это не блюдо. Ма-те-ри-а-ли-зо-вав-ша-я-ся мыслеформа.
– Наглядное пособие? – упавшим голосом спросила Оля, сглотнув слюну.
– В некотором роде. Демонстрация психотворения, голограмма.
– А как же запах? Дымок?…
– Сила внушения. Гипноз. Коллективное надувательство. Свинью вам подложил без зазрения совести, но – с оправданием:
Апология Свиньи, к году Золотой Свиньи
Свинья – не праздное животное,
она всего лишь безработная.
Доверьтесь ей, возьмите в штат,
достойный дайте ей оклад –
ей-ей, Свинья себя покажет
и слова лишнего не скажет,
а ежели уйдет в запой,
начальника возьмет с собой…
Последнюю пару строк ИАХ прочел с особой выразительностью, сделал опрокидон и продолжил.
Свинья – не грязное животное,
а очень даже чистоплотное.
Сама в своей грязи валяется,
а в ближних грязью не кидается.
Душа и туша – не одно.
Глянь, что ни совесть – то пятно,
и Солнце состоит из пятен,
а мир наш так ли уж опрятен?…
Свинья, если хотите знать,
свинарник может свой прибрать.
Ей просто этого, не хочется –
порядок – пропуск в одиночество,
свинье же, как и вам, друзья,
без нежной дружбы жить нельзя.
Явление кота народу. Кошкотерапия и пр.
Мощно хрюкнув на прощанье, подмигнув одним глазом и выплюнув ромашку, поросенок исчез. Ромашка, что характерно, попала в рюмашку ИАХ, точно по рифме. ИАХ осторожно извлек ее оттуда, стряхнул капли себе в рот, а цветок протянул Оле.
Робко, двумя пальцами Оля взялась за стебелек. Ромашка была настоящая. Не мыслеформенная.
– Поняааатно, – загадочно протянул ДС.
– Что понятно? – поинтересовался ИАХ.
– Про хрюкосущность понятно.
– Рад очень. А это к ней послемыслие, моральное, тсзть, начехление.
В своем домашнем бардаке
ты с миром всем накоротке,
а вот на свалке-социалке
с собой и с Богом – в перепалке.
Или, прозой выражаясь, лучше самому быть свиньей, чем в свинстве участвовать.
– А другие подсущности или, может, надсущности посещают вас, Иван Афанасич? – спросила Оля.
– Разумеется. Как-то во время психоэкстатического сеанса «Интегросуть» по методу доктора Лопатова подслушал, как подсущность гуру-собака говорит подсущности щенку-ученику о реинкарнаци:
В нашей жизни собачьей
все не так, все иначе…
Потерпи, а потом,
глядь, и станешь котом.
На последнем слове последней строчки… Ну да, читатель уже ждет еще чего-нибудь эдакого мыслетрансформенного – ждали, вздрюченные мистическим поросенком, и мы, и в ожидании не обманулись: раздался громкий, довольно-таки противный, а если честно, почти матерный мяв.
Раздался со стороны океана, который окружал нас со всех сторон. И матомяв или мявомат тоже, казалось, со всех сторон нас окружал, как и в жизни, но источника видно не было. Иван Афанасьевич понимающе улыбался. Позвал:
– Хвостик! А ну, подь сюды. Кыс-кыс-кыс.
Хвостика не последовало, но мяв прекратился, и наступила блаженная созерцательная тишина.
Мы осмотрелись. Воды и небеса, небеса и воды… Плотоостров Халявин продолжал тихо плыть, а Океан Настроений жил вокруг своей жизнью, жил и дышал. Летучие рыбы стайкою, словно школьницы, вылетели из набежавшей волны и обдали нас веселыми солеными брызгами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66
Так и вышло: лучшее из снотворных для творческого человека – труд умственный.
Нет на свете дороги длиннее, чем день.
Нет на свете напитка хмельнее, чем лень:
чуть хлебнешь и уснешь; не успеешь проснуться –
жизнь, как миг, пронеслась,
промелькнула, как тень…
– На Хайама похоже, – не удержался ДС (он любит Хайама и кое-что переводил из него для себя).
– Перекличка через века, – подтвердил ИАХ.
Великой жадностью как пламенем объятый,
желал всех женщин я, вдыхал все ароматы.
Не сам ли ты, Господь, со мною вместе пьешь?
Опустошу кувшин – а он все непочатый.
– Чистый Хайам! – воскликнул ДС. – Я даже, кажется, первую пару строк где-то видел.
Жанр «ругайя» и того около
Да, это Хайам, только из недописанного. Не успел он – дописал я две нижние строки, пособил… Цикл целый у меня есть: хайямины, а также ругайи, заместо рубайев, значит. К примеру вот.
Ты одинок уж тем, что ты родился.
Ты одинок уж тем, что ты умрешь.
За что же ты на Бога рассердился?
Он тоже одинок, едрена вошь!
Эта ругайя в основном самому себе адресована и потому номер один имеет, заметьте. А послемыслие к ней уже в другом жанре:
Манифестявина
Одинокие всех стран, соединяйтесь!
Одиночеством друг к другу прислоняйтесь!
Поделиться одиночеством – не грех:
Одиночество одно у нас на всех!
А вот это -
О современном читателе ругайя № 111
О, как читатель поредел.
Литература – не у дел.
Народ предпочитает чтиво
на уровне презерватива:
употребил – и в унитаз.
Живем ведь тоже только раз.
М-да-с…
– Сурово, Иван Афанасич, – отозвался ДС, оторвавшись от клубничного кейка. – Сурово, но справедливо. Ругайя – любопытное пополнение сатирического жанра, хотя строфа не омаровская.
– Тут в содержании основная сермяга, хотя форма тоже передает суть, не поспорю. Хайамовскую строфу, между прочим, и не все переводчики соблюдают. Язык русский наш всякую иномысль и инакообраз воспринимает, но и свои требованья прилагает к гостеприимству…
О несовместимости саможалости и любви к себе
В нетопленой избе я понял суть урока:
кто не жесток к себе –
к тому судьба жестока.
Не напилил я дров – мозоли пожалел,
и вот сижу, дрожу и вою одиноко…
Строфа в этой саморугайе хайамовская, не так ли? А содержание уже больше нашенское, расейское, хотя и общелюдское в немалой степени, как и здесь:
Алаверды Омару от Кальмара X Аль Авина
Я понял: глупость – злейшее коварство,
а зависть тяжелее всех утрат.
От друга яд – сильнейшее лекарство,
от недруга нектар – страшнейший яд.
Это из рукописи «Сезонная распропажа», в работе пока… И вот про дружество тоже уж кстати.
О Неопознанных Вещающих Субъектах
Не всякий друг
распознается вдруг:
иного годы раскрывают,
врагом иного называют
за то, что правду говорит,
а рот платочком не прикрыт.
Оля зааплодировала, ДС хотел добавить что-то еще, как вдруг слова его заглушило громкое хрюканье на высокой ноте, окончившееся пронзительным «уиииииииииии»…
Сеанс гипноза с оправданием
В тот же миг на скатерти-самобранке появился розовый, свежежареный, душистый, дымящийся поросенок в яблоках, с завинченным хвостиком и улыбкой Будды, с цветком ромашки в зубах.
Все мы дружно ахнули, наши желудки тоже, и застыли в экстазе гастрономического благоговения.
Иван Афанасьевич же, слегка насладившись произведенным впечатлением, садистски сказал:
– Не для еды, извините. Для вдохновения. Это не блюдо. Ма-те-ри-а-ли-зо-вав-ша-я-ся мыслеформа.
– Наглядное пособие? – упавшим голосом спросила Оля, сглотнув слюну.
– В некотором роде. Демонстрация психотворения, голограмма.
– А как же запах? Дымок?…
– Сила внушения. Гипноз. Коллективное надувательство. Свинью вам подложил без зазрения совести, но – с оправданием:
Апология Свиньи, к году Золотой Свиньи
Свинья – не праздное животное,
она всего лишь безработная.
Доверьтесь ей, возьмите в штат,
достойный дайте ей оклад –
ей-ей, Свинья себя покажет
и слова лишнего не скажет,
а ежели уйдет в запой,
начальника возьмет с собой…
Последнюю пару строк ИАХ прочел с особой выразительностью, сделал опрокидон и продолжил.
Свинья – не грязное животное,
а очень даже чистоплотное.
Сама в своей грязи валяется,
а в ближних грязью не кидается.
Душа и туша – не одно.
Глянь, что ни совесть – то пятно,
и Солнце состоит из пятен,
а мир наш так ли уж опрятен?…
Свинья, если хотите знать,
свинарник может свой прибрать.
Ей просто этого, не хочется –
порядок – пропуск в одиночество,
свинье же, как и вам, друзья,
без нежной дружбы жить нельзя.
Явление кота народу. Кошкотерапия и пр.
Мощно хрюкнув на прощанье, подмигнув одним глазом и выплюнув ромашку, поросенок исчез. Ромашка, что характерно, попала в рюмашку ИАХ, точно по рифме. ИАХ осторожно извлек ее оттуда, стряхнул капли себе в рот, а цветок протянул Оле.
Робко, двумя пальцами Оля взялась за стебелек. Ромашка была настоящая. Не мыслеформенная.
– Поняааатно, – загадочно протянул ДС.
– Что понятно? – поинтересовался ИАХ.
– Про хрюкосущность понятно.
– Рад очень. А это к ней послемыслие, моральное, тсзть, начехление.
В своем домашнем бардаке
ты с миром всем накоротке,
а вот на свалке-социалке
с собой и с Богом – в перепалке.
Или, прозой выражаясь, лучше самому быть свиньей, чем в свинстве участвовать.
– А другие подсущности или, может, надсущности посещают вас, Иван Афанасич? – спросила Оля.
– Разумеется. Как-то во время психоэкстатического сеанса «Интегросуть» по методу доктора Лопатова подслушал, как подсущность гуру-собака говорит подсущности щенку-ученику о реинкарнаци:
В нашей жизни собачьей
все не так, все иначе…
Потерпи, а потом,
глядь, и станешь котом.
На последнем слове последней строчки… Ну да, читатель уже ждет еще чего-нибудь эдакого мыслетрансформенного – ждали, вздрюченные мистическим поросенком, и мы, и в ожидании не обманулись: раздался громкий, довольно-таки противный, а если честно, почти матерный мяв.
Раздался со стороны океана, который окружал нас со всех сторон. И матомяв или мявомат тоже, казалось, со всех сторон нас окружал, как и в жизни, но источника видно не было. Иван Афанасьевич понимающе улыбался. Позвал:
– Хвостик! А ну, подь сюды. Кыс-кыс-кыс.
Хвостика не последовало, но мяв прекратился, и наступила блаженная созерцательная тишина.
Мы осмотрелись. Воды и небеса, небеса и воды… Плотоостров Халявин продолжал тихо плыть, а Океан Настроений жил вокруг своей жизнью, жил и дышал. Летучие рыбы стайкою, словно школьницы, вылетели из набежавшей волны и обдали нас веселыми солеными брызгами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66