Поэтому в Помпейских развалинах до сих пор не было найдено ни одного, буквально ни одного кошачьего или котеночкиного скелета. Естественно предположить, что почуявшие беду кошки сделали все, что было в их силах, для спасения себя и своих детей от ужасного, неумолимо приближающегося к стенам бедной Помпеи катаклизма.
Только не надо со мной спорить, гражданин Гуров! Не надо! Вы что, полный дебил и кретин? Вас действительно больше всего на свете интересует, на самом ли деле кошки были единственными из спасшихся в Помпее тварей, или все это злая сатира? Больше вас ничего не интересует, бесчувственное животное?.. Ах, просто кошку свою вы боготворите, потому что она, в свою очередь, любит вас мистически и беззаветно… Вот как. Тут есть над чем подумать, есть, но продолжим, и не перебивайте меня, сука вы эдакая!
А дальше что?., А дальше что? .. А дальше что?
Никита включал магнитофон «Сони» и до него доносился этот унылый вопрос, тысячеустно произнесенный в разных концах нашей необъятной родины остро и тоскливо чуявшими глухое шебуршение злых тектонических сил партийными придурками и воротилами вроде вас. Только одного «против» вы опасались, как маленького клинышка, вбитого в трещинку монолита и начавшего тем самым пусть медленное, пусть неприметное иному оку, но все же неотвратимое разрушение вроде бы неразрушимой громадины, под тяжестью которой задыхаются и силы, и дух многих народов! Наложили в штаны, завоняли, затрезвонили друг другу, завздыхали в душной истоме тревог и печали: а дальше что? .. А дальше что?
Началась, кроме всего прочего, после утечки информации о готовящемся событии серия самоубийств некоторых материально ответственных лиц с богатым воображением. Все они, благоденствующие полвека в коррумпированной сверху донизу структуре государства, живо представили свое сирое и скорбное будущее после исторического голосования Боронкова «против»… Огромная страна стояла, пользуюсь тут, извините, гражданин Гуров, выражением Швейка, на грани политического, экономического и морального крахов.
А когда Громыко поэтично обрисовали трагические картины распада огромной Советской Империи, неизбежно наступившего после акции Боронкова федора Кузьмича, проголосовавшего «против» на глазах всего мира, изумленного и обнадеженного этим героическим, открывающим огромные перспективы шагом, то Громыко, говорят, подумывал о петле. Он сидел на Смоленской площади, молчал, а в кабинете Никиты то и дело звучал усиленный мощной аппаратурой, трансформирующей красноречивое молчание в звуковые колебания, внутренний голос министра, и доныне таскающего по лестницам и континентам свой портфель, несмотря на фантастические провалы внешней политики: а что же дальше? Вот тут-то и втолкнули в кабинет Никиты Боронкова федора Кузьмича, шепнув ему предварительно, чтобы отвечал на все вопросы правдиво, весело и непринужденно, и ни в коем случае чтобы не вздумал посылать Никиту Сергеевича в жопу: он Боронкову не директор металлургического комбината, он стойкий марксист-ленинец, а также победоносец над драконами Иосифом Виссарионовичем и Лаврентием Палычем.
– Ладно. Постараемся, – будто бы шепнул в ответ инструктору ЦК Федор Кузьмич.
– Вот ты каков! – сказал Никита. – Здорово, гусь лапчатый. Мы тут уже указ подготовили о награждении тебя за мужестео, проявленное при исполнении депутатских обязанностей, орденом Кутузова первой степени. Ленинскую премию тоже получишь за вклад в теорию, В какую именно, пока неизвестно. Академик Федосеев думает… Ну, так что же дальше, Федор?
– Дальше будем голосовать, Никита Сергеевич, против, согласно приказу и личной ответственности. У самого ведь тоже многое наболело.
– Ну, а против чего же собираешься поднять ты свой мандат, врученный тебе не Эйзенхауэром, а народом? Против чего?
– Против всего, – честно и открыто, по-детски при этом улыбаясь, ответил Ф. К. Боронков и пояснил. – Я тут прикинул своим рабочим умишком, что хули уж разбрасываться по мелочам, по пунктам всяким, статьям и параграфам. Если уж рубать первый раз «против», то рубать надо Против всего. Хули мучиться, Никита Сергеевич? Что я сюда ебаться, что ли, приехал за тыщу километров? Неужели уж если мы на партсобраниях возражаем начальству, против говорим, то на сессии Верховного Совета перебздим пердячим паром и рассыплемся в мандраже, как говнюки в своих ебаных парламентах? Правильно я дотумкался? Давно собирался, да все стращали нас, когда шапки выдавали пыжиковые: не забывать, что все мы «за».
– Вот как, оказывается, обстоят дела в голове передового рабочего класса, гегемона нашего проверенного и испытанного! – говорит Никита. – Ну, что ж, Федя, давай сядем и прикинем, против чего же ты все-таки собираешься голосовать? Ведь на тебя и так уже весь мир, благодаря журналистской заразе, смотрит… Протие чего? Неужели против… нашего сегодняшнего, вчерашнего и завтрашнего… против всего? Ты сознаешь свою историческую ответственность?
– Сознаю! От всей груди сознаю! Я уже и с бабой и с детьми попрощался. Тут я, как Гагарин в космос, запущаюсь и готов на все сто, к любой, как говорится, беде. До конца пойду, выстою, Никита Сергеевич. Вам тяжельше было, и то обошлось, а мы как-нибудь перекантуемся.
– Хорошо, – говорит Никита. – Будешь ли ты, федя, голосовать за утверждение госбюджета на текущий год?
– Зачем же? Конечно не буду! На хер он мне сдался? – простодушно признался Боронков.
– Поясни, Федя, – почему, если ты разбираешься в международном положении и яичном порошке, – потребовал Никита.
– Много расходов на вооружение, мало на автомобилестроение. Мы хотим жить почище фордовских наймитов и катать на рыбалку на машинах. Затем ковров маловато выпускаем, телевизоров. Обувь – говно, пальто человеческого нигде не купишь, и я, хоть и металлург, но поднимать желаю не тяжелую, а легкую промышленность. От тяжелой у народа уже по две грыжи на рыло имеется. Продолжать?
– Валяй, валяй, – угрюмо, но с большим интересом сказал Никита.
– Еще я желаю перевести часть капиталовложений из атома в сельское хозяйство. Скоро жрать нечего будет.
– Дальше.
– Дальше прошу указать в бюджете точную цифру средств, которыми мы подкармливаем иностранные компартии, а они, как волки, только и смотрят, чтобы в джунгли побыстрей убежать.
– Это ты правильно, Федор, рассуждаешь, но мы так прочно увязли в трясине народно-освободительных движений, что сам не знаю, как быть. Я бы и рад из говна вылезти. Суслов мешает. Любит он это дело, дурак. Хлобыстнул тут Боронков водки стакан из хрустального графина и совсем осмелел.
– Обязательно хочу, чтобы в бюджете указали выплачивать народу денежку за облигации. Мы же от души давали в долг партии и правительству, от детишков кусок, можно сказать, каждую получку отрывали, а вы – рраз – и накрылись жареной мандой все наши займы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113
Только не надо со мной спорить, гражданин Гуров! Не надо! Вы что, полный дебил и кретин? Вас действительно больше всего на свете интересует, на самом ли деле кошки были единственными из спасшихся в Помпее тварей, или все это злая сатира? Больше вас ничего не интересует, бесчувственное животное?.. Ах, просто кошку свою вы боготворите, потому что она, в свою очередь, любит вас мистически и беззаветно… Вот как. Тут есть над чем подумать, есть, но продолжим, и не перебивайте меня, сука вы эдакая!
А дальше что?., А дальше что? .. А дальше что?
Никита включал магнитофон «Сони» и до него доносился этот унылый вопрос, тысячеустно произнесенный в разных концах нашей необъятной родины остро и тоскливо чуявшими глухое шебуршение злых тектонических сил партийными придурками и воротилами вроде вас. Только одного «против» вы опасались, как маленького клинышка, вбитого в трещинку монолита и начавшего тем самым пусть медленное, пусть неприметное иному оку, но все же неотвратимое разрушение вроде бы неразрушимой громадины, под тяжестью которой задыхаются и силы, и дух многих народов! Наложили в штаны, завоняли, затрезвонили друг другу, завздыхали в душной истоме тревог и печали: а дальше что? .. А дальше что?
Началась, кроме всего прочего, после утечки информации о готовящемся событии серия самоубийств некоторых материально ответственных лиц с богатым воображением. Все они, благоденствующие полвека в коррумпированной сверху донизу структуре государства, живо представили свое сирое и скорбное будущее после исторического голосования Боронкова «против»… Огромная страна стояла, пользуюсь тут, извините, гражданин Гуров, выражением Швейка, на грани политического, экономического и морального крахов.
А когда Громыко поэтично обрисовали трагические картины распада огромной Советской Империи, неизбежно наступившего после акции Боронкова федора Кузьмича, проголосовавшего «против» на глазах всего мира, изумленного и обнадеженного этим героическим, открывающим огромные перспективы шагом, то Громыко, говорят, подумывал о петле. Он сидел на Смоленской площади, молчал, а в кабинете Никиты то и дело звучал усиленный мощной аппаратурой, трансформирующей красноречивое молчание в звуковые колебания, внутренний голос министра, и доныне таскающего по лестницам и континентам свой портфель, несмотря на фантастические провалы внешней политики: а что же дальше? Вот тут-то и втолкнули в кабинет Никиты Боронкова федора Кузьмича, шепнув ему предварительно, чтобы отвечал на все вопросы правдиво, весело и непринужденно, и ни в коем случае чтобы не вздумал посылать Никиту Сергеевича в жопу: он Боронкову не директор металлургического комбината, он стойкий марксист-ленинец, а также победоносец над драконами Иосифом Виссарионовичем и Лаврентием Палычем.
– Ладно. Постараемся, – будто бы шепнул в ответ инструктору ЦК Федор Кузьмич.
– Вот ты каков! – сказал Никита. – Здорово, гусь лапчатый. Мы тут уже указ подготовили о награждении тебя за мужестео, проявленное при исполнении депутатских обязанностей, орденом Кутузова первой степени. Ленинскую премию тоже получишь за вклад в теорию, В какую именно, пока неизвестно. Академик Федосеев думает… Ну, так что же дальше, Федор?
– Дальше будем голосовать, Никита Сергеевич, против, согласно приказу и личной ответственности. У самого ведь тоже многое наболело.
– Ну, а против чего же собираешься поднять ты свой мандат, врученный тебе не Эйзенхауэром, а народом? Против чего?
– Против всего, – честно и открыто, по-детски при этом улыбаясь, ответил Ф. К. Боронков и пояснил. – Я тут прикинул своим рабочим умишком, что хули уж разбрасываться по мелочам, по пунктам всяким, статьям и параграфам. Если уж рубать первый раз «против», то рубать надо Против всего. Хули мучиться, Никита Сергеевич? Что я сюда ебаться, что ли, приехал за тыщу километров? Неужели уж если мы на партсобраниях возражаем начальству, против говорим, то на сессии Верховного Совета перебздим пердячим паром и рассыплемся в мандраже, как говнюки в своих ебаных парламентах? Правильно я дотумкался? Давно собирался, да все стращали нас, когда шапки выдавали пыжиковые: не забывать, что все мы «за».
– Вот как, оказывается, обстоят дела в голове передового рабочего класса, гегемона нашего проверенного и испытанного! – говорит Никита. – Ну, что ж, Федя, давай сядем и прикинем, против чего же ты все-таки собираешься голосовать? Ведь на тебя и так уже весь мир, благодаря журналистской заразе, смотрит… Протие чего? Неужели против… нашего сегодняшнего, вчерашнего и завтрашнего… против всего? Ты сознаешь свою историческую ответственность?
– Сознаю! От всей груди сознаю! Я уже и с бабой и с детьми попрощался. Тут я, как Гагарин в космос, запущаюсь и готов на все сто, к любой, как говорится, беде. До конца пойду, выстою, Никита Сергеевич. Вам тяжельше было, и то обошлось, а мы как-нибудь перекантуемся.
– Хорошо, – говорит Никита. – Будешь ли ты, федя, голосовать за утверждение госбюджета на текущий год?
– Зачем же? Конечно не буду! На хер он мне сдался? – простодушно признался Боронков.
– Поясни, Федя, – почему, если ты разбираешься в международном положении и яичном порошке, – потребовал Никита.
– Много расходов на вооружение, мало на автомобилестроение. Мы хотим жить почище фордовских наймитов и катать на рыбалку на машинах. Затем ковров маловато выпускаем, телевизоров. Обувь – говно, пальто человеческого нигде не купишь, и я, хоть и металлург, но поднимать желаю не тяжелую, а легкую промышленность. От тяжелой у народа уже по две грыжи на рыло имеется. Продолжать?
– Валяй, валяй, – угрюмо, но с большим интересом сказал Никита.
– Еще я желаю перевести часть капиталовложений из атома в сельское хозяйство. Скоро жрать нечего будет.
– Дальше.
– Дальше прошу указать в бюджете точную цифру средств, которыми мы подкармливаем иностранные компартии, а они, как волки, только и смотрят, чтобы в джунгли побыстрей убежать.
– Это ты правильно, Федор, рассуждаешь, но мы так прочно увязли в трясине народно-освободительных движений, что сам не знаю, как быть. Я бы и рад из говна вылезти. Суслов мешает. Любит он это дело, дурак. Хлобыстнул тут Боронков водки стакан из хрустального графина и совсем осмелел.
– Обязательно хочу, чтобы в бюджете указали выплачивать народу денежку за облигации. Мы же от души давали в долг партии и правительству, от детишков кусок, можно сказать, каждую получку отрывали, а вы – рраз – и накрылись жареной мандой все наши займы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113