Нет у вас таких сокровищ. Нет!. Давайте пообедаем. Кусок не лезет в горло… Будете пытать ся убедить Электру в том, что все происходящее и бывшее – туфта? .. Бесполезно. Вы это правильно сообразили. Не торопите меня быстрее кончать всю эту катавасию. Всему свой срок Но как вам все же хочется и рыбку сьесть, и на хер не сесть. Как хочется и пожить еще, и не обосраться в глазах жены и внука. С ним так совсем беда у вас будет. Плюнет в рыло. Хоронить даже не придет. Он серьезный молодой человек.
63
Но ладно… Вы почему, гражданин Гуров, не интересуетесь дальнейшей судьбой папаши?. . Странно подумать, что вообще был у вас отец? .. Плохое чувство. А ведь он был. Был.
Я ведь вас нарочно отвлекал от гробешника. А то ваши глаза как-то остекленели, и я перетрухнул, что контраст между тем, каким вы предполагали увидеть закат своей сверхобеспеченной жизни, и местом, ожидающим вас в групповом портрете семейства, начисто помутит то, что я вынужден назвать вашим разумом. Итог жизни, чего уж тут говорить, херовато-синеватый, как нос у утопленника. Делом вашим уголовным я заниматься не собираюсь. Не собираюсь я также вызывать сюда на встречу с вами оставшихся в живых лагерников. Они умудренно стали взрослей детской мечты о возмездии и, возможно, именно поэтому преступникам и злодеям кажется, что в этой жизни чаще всего наказание не следует за преступлением. Следует.
Отец мне опять давеча снился. Днем. Прикорнул я, когда сидели вы и смотрели остекленевшим взглядом на гроб дубовый, сорок лет назад опущенный вами в могилу на свеженьких рушниках, конфискованных в кулацких хатах, и явился мне Иван Абрамович. На огороде нашем дело это было.
– Ты огородом, сукин сын, занимался? Погляри, дубина, вокруг! – сказал отец.
Гляжу, и обмирает моя душа. на всех огородах и еще дальше за плетнями, чуть не до самой Одинки, бело-фиолетовое цветение картошки, и ветер подминает темную зелень ботвы, жарко донося до моих ноздрей пасленовый дух полдня, и только наш огород черен. Ни взора. Черны грядки, как могилки укропные, морковные, огуречные, черно картофельное наше поле.
– Дубасить я тебя не стану, – говорит отец. – Поздно тебя дубасить, а ты садись вот тут и поразмысли, как так произошло, что ты семечко и клубешки посеял, в ничего не взошло. Говорил я тебе: брось ты их, Вася, брось, оставь, нам свидеться надо бурет, не губи ты душу свою. Теперь же сиди тут один, где в каждой лунке пустопорожнее семя, раже птичам небесным клюнуть нечего и нечем побаловаться здесь случайной мышке. Дурак, одним словом.
Он ушел, растаял в мареве. Я остался один на черной земле, в ужасам вечной обреченности и непонимания в душе, и – странная вещь! Солнце июльское кажется мне холодным, просто обдает лицо метелью морозного света, прокалывая сосульками лучей рубашонку, а земля наоборот – горячей кажется и живой, как печка, и тянет меня в нее, верней, втягивает, без какого-либо насилия над моей волей, без боли, без моего желания, просто втягивает, и я согреваюсь, промерзнув до мозга костей под круглою льдиной солнца, но не ощущаю обступившей меня земли, как раньше не ощущал краев воздушного пространства в безветренный день. И на уровне моих глаз лежат непроросшие огуречные желтые семечки, укропные и морковные эернышки и пяток здоровенных, о лошадиный зуб, семян подсолнуха. Это я посадил их сам для себя, румал поливать и вырастить такими, чтобы обломали шапки подсолнухов, созрев, свои стебли… Картофелины вижу сморщенные и пожухлые, хрен торчит о того года не вырванный, корешки какие-то… Вон – монетка золотая. Мать обронила ее в молодости, а найти никак не могла… Вон – косточки птичьи, соломинки, веточки, перегной и дар скотины нашей – навоз, богато смешанный с составом земли, но мертво в ней семя, мертв корень.
И вот еще до понимания явленного мне знания, я начал следовать ему в земле как над землей, в воздухе, и дышать на семя и корни, и они теплели, готовые к жизни, в не были мертвы, как казалоеь мне. Но если не теплели, я, превозмогая во сне остатки глупой земной брезгливости, брал их в рот, целовал, поил влагой слюны и помещал на место, которое они занимали, и чувствовал в каждом начало жизни. И я удивился: никогда, живя над землей. не чувствовал и не замечал я на ней такого количества жизни! Оне обступала меня со всех сторон и была не понятием, но сущеетвом бесконечно многоликим, чья слабость, хрупкость и зависимость равнялись его всемогуществу и тайне происхождения. Я боялся пошевельнуться, чтобы не задеть проклюнувшийся росток укропа и высунувшийся из расщепленного огуречного клювика зеленый жадный язычок жизни, и не стал переворачивать клубни картошки так, чтобы сподручней было белым и лиловым колоскам вырваться тура, где мне было холодно, а им тепло. Они сами находили дорогу к солнцу, а я понимал, чтоо, живя на земле, не знал правил бережного отношения к жизни, способствования ее росту, зрелости и ожиданию часа жатвы… Я чуял, что наро мной уже зеленеет ботва, догоняя соседние огороды и поля, и слышал голос то ли отца, то ли одного из подследственных: «Ты возомнил в своей гордыне, что есть на свете мертвые души. Нет мертвых душ! Но есть видимость отсутствия в них жизни и готовность жить после освящения дыханием Света. Ты, главное, не убивай, ты способствуй! В остальном разберутся без тебя!»
Вот какой сон мне приснился, гражданин Гуров… Вы утверждаете, что дремал я минут пять? .. Странно. Чувствую себя посвежевшим и совершенно точно знаю, что мне теперь делать. Это мой последний шанс свидеться с отцом… Тупика больше нет, даже если это только кажется… Слушайте меня внимательно. Возьмите себя в руки, пососите нитроглицерин и не наложите в штаны от расширения всех сосудое и кишок вашего мерзкого тела…
Я дарю вам жизнь… Да! Дарю. Переживите это сообщение, а условия, на которых я дарю вам жизнь, мы обговорим позже. Мне тоже нужно обмозговать происшедшее, как непредвиденный и неожиданный момент не в игре, но в жизни… не спешите узнать условия выживания. Они приемлемы… Более того: они для вас чрезвычайно выгодны. А момент этот, думается мне, я предчувствовал. Но комбинации такой не ожидал… Нравится мне она. Спасибо, Господи!
64
Ну, как? Г риятные испытываете эмоции? Представляю… Я тоже «душевно цвету», пользуясь вашим дурацким выражением. Оба мы цветем. А условие мое главное вот какое: завтра, в день моего рождения, мы слегка поддадим, закусим, поболтаем, может, песню споем или цыган зарубежных послушаем, еще поддадим, и вы, гражданин Гуров, пустите мне пулю в лоб вот из этого «несчастья»…
Не хлопайте ушами. Я сейчас сдую с них пыль. В подробности моих внутренних дел я вдаваться не буду. Считайте, что я «поехал», думайте что хотите, предполагайте и так далее, но такая моя смерть – единственный последний мой шанс свидеться с Иваном Абрамычем и всеми нашими… А вы живите.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113
63
Но ладно… Вы почему, гражданин Гуров, не интересуетесь дальнейшей судьбой папаши?. . Странно подумать, что вообще был у вас отец? .. Плохое чувство. А ведь он был. Был.
Я ведь вас нарочно отвлекал от гробешника. А то ваши глаза как-то остекленели, и я перетрухнул, что контраст между тем, каким вы предполагали увидеть закат своей сверхобеспеченной жизни, и местом, ожидающим вас в групповом портрете семейства, начисто помутит то, что я вынужден назвать вашим разумом. Итог жизни, чего уж тут говорить, херовато-синеватый, как нос у утопленника. Делом вашим уголовным я заниматься не собираюсь. Не собираюсь я также вызывать сюда на встречу с вами оставшихся в живых лагерников. Они умудренно стали взрослей детской мечты о возмездии и, возможно, именно поэтому преступникам и злодеям кажется, что в этой жизни чаще всего наказание не следует за преступлением. Следует.
Отец мне опять давеча снился. Днем. Прикорнул я, когда сидели вы и смотрели остекленевшим взглядом на гроб дубовый, сорок лет назад опущенный вами в могилу на свеженьких рушниках, конфискованных в кулацких хатах, и явился мне Иван Абрамович. На огороде нашем дело это было.
– Ты огородом, сукин сын, занимался? Погляри, дубина, вокруг! – сказал отец.
Гляжу, и обмирает моя душа. на всех огородах и еще дальше за плетнями, чуть не до самой Одинки, бело-фиолетовое цветение картошки, и ветер подминает темную зелень ботвы, жарко донося до моих ноздрей пасленовый дух полдня, и только наш огород черен. Ни взора. Черны грядки, как могилки укропные, морковные, огуречные, черно картофельное наше поле.
– Дубасить я тебя не стану, – говорит отец. – Поздно тебя дубасить, а ты садись вот тут и поразмысли, как так произошло, что ты семечко и клубешки посеял, в ничего не взошло. Говорил я тебе: брось ты их, Вася, брось, оставь, нам свидеться надо бурет, не губи ты душу свою. Теперь же сиди тут один, где в каждой лунке пустопорожнее семя, раже птичам небесным клюнуть нечего и нечем побаловаться здесь случайной мышке. Дурак, одним словом.
Он ушел, растаял в мареве. Я остался один на черной земле, в ужасам вечной обреченности и непонимания в душе, и – странная вещь! Солнце июльское кажется мне холодным, просто обдает лицо метелью морозного света, прокалывая сосульками лучей рубашонку, а земля наоборот – горячей кажется и живой, как печка, и тянет меня в нее, верней, втягивает, без какого-либо насилия над моей волей, без боли, без моего желания, просто втягивает, и я согреваюсь, промерзнув до мозга костей под круглою льдиной солнца, но не ощущаю обступившей меня земли, как раньше не ощущал краев воздушного пространства в безветренный день. И на уровне моих глаз лежат непроросшие огуречные желтые семечки, укропные и морковные эернышки и пяток здоровенных, о лошадиный зуб, семян подсолнуха. Это я посадил их сам для себя, румал поливать и вырастить такими, чтобы обломали шапки подсолнухов, созрев, свои стебли… Картофелины вижу сморщенные и пожухлые, хрен торчит о того года не вырванный, корешки какие-то… Вон – монетка золотая. Мать обронила ее в молодости, а найти никак не могла… Вон – косточки птичьи, соломинки, веточки, перегной и дар скотины нашей – навоз, богато смешанный с составом земли, но мертво в ней семя, мертв корень.
И вот еще до понимания явленного мне знания, я начал следовать ему в земле как над землей, в воздухе, и дышать на семя и корни, и они теплели, готовые к жизни, в не были мертвы, как казалоеь мне. Но если не теплели, я, превозмогая во сне остатки глупой земной брезгливости, брал их в рот, целовал, поил влагой слюны и помещал на место, которое они занимали, и чувствовал в каждом начало жизни. И я удивился: никогда, живя над землей. не чувствовал и не замечал я на ней такого количества жизни! Оне обступала меня со всех сторон и была не понятием, но сущеетвом бесконечно многоликим, чья слабость, хрупкость и зависимость равнялись его всемогуществу и тайне происхождения. Я боялся пошевельнуться, чтобы не задеть проклюнувшийся росток укропа и высунувшийся из расщепленного огуречного клювика зеленый жадный язычок жизни, и не стал переворачивать клубни картошки так, чтобы сподручней было белым и лиловым колоскам вырваться тура, где мне было холодно, а им тепло. Они сами находили дорогу к солнцу, а я понимал, чтоо, живя на земле, не знал правил бережного отношения к жизни, способствования ее росту, зрелости и ожиданию часа жатвы… Я чуял, что наро мной уже зеленеет ботва, догоняя соседние огороды и поля, и слышал голос то ли отца, то ли одного из подследственных: «Ты возомнил в своей гордыне, что есть на свете мертвые души. Нет мертвых душ! Но есть видимость отсутствия в них жизни и готовность жить после освящения дыханием Света. Ты, главное, не убивай, ты способствуй! В остальном разберутся без тебя!»
Вот какой сон мне приснился, гражданин Гуров… Вы утверждаете, что дремал я минут пять? .. Странно. Чувствую себя посвежевшим и совершенно точно знаю, что мне теперь делать. Это мой последний шанс свидеться с отцом… Тупика больше нет, даже если это только кажется… Слушайте меня внимательно. Возьмите себя в руки, пососите нитроглицерин и не наложите в штаны от расширения всех сосудое и кишок вашего мерзкого тела…
Я дарю вам жизнь… Да! Дарю. Переживите это сообщение, а условия, на которых я дарю вам жизнь, мы обговорим позже. Мне тоже нужно обмозговать происшедшее, как непредвиденный и неожиданный момент не в игре, но в жизни… не спешите узнать условия выживания. Они приемлемы… Более того: они для вас чрезвычайно выгодны. А момент этот, думается мне, я предчувствовал. Но комбинации такой не ожидал… Нравится мне она. Спасибо, Господи!
64
Ну, как? Г риятные испытываете эмоции? Представляю… Я тоже «душевно цвету», пользуясь вашим дурацким выражением. Оба мы цветем. А условие мое главное вот какое: завтра, в день моего рождения, мы слегка поддадим, закусим, поболтаем, может, песню споем или цыган зарубежных послушаем, еще поддадим, и вы, гражданин Гуров, пустите мне пулю в лоб вот из этого «несчастья»…
Не хлопайте ушами. Я сейчас сдую с них пыль. В подробности моих внутренних дел я вдаваться не буду. Считайте, что я «поехал», думайте что хотите, предполагайте и так далее, но такая моя смерть – единственный последний мой шанс свидеться с Иваном Абрамычем и всеми нашими… А вы живите.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113