..
- И была у него дочь вдовая,- слыхали мы это! - недружелюбно прерывает Петр.
Но Ефимушка, растирая ладонями колена, покачивается, долбя горбом воздух, и продолжает:
- Бывало, выйдет она в сад, вся белая да пышная, гляжу я на нее с крыши, и - на что мне солнышко, и - зачем белый день? Так бы голубем под ноги ей и слетел! Просто - цветок лазоревый в сметане! Да с этакой бы госпожой хоть на всю жизнь - ночь!
- А жрать чего стали бы? - сурово спрашивает Петр, но это не смущает Ефимушку.
- Господи! - восклицает он.- Да много ли нам надобно? К тому же она богатая...
Осип смеется:
- И когда ты, Ефимушка, расточишь себя в делах этих, расточитель?
Кроме женщин, Ефимушка ни о чем не говорит, и работник он неровный то работает отлично, споро, то у него не ладится, деревянный молоток клеплет гребни лениво, небрежно, оставляя свищи. От него всегда пахнет маслом, ворванью; но у него есть свой запах, здоровый и приятный, он напоминает запах свежесрубленного дерева.
С плотником интересно говорить обо всем; интересно, но не очень приятно, его слова всегда тревожат сердце, и трудно понять, когда он говорит серьезно, когда шутит.
С Григорием же всего лучше говорить о боге, он любит это и в этом тверд.
- Гриша,- спрашиваю я,- а знаешь: есть люди, которые не верят в бога?
Он спокойно усмехается:
- Как это?
- Говорят: нет бога!
- О! Вона что! Это я знаю.
И, отмахиваясь рукою от невидимой мухи, говорит:
- Еще царем Давидом, помнишь, сказано: "Рече безумен в сердце своем: несть бог",- вон когда еще говорили про это безумные! Без бога - никак нельзя обойтись...
Осип как будто соглашается с ним:
- Отними-ка у Петрухи бога-то - он те покажет кузькину мать!
Красивое лицо Шишлина становится строгим; перебирая бороду пальцами с засохшей известью на ногтях, он таинственно говорит:
- Бог вселен в каждую плоть; совесть и всё внутреннее ядро - от бога дано!
- А - грехи?
- Грехи - от плоти, от сатаны! Грехи - это снаружи, как воспа, не более того! Грешит всех сильней тот, кто о грехе много думает; не поминай греха - не согрешишь! Мысли о грехе - сатана, хозяин плоти, внушает...
Каменщик сомневается:
- Что-то не так будто бы...
- Так! Бог - безгрешен, а человек - образ и подобие его. Грешит образ, плоть; а подобие грешить не может, оно - подобие, дух...
Он победно улыбается, а Петр ворчит:
- Это будто бы не так...
- А по-твоему,- спрашивает Осип каменщика,- не согрешишь - не покаешься, не покаешься - не спасешься?
- Так-то надежнее будто! Чёрта забудешь - бога разлюбишь, говорили старики...
Шишлин непьющий, он пьянеет с двух рюмок; тогда лицо его становится розовым, глаза детскими, голос поет.
- Братцы мои, как всё это хорошо! Вот живем, работаем немножко, сыты, слава богу,- ах, как хорошо!
Он плакал, слезы стекали ему на бороду и светились на шёлке волос стеклянными бусами.
Его частые похвалы жизни и эти стеклянные слезы были неприятны мне,бабушка моя хвалила жизнь убедительнее, проще, не так навязчиво.
Все эти разговоры держали меня в постоянном напряжении, возбуждая смутную тревогу. Я уже много прочитал рассказов о мужиках и видел, как резко не похож книжный мужик на живого. В книжках все мужики несчастны; добрые и злые, все они беднее живых словами и мыслями. Книжный мужик меньше говорит о боге, о сектах, церкви,- больше о начальстве, о земле, о правде и тяжестях жизни. О женщинах он говорит тоже меньше, не столь грубо, более дружелюбно. Для живого мужика баба - забава, но забава опасная, с бабой всегда надо хитрить, а то она одолеет и запутает всю жизнь. Мужик из книжки или плох или хорош, но он всегда весь тут, в книжке, а живые мужики ни хороши, ни плохи, они удивительно интересны. Как бы перед тобою ни выболтался живой мужик, всегда чувствуется, что в нем осталось еще что-то, но этот остаток - только для себя, и, может быть, именно в этом несказанном, скрытом - самое главное.
Изо всех книжных мужиков мне наибольше понравился Петр "Плотничьей артели"; захотелось прочитать этот рассказ моим друзьям, и я принес книгу на Ярмарку. Мне часто приходилось ночевать в той или другой артели, иногда потому, что не хотелось возвращаться в город по дождю, чаше - потому, что за день я уставал и не хватало сил идти домой.
Когда я сказал, что вот у меня есть книга о плотниках, это всех живо заинтересовало, а Осипа - особенно. Он взял книгу из рук у меня, перелистал ее, недоверчиво покачивая иконописною головой.
- А и впрямь будто про нас написано! Ишь ты, шельмы! Кто писал барин? Ну, я так и подумал Баре да чиновники на всё горазды! Где господь не догадается, там чиновник домыслит; на то они и живы есть...
- Неосторожно ты, Осип, про бога говоришь,- заметил Петр.
- Ничего! Для господа мое слово - меньше, как мне на лысину снежинка али капля дождевая. Ты - не сумневайся, нам с тобой до бога не дотронуться...
Он вдруг беспокойно заиграл, разбрасывая, словно кремень искры, острые словечки, состригая ими, как ножницами, всё, что противоречило ему. Несколько раз в течение дня он спрашивал:
- Читаем, Максимыч? Ну, дело, дело! Это ладно придумано.
Пошабашив, пошли ужинать к нему в артель, а после ужина явились Петр со своим работником Ардальо-ном и Шишлин с молодым парнем Фомою. В сарае, где артель спала, зажгли лампу, и я начал читать; слушали молча, не шевелясь, но скоро Ардальон сказал сердито:
- Ну, с меня довольно!
И ушел. Первым заснул Григорий, удивленно открыв рот, за ним заснули плотники, но Петр, Осип и Фома, пододвинувшись ко мне, слушали с напряжением.
Когда я кончил читать, Осип тотчас погасил лампу,- по звездам было уже около полуночи.
Петр спросил во тьме:
- К чему ж это написано? Против кого?
- Теперь - спать! - сказал Осип, снимая сапоги.
Фома молча отодвинулся в сторону.
Петр повторил требовательно:
- Я говорю - супроти кого написано это?
- Уж они знают! - выговорил Осип, укладываясь спать на подмостки.
- Ежели против мачех, так это совсем пустое дело: от этого мачехи лучше не станут.- настойчиво говорил каменщик.- А против Петра - тоже зря: его грех - его ответ! За убийство - в Сибирь, больше ничего! Книжка лишняя в таком грехе... лишняя будто, ась?
Осип молчал. Тогда каменщик добавил:
- Делать им нечего, вот и разбирают чужие дела! Вроде баб на посиделках. Прощайте ин, спать надо...
Он на минуту задержался в синем квадрате открытой двери и спросил:
- Осип, ты как думаешь?
- Ой? - сонно отозвался плотник.
- Ну, ладно, спи...
Шишлин свалился на бок там, где сидел. Фома лег на измятой соломе рядом со мною. Слобода спала, издали доносился свист паровозов, тяжелый гул чугунных колес, звон буферов. В сарае разноголосо храпели. Мне было неловко - я ждал каких-то разговоров, а - ничего нет...
Но вдруг Осип заговорил тихо и четко:
- Вы, ребята, не верьте ничему этому, вы - молодые, вам долго жить, копите свой разум!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79
- И была у него дочь вдовая,- слыхали мы это! - недружелюбно прерывает Петр.
Но Ефимушка, растирая ладонями колена, покачивается, долбя горбом воздух, и продолжает:
- Бывало, выйдет она в сад, вся белая да пышная, гляжу я на нее с крыши, и - на что мне солнышко, и - зачем белый день? Так бы голубем под ноги ей и слетел! Просто - цветок лазоревый в сметане! Да с этакой бы госпожой хоть на всю жизнь - ночь!
- А жрать чего стали бы? - сурово спрашивает Петр, но это не смущает Ефимушку.
- Господи! - восклицает он.- Да много ли нам надобно? К тому же она богатая...
Осип смеется:
- И когда ты, Ефимушка, расточишь себя в делах этих, расточитель?
Кроме женщин, Ефимушка ни о чем не говорит, и работник он неровный то работает отлично, споро, то у него не ладится, деревянный молоток клеплет гребни лениво, небрежно, оставляя свищи. От него всегда пахнет маслом, ворванью; но у него есть свой запах, здоровый и приятный, он напоминает запах свежесрубленного дерева.
С плотником интересно говорить обо всем; интересно, но не очень приятно, его слова всегда тревожат сердце, и трудно понять, когда он говорит серьезно, когда шутит.
С Григорием же всего лучше говорить о боге, он любит это и в этом тверд.
- Гриша,- спрашиваю я,- а знаешь: есть люди, которые не верят в бога?
Он спокойно усмехается:
- Как это?
- Говорят: нет бога!
- О! Вона что! Это я знаю.
И, отмахиваясь рукою от невидимой мухи, говорит:
- Еще царем Давидом, помнишь, сказано: "Рече безумен в сердце своем: несть бог",- вон когда еще говорили про это безумные! Без бога - никак нельзя обойтись...
Осип как будто соглашается с ним:
- Отними-ка у Петрухи бога-то - он те покажет кузькину мать!
Красивое лицо Шишлина становится строгим; перебирая бороду пальцами с засохшей известью на ногтях, он таинственно говорит:
- Бог вселен в каждую плоть; совесть и всё внутреннее ядро - от бога дано!
- А - грехи?
- Грехи - от плоти, от сатаны! Грехи - это снаружи, как воспа, не более того! Грешит всех сильней тот, кто о грехе много думает; не поминай греха - не согрешишь! Мысли о грехе - сатана, хозяин плоти, внушает...
Каменщик сомневается:
- Что-то не так будто бы...
- Так! Бог - безгрешен, а человек - образ и подобие его. Грешит образ, плоть; а подобие грешить не может, оно - подобие, дух...
Он победно улыбается, а Петр ворчит:
- Это будто бы не так...
- А по-твоему,- спрашивает Осип каменщика,- не согрешишь - не покаешься, не покаешься - не спасешься?
- Так-то надежнее будто! Чёрта забудешь - бога разлюбишь, говорили старики...
Шишлин непьющий, он пьянеет с двух рюмок; тогда лицо его становится розовым, глаза детскими, голос поет.
- Братцы мои, как всё это хорошо! Вот живем, работаем немножко, сыты, слава богу,- ах, как хорошо!
Он плакал, слезы стекали ему на бороду и светились на шёлке волос стеклянными бусами.
Его частые похвалы жизни и эти стеклянные слезы были неприятны мне,бабушка моя хвалила жизнь убедительнее, проще, не так навязчиво.
Все эти разговоры держали меня в постоянном напряжении, возбуждая смутную тревогу. Я уже много прочитал рассказов о мужиках и видел, как резко не похож книжный мужик на живого. В книжках все мужики несчастны; добрые и злые, все они беднее живых словами и мыслями. Книжный мужик меньше говорит о боге, о сектах, церкви,- больше о начальстве, о земле, о правде и тяжестях жизни. О женщинах он говорит тоже меньше, не столь грубо, более дружелюбно. Для живого мужика баба - забава, но забава опасная, с бабой всегда надо хитрить, а то она одолеет и запутает всю жизнь. Мужик из книжки или плох или хорош, но он всегда весь тут, в книжке, а живые мужики ни хороши, ни плохи, они удивительно интересны. Как бы перед тобою ни выболтался живой мужик, всегда чувствуется, что в нем осталось еще что-то, но этот остаток - только для себя, и, может быть, именно в этом несказанном, скрытом - самое главное.
Изо всех книжных мужиков мне наибольше понравился Петр "Плотничьей артели"; захотелось прочитать этот рассказ моим друзьям, и я принес книгу на Ярмарку. Мне часто приходилось ночевать в той или другой артели, иногда потому, что не хотелось возвращаться в город по дождю, чаше - потому, что за день я уставал и не хватало сил идти домой.
Когда я сказал, что вот у меня есть книга о плотниках, это всех живо заинтересовало, а Осипа - особенно. Он взял книгу из рук у меня, перелистал ее, недоверчиво покачивая иконописною головой.
- А и впрямь будто про нас написано! Ишь ты, шельмы! Кто писал барин? Ну, я так и подумал Баре да чиновники на всё горазды! Где господь не догадается, там чиновник домыслит; на то они и живы есть...
- Неосторожно ты, Осип, про бога говоришь,- заметил Петр.
- Ничего! Для господа мое слово - меньше, как мне на лысину снежинка али капля дождевая. Ты - не сумневайся, нам с тобой до бога не дотронуться...
Он вдруг беспокойно заиграл, разбрасывая, словно кремень искры, острые словечки, состригая ими, как ножницами, всё, что противоречило ему. Несколько раз в течение дня он спрашивал:
- Читаем, Максимыч? Ну, дело, дело! Это ладно придумано.
Пошабашив, пошли ужинать к нему в артель, а после ужина явились Петр со своим работником Ардальо-ном и Шишлин с молодым парнем Фомою. В сарае, где артель спала, зажгли лампу, и я начал читать; слушали молча, не шевелясь, но скоро Ардальон сказал сердито:
- Ну, с меня довольно!
И ушел. Первым заснул Григорий, удивленно открыв рот, за ним заснули плотники, но Петр, Осип и Фома, пододвинувшись ко мне, слушали с напряжением.
Когда я кончил читать, Осип тотчас погасил лампу,- по звездам было уже около полуночи.
Петр спросил во тьме:
- К чему ж это написано? Против кого?
- Теперь - спать! - сказал Осип, снимая сапоги.
Фома молча отодвинулся в сторону.
Петр повторил требовательно:
- Я говорю - супроти кого написано это?
- Уж они знают! - выговорил Осип, укладываясь спать на подмостки.
- Ежели против мачех, так это совсем пустое дело: от этого мачехи лучше не станут.- настойчиво говорил каменщик.- А против Петра - тоже зря: его грех - его ответ! За убийство - в Сибирь, больше ничего! Книжка лишняя в таком грехе... лишняя будто, ась?
Осип молчал. Тогда каменщик добавил:
- Делать им нечего, вот и разбирают чужие дела! Вроде баб на посиделках. Прощайте ин, спать надо...
Он на минуту задержался в синем квадрате открытой двери и спросил:
- Осип, ты как думаешь?
- Ой? - сонно отозвался плотник.
- Ну, ладно, спи...
Шишлин свалился на бок там, где сидел. Фома лег на измятой соломе рядом со мною. Слобода спала, издали доносился свист паровозов, тяжелый гул чугунных колес, звон буферов. В сарае разноголосо храпели. Мне было неловко - я ждал каких-то разговоров, а - ничего нет...
Но вдруг Осип заговорил тихо и четко:
- Вы, ребята, не верьте ничему этому, вы - молодые, вам долго жить, копите свой разум!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79