Он не помнит, видел ли он хоть какой-то балет… но ведь наверняка видел, и не один, сумел же он понять, что Настасья когда-то танцевала не просто хорошо, а замечательно… а может быть, он и сам был танцором?… А вот если бы он, например, когда-то аплодировал той, потерявшей разум…
Стоп.
Он вскочил и помчался обратно к забору, отделявшему похожую на джунгли территорию старухи от пустынной территории безумной Настасьи.
И поискал щель между досками пошире той, в которую смотрел в первый раз.
Щель нашлась без труда, и Максим заглянул в нее.
Безумная Настасья танцевала. На ней были грязные пуанты и обвисшая потемневшая пачка. Нечесаные волосы скрылись под замусоленной шапочкой с помятыми искусственными цветами… да уж, теперь он понимал, почему вокруг ее дома не росло ни травинки. Это была сцена. Прекрасная огромная сцена, на которой великая балерина могла выразить свою душу в танце, не боясь споткнуться или запутаться в каком-нибудь дурацком спорыше. И у балерины была зрительница. Мадам Софья Львовна, сидевшая слева от щели в аккуратной и даже торжественной позе, спрятавшая под себя нелепый черный хвост…
Что же это, что она танцует? Ох, ну конечно же, он знает… «Умирающий лебедь».
Под слышную лишь ей одной музыку Сен-Санса безумная Настасья выделывала пируэты, которым позавидовала бы сама великая Дудинская. Танцовщица время от времени сбивалась с ноги, и все равно ее танец зачаровывал… как жаль, что у нее было всего двое живых, осязаемых зрителей — прилипший к щели в заборе Максим да замершая поодаль мадам Софья Львовна…
— Что, нравится? — послышался возле самого уха Максима хрипловатый шепот.
Он вздрогнул и обернулся. Старуха стояла рядом с ним, невинно глядя большими бледными глазами.
Он молча кивнул и снова стал следить за трепещущими крыльями прекрасного белого лебедя… ведь тому оставалось так немного… и вот наконец лебедь замер… и цветы, украшавшие головку балерины, коснулись досок сцены…
— Ч-черт… — прошипел он, делая шаг назад. — Ч-черт…
Старуха уже исчезла. Очарование танца угасло. Он налетел на куст крыжовника, оцарапал руку, но сумел сдержаться и не вскрикнуть — ему совсем не хотелось пугать танцовщицу.
Наконец он выбрался на относительно безопасное пространство, где даже крапивы было не слишком много, и остановился, пытаясь осмыслить увиденное.
Впрочем, он видел всего лишь потерявшую разум балерину… потерявшую разум, но практически не утратившую мастерства… кто она? Почему живет в маленькой Сарани, ведь здесь едва ли имеется оперный театр… надо спросить у старухи.
Он вбежал в дом и позвал:
— Нина Петровна! Нина Петровна!
Но старуха то ли уже ушла куда-то, то ли просто не желала разговаривать с постояльцем.
Не зная, чем заняться, он зашел в свою комнату и, включив телевизор, но лишив его звука, принялся снова перебирать и ощупывать свои вещи в поисках документов. Потом, бросив не до конца исследованные очередные джинсы, взялся за чемодан и как следует изучил его. Может быть, найдется какой-то незамеченный прежде кармашек… или вовсе второе дно? Время от времени он поглядывал на экран. Там бушевали мексиканские страсти. Мелькали гладкие толстомордые красавцы с усиками — вперемешку с ослепительно красивыми смуглыми женщинами… качали листьями пальмы, сверкало море……и белые барашки волн гонялись друг за другом, а в его ушах звучал смех… язвительный смех… и он понимал: все было глупой ошибкой… его вдруг охватило сожаление о потерянных годах…
Ну да, конечно. Если ему тридцать пять (приблизительно тридцать пять), в его жизни были женщины. Вот если бы он вспомнил хоть одну из них… Но даже те две, которых он увидел на фотографии, найденной в кармане собственной рубашки (если, конечно, эта рубашка принадлежит ему), кажутся ему совершенными незнакомками…
Черт, черт побери… Он снова схватил черные джинсы и сердито встряхнул их. Но ничего не вытряс. Пустота, его окружала бесконечная пустота, отсутствие смысла, отсутствие знаков, символов, способных разъяснить суть происходящего…
Схватив фотоаппарат, он отправился на прогулку, не забыв запереть калитку на ключ, как было велено. Конечно, старуха могла оказаться и дома, но если уж она затаилась в своих владениях, не подавая признаков жизни, значит, следует вести себя так, будто она отсутствует.
На этот раз он решил никуда не сворачивать, а пройти улицу до конца. Вечерело, и тени высоких деревьев понемногу сгущались и словно бы обретали живую плоть, подвижную, вздрагивающую при порывах легкого ветра, а трава казалась синеватой. Улица отнюдь не страдала примитивной прямолинейностью; она то и дело мягко изгибалась то вправо, то влево, забирая при этом немного вверх… и вдруг он очутился на краю обрыва.
Внизу были насыпаны как попало маленькие домишки с разноцветными крышами — белыми, красными, зелеными… Домишки утопали в зелени… он вдруг подумал, что в его уме постоянно возникают стандартные фразы… утопать в зелени… но разве в данном случае можно сказать как-то иначе? И вообще — разве бывает иначе? На самом деле все и всегда говорят и мыслят готовыми блоками. Просто у разных людей разные наборы штампов, вот и вся разница… Абсолютно нестандартный оборот — большая редкость, если вообще возможен.
На домики внизу уже опускалась ночь. И в той, нижней темноте он не сразу разглядел неширокую речку, протекавшую слева. Ему захотелось спуститься к ней. Он посмотрел на небо — как там солнышко, скоро ли сядет? И замер.
Над городом разгорался закат. Алые, розовые, оранжевые облака на фоне бледно-голубого неба то тянулись полупрозрачными полосами, то превращались в рваные клочья, то сбивались в пышные клубы… а прямо над ним теснились ультрамариновые громады, обведенные по краям тонкими золотыми нитями… и он вдруг подумал, что этот закат как-то уж слишком похож на тот, который снимала из поезда фантастическая Лиза, чудо-дитя… и что он даже мысленно описывает его для себя точно такими же словами… ну, может быть, не точно такими, но очень похожими… а с другой стороны, что еще можно сказать, если облака над его головой именно ультрамариновые? Не назовешь ведь этот цвет как-то иначе…
А почему он так хорошо разбирается в цветах и оттенках? Может быть, он живописец?…
Он осторожно, словно боясь спугнуть царившее в небе великолепие, снял крышку с объектива «Никона»… черт, а фильтры-то он забыл… ну и наплевать, пусть будет, что будет… а кстати, он и не видел эти фильтры среди барахла, может, у него их и нет… и вообще нужно было цифровой взять…
Он отснял пленку до конца. Потом снова принялся рассматривать домики внизу. Пожалуй, сейчас не стоит спускаться туда, решил он наконец, все равно пленки больше нет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76
Стоп.
Он вскочил и помчался обратно к забору, отделявшему похожую на джунгли территорию старухи от пустынной территории безумной Настасьи.
И поискал щель между досками пошире той, в которую смотрел в первый раз.
Щель нашлась без труда, и Максим заглянул в нее.
Безумная Настасья танцевала. На ней были грязные пуанты и обвисшая потемневшая пачка. Нечесаные волосы скрылись под замусоленной шапочкой с помятыми искусственными цветами… да уж, теперь он понимал, почему вокруг ее дома не росло ни травинки. Это была сцена. Прекрасная огромная сцена, на которой великая балерина могла выразить свою душу в танце, не боясь споткнуться или запутаться в каком-нибудь дурацком спорыше. И у балерины была зрительница. Мадам Софья Львовна, сидевшая слева от щели в аккуратной и даже торжественной позе, спрятавшая под себя нелепый черный хвост…
Что же это, что она танцует? Ох, ну конечно же, он знает… «Умирающий лебедь».
Под слышную лишь ей одной музыку Сен-Санса безумная Настасья выделывала пируэты, которым позавидовала бы сама великая Дудинская. Танцовщица время от времени сбивалась с ноги, и все равно ее танец зачаровывал… как жаль, что у нее было всего двое живых, осязаемых зрителей — прилипший к щели в заборе Максим да замершая поодаль мадам Софья Львовна…
— Что, нравится? — послышался возле самого уха Максима хрипловатый шепот.
Он вздрогнул и обернулся. Старуха стояла рядом с ним, невинно глядя большими бледными глазами.
Он молча кивнул и снова стал следить за трепещущими крыльями прекрасного белого лебедя… ведь тому оставалось так немного… и вот наконец лебедь замер… и цветы, украшавшие головку балерины, коснулись досок сцены…
— Ч-черт… — прошипел он, делая шаг назад. — Ч-черт…
Старуха уже исчезла. Очарование танца угасло. Он налетел на куст крыжовника, оцарапал руку, но сумел сдержаться и не вскрикнуть — ему совсем не хотелось пугать танцовщицу.
Наконец он выбрался на относительно безопасное пространство, где даже крапивы было не слишком много, и остановился, пытаясь осмыслить увиденное.
Впрочем, он видел всего лишь потерявшую разум балерину… потерявшую разум, но практически не утратившую мастерства… кто она? Почему живет в маленькой Сарани, ведь здесь едва ли имеется оперный театр… надо спросить у старухи.
Он вбежал в дом и позвал:
— Нина Петровна! Нина Петровна!
Но старуха то ли уже ушла куда-то, то ли просто не желала разговаривать с постояльцем.
Не зная, чем заняться, он зашел в свою комнату и, включив телевизор, но лишив его звука, принялся снова перебирать и ощупывать свои вещи в поисках документов. Потом, бросив не до конца исследованные очередные джинсы, взялся за чемодан и как следует изучил его. Может быть, найдется какой-то незамеченный прежде кармашек… или вовсе второе дно? Время от времени он поглядывал на экран. Там бушевали мексиканские страсти. Мелькали гладкие толстомордые красавцы с усиками — вперемешку с ослепительно красивыми смуглыми женщинами… качали листьями пальмы, сверкало море……и белые барашки волн гонялись друг за другом, а в его ушах звучал смех… язвительный смех… и он понимал: все было глупой ошибкой… его вдруг охватило сожаление о потерянных годах…
Ну да, конечно. Если ему тридцать пять (приблизительно тридцать пять), в его жизни были женщины. Вот если бы он вспомнил хоть одну из них… Но даже те две, которых он увидел на фотографии, найденной в кармане собственной рубашки (если, конечно, эта рубашка принадлежит ему), кажутся ему совершенными незнакомками…
Черт, черт побери… Он снова схватил черные джинсы и сердито встряхнул их. Но ничего не вытряс. Пустота, его окружала бесконечная пустота, отсутствие смысла, отсутствие знаков, символов, способных разъяснить суть происходящего…
Схватив фотоаппарат, он отправился на прогулку, не забыв запереть калитку на ключ, как было велено. Конечно, старуха могла оказаться и дома, но если уж она затаилась в своих владениях, не подавая признаков жизни, значит, следует вести себя так, будто она отсутствует.
На этот раз он решил никуда не сворачивать, а пройти улицу до конца. Вечерело, и тени высоких деревьев понемногу сгущались и словно бы обретали живую плоть, подвижную, вздрагивающую при порывах легкого ветра, а трава казалась синеватой. Улица отнюдь не страдала примитивной прямолинейностью; она то и дело мягко изгибалась то вправо, то влево, забирая при этом немного вверх… и вдруг он очутился на краю обрыва.
Внизу были насыпаны как попало маленькие домишки с разноцветными крышами — белыми, красными, зелеными… Домишки утопали в зелени… он вдруг подумал, что в его уме постоянно возникают стандартные фразы… утопать в зелени… но разве в данном случае можно сказать как-то иначе? И вообще — разве бывает иначе? На самом деле все и всегда говорят и мыслят готовыми блоками. Просто у разных людей разные наборы штампов, вот и вся разница… Абсолютно нестандартный оборот — большая редкость, если вообще возможен.
На домики внизу уже опускалась ночь. И в той, нижней темноте он не сразу разглядел неширокую речку, протекавшую слева. Ему захотелось спуститься к ней. Он посмотрел на небо — как там солнышко, скоро ли сядет? И замер.
Над городом разгорался закат. Алые, розовые, оранжевые облака на фоне бледно-голубого неба то тянулись полупрозрачными полосами, то превращались в рваные клочья, то сбивались в пышные клубы… а прямо над ним теснились ультрамариновые громады, обведенные по краям тонкими золотыми нитями… и он вдруг подумал, что этот закат как-то уж слишком похож на тот, который снимала из поезда фантастическая Лиза, чудо-дитя… и что он даже мысленно описывает его для себя точно такими же словами… ну, может быть, не точно такими, но очень похожими… а с другой стороны, что еще можно сказать, если облака над его головой именно ультрамариновые? Не назовешь ведь этот цвет как-то иначе…
А почему он так хорошо разбирается в цветах и оттенках? Может быть, он живописец?…
Он осторожно, словно боясь спугнуть царившее в небе великолепие, снял крышку с объектива «Никона»… черт, а фильтры-то он забыл… ну и наплевать, пусть будет, что будет… а кстати, он и не видел эти фильтры среди барахла, может, у него их и нет… и вообще нужно было цифровой взять…
Он отснял пленку до конца. Потом снова принялся рассматривать домики внизу. Пожалуй, сейчас не стоит спускаться туда, решил он наконец, все равно пленки больше нет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76