«Ты кончил?» – и, когда он кивнул, перевернула страницу и сложила газету вдоль, чтобы им обоим было удобнее читать. Ему нравилось чувствовать ее рядом с собой. Он был уверен, что она переживает его разочарование так же горько, как и он сам, хотя она не сказала об этом ни слова.
Но так ли это? Она же еще ребенок и не способна понять, сколько лет он отдал своей работе. А ведь с того самого времени, как он решил избрать своей профессией юриспруденцию, в глубине его сердца постоянно жило честолюбивое желание когда-нибудь стать судьей.
Собственно говоря, эта мысль принадлежала его матери. Когда он решил стать юристом, она погладила его по руке и сказала: «Я очень, очень довольна, мой милый мальчик. Это такая достойная профессия, и я знаю, что благодаря твоим выдающимся способностям мне будет дана радость увидеть тебя в парике судьи».
Семя было посеяно. Все его успехи – и когда он был студентом и позже – казались ей ступенями, ведущими к этой цели. Она горячо интересовалась его занятиями, читала биографии прославленных судей, судебные отчеты в газетах, юридические журналы, которые он выписывал, и книги о самых знаменитых процессах (при условии, что преступление не носило сексуального характера).
Она хотела, чтобы он был судьей в мире, из которого были бы изгнаны проблемы пола, а потому он все больше и больше специализировался в не столь сенсационных областях юриспруденции. Он приобрел репутацию знатока гражданского права, а затем торгового. Во время войны он служил во флоте, и, когда поэтому его пригласили принять участие в работе комиссии, расследовавшей причины одной морской аварии, ему начало казаться, что заветная цель близка.
Все – даже судья по окончании процесса – поздравляли и хвалили за мастерскую подготовку дела. Его практика сразу же удвоилась, так что оп начал подумывать о партнере и в конце концов сделал партнером своего старшего клерка, чьи знания, добросовестность и отсутствие воображения его вполне устраивали, и подыскал нового клерка, благоразумно позаботившись, чтобы первыми двумя качествами он обладал в меньшей степени, но зато воображением – в большей.
Как раз тогда же Маккормик эффектно, хотя и безуспешно, защищал ответчика в деле о клевете, возбужденном неким деятелем лейбористской партии против одного из его политических противников, который неосторожно бросил ему вне священных парламентских стен обвинение в измене, подрывной деятельности и нечестности потому лишь, что он был сторонником мирного сосуществования. О, бесспорно, выступления Маккормика на процессе поставили его в один ряд с самыми знаменитыми адвокатами страны. Газеты хвалили его, телевидение прославляло – ни один австралийский юрист в послевоенные годы не получал такой рекламы, но его страстное красноречие не тронуло присяжных, и далеко не столь блистательный адвокат истца выиграл дело и обеспечил своему клиенту весьма значительное возмещение понесенного им ущерба.
Мартин вздохнул и тут же закашлялся, чтобы замаскировать вздох.
– Ужасно, верно? – воскликнула Лиз.
– Что именно? – сухо спросил Мартин, проглядывая заголовки: напалмовые бомбы во Вьетнаме, резня в Конго, ку-клукс-клановские убийства, выселение аборигенов с их племенных земель в Северном Квинсленде.
– То, что эта горнорудная компания выселила племя натанда!
В университете Лиз не только занималась своей наукой с таким же пылом, как он когда-то юриспруденцией, но и в отличие от него стала активным членом организации борьбы за гражданские права, которая страстно выступала в защиту всего угнетенного и страдающего человечества. Как юрист, он был противником любых посягательств на права человека, но держался в стороне, твердо считая, что нельзя вмешиваться в политику правительства никакой страны, в том числе и его собственной. Он сказал бесстрастно:
– Возможно, для этого существуют веские основания, только нам они не известны.
– Зато нам известно, что этого не случилось бы с ними, будь они белыми. По-твоему, это справедливо?
Он нахмурился.
– Я согласен с тобой, что в принципе справедливость должна быть одинакова для всех, независимо от расы или цвета кожи. Но никакой индивид или группа индивидов не имеют права противопоставлять себя законам страны.
– Даже когда закон несправедлив?
– Для меня закон и справедливость – одно и то же.
– Я с этим не согласна.
– Мне было бы приятнее, если бы ты ни во что подобное не вмешивалась.
Лиз сжала зубы, и он поторопился договорить:
– Я вовсе не против твоего желания делать добро. К этому я уже давно привык: ты ведь таскала в дом бездомных кошек и собак с тех пор, как научилась ходить, – он смущенно усмехнулся, так как Лиз все еще хмурилась. – Но мне не нравится форма, которую оно принимает. Ведь существует много прекрасных благотворительных учреждений, в работе которых ты могла бы участвовать, раз уж тебя к этому тянет.
– Мне неинтересно накладывать пластырь на раковую язву.
– Что же, и пластырь делает свое дело, пока ему не находят замену. Я плачу взносы во многие такие организации – например, я жертвовал на кампанию по борьбе с голодом.
– На мероприятия вроде пикника для собак, который устроила Розмари, когда на тарелках осталось столько, что индийской семье этого хватило бы на месяц? – с иронией спросила Лиз.
– Не следует осуждать организацию только за то, что кто-то извращает ее цели. Кроме того, есть и другие достойные благотворительные общества. «Фонд спасения детей», «Семья Смита»…
– Какой смысл пытаться спасать от голода детей или взрослых, когда во Вьетнаме идет эскалация уничтожения рисовых полей?
– Это сложный вопрос, и, говоря откровенно, я не думаю, что ты и твои друзья способны его разрешить.
Лиз заерзала на сиденье, еле удержавшись от колкости.
Отец наклонился к ней и сказал с полушутливой улыбкой в голосе:
– Я не хотел бы, Зайка, чтобы эти горячие головы совсем тебя «зашалили».
Он употребил ее детское прозвище и словечко, которое она когда-то придумала. Лиз понимала, что он сделал это сознательно, рассчитывая обезоружить ее с помощью воспоминаний.
Она смяла в кармане письмо Младшего Мака и нагнулась над «Геральдом», ничего не ответив. Но она услышала, как он вздохнул, и сочувствие заставило ее забыть про раздражение – они продолжали притворяться, что читают, и Лиз твердила про себя: «Это нечестно. Его должны были сделать судьей. Это нечестно».
Она отчасти унаследовала отцовскую объективность, а потому не проводила никаких сравнений и не искала скрытых причин, по которым его обошли. Его обошли именно из-за тех качеств, которые сделали бы его хорошим судьей. Он не только видел обе стороны вопроса, но был способен доброжелательно взвешивать их, каким бы ни было его личное мнение.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86
Но так ли это? Она же еще ребенок и не способна понять, сколько лет он отдал своей работе. А ведь с того самого времени, как он решил избрать своей профессией юриспруденцию, в глубине его сердца постоянно жило честолюбивое желание когда-нибудь стать судьей.
Собственно говоря, эта мысль принадлежала его матери. Когда он решил стать юристом, она погладила его по руке и сказала: «Я очень, очень довольна, мой милый мальчик. Это такая достойная профессия, и я знаю, что благодаря твоим выдающимся способностям мне будет дана радость увидеть тебя в парике судьи».
Семя было посеяно. Все его успехи – и когда он был студентом и позже – казались ей ступенями, ведущими к этой цели. Она горячо интересовалась его занятиями, читала биографии прославленных судей, судебные отчеты в газетах, юридические журналы, которые он выписывал, и книги о самых знаменитых процессах (при условии, что преступление не носило сексуального характера).
Она хотела, чтобы он был судьей в мире, из которого были бы изгнаны проблемы пола, а потому он все больше и больше специализировался в не столь сенсационных областях юриспруденции. Он приобрел репутацию знатока гражданского права, а затем торгового. Во время войны он служил во флоте, и, когда поэтому его пригласили принять участие в работе комиссии, расследовавшей причины одной морской аварии, ему начало казаться, что заветная цель близка.
Все – даже судья по окончании процесса – поздравляли и хвалили за мастерскую подготовку дела. Его практика сразу же удвоилась, так что оп начал подумывать о партнере и в конце концов сделал партнером своего старшего клерка, чьи знания, добросовестность и отсутствие воображения его вполне устраивали, и подыскал нового клерка, благоразумно позаботившись, чтобы первыми двумя качествами он обладал в меньшей степени, но зато воображением – в большей.
Как раз тогда же Маккормик эффектно, хотя и безуспешно, защищал ответчика в деле о клевете, возбужденном неким деятелем лейбористской партии против одного из его политических противников, который неосторожно бросил ему вне священных парламентских стен обвинение в измене, подрывной деятельности и нечестности потому лишь, что он был сторонником мирного сосуществования. О, бесспорно, выступления Маккормика на процессе поставили его в один ряд с самыми знаменитыми адвокатами страны. Газеты хвалили его, телевидение прославляло – ни один австралийский юрист в послевоенные годы не получал такой рекламы, но его страстное красноречие не тронуло присяжных, и далеко не столь блистательный адвокат истца выиграл дело и обеспечил своему клиенту весьма значительное возмещение понесенного им ущерба.
Мартин вздохнул и тут же закашлялся, чтобы замаскировать вздох.
– Ужасно, верно? – воскликнула Лиз.
– Что именно? – сухо спросил Мартин, проглядывая заголовки: напалмовые бомбы во Вьетнаме, резня в Конго, ку-клукс-клановские убийства, выселение аборигенов с их племенных земель в Северном Квинсленде.
– То, что эта горнорудная компания выселила племя натанда!
В университете Лиз не только занималась своей наукой с таким же пылом, как он когда-то юриспруденцией, но и в отличие от него стала активным членом организации борьбы за гражданские права, которая страстно выступала в защиту всего угнетенного и страдающего человечества. Как юрист, он был противником любых посягательств на права человека, но держался в стороне, твердо считая, что нельзя вмешиваться в политику правительства никакой страны, в том числе и его собственной. Он сказал бесстрастно:
– Возможно, для этого существуют веские основания, только нам они не известны.
– Зато нам известно, что этого не случилось бы с ними, будь они белыми. По-твоему, это справедливо?
Он нахмурился.
– Я согласен с тобой, что в принципе справедливость должна быть одинакова для всех, независимо от расы или цвета кожи. Но никакой индивид или группа индивидов не имеют права противопоставлять себя законам страны.
– Даже когда закон несправедлив?
– Для меня закон и справедливость – одно и то же.
– Я с этим не согласна.
– Мне было бы приятнее, если бы ты ни во что подобное не вмешивалась.
Лиз сжала зубы, и он поторопился договорить:
– Я вовсе не против твоего желания делать добро. К этому я уже давно привык: ты ведь таскала в дом бездомных кошек и собак с тех пор, как научилась ходить, – он смущенно усмехнулся, так как Лиз все еще хмурилась. – Но мне не нравится форма, которую оно принимает. Ведь существует много прекрасных благотворительных учреждений, в работе которых ты могла бы участвовать, раз уж тебя к этому тянет.
– Мне неинтересно накладывать пластырь на раковую язву.
– Что же, и пластырь делает свое дело, пока ему не находят замену. Я плачу взносы во многие такие организации – например, я жертвовал на кампанию по борьбе с голодом.
– На мероприятия вроде пикника для собак, который устроила Розмари, когда на тарелках осталось столько, что индийской семье этого хватило бы на месяц? – с иронией спросила Лиз.
– Не следует осуждать организацию только за то, что кто-то извращает ее цели. Кроме того, есть и другие достойные благотворительные общества. «Фонд спасения детей», «Семья Смита»…
– Какой смысл пытаться спасать от голода детей или взрослых, когда во Вьетнаме идет эскалация уничтожения рисовых полей?
– Это сложный вопрос, и, говоря откровенно, я не думаю, что ты и твои друзья способны его разрешить.
Лиз заерзала на сиденье, еле удержавшись от колкости.
Отец наклонился к ней и сказал с полушутливой улыбкой в голосе:
– Я не хотел бы, Зайка, чтобы эти горячие головы совсем тебя «зашалили».
Он употребил ее детское прозвище и словечко, которое она когда-то придумала. Лиз понимала, что он сделал это сознательно, рассчитывая обезоружить ее с помощью воспоминаний.
Она смяла в кармане письмо Младшего Мака и нагнулась над «Геральдом», ничего не ответив. Но она услышала, как он вздохнул, и сочувствие заставило ее забыть про раздражение – они продолжали притворяться, что читают, и Лиз твердила про себя: «Это нечестно. Его должны были сделать судьей. Это нечестно».
Она отчасти унаследовала отцовскую объективность, а потому не проводила никаких сравнений и не искала скрытых причин, по которым его обошли. Его обошли именно из-за тех качеств, которые сделали бы его хорошим судьей. Он не только видел обе стороны вопроса, но был способен доброжелательно взвешивать их, каким бы ни было его личное мнение.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86