– И что мир, погибнет в этой войне. – встрял в разговор Шеель. Тронд отрицательно покачал головой.
– Почти. Когда он стал генералом ему открыли вторую часть пророчества: эта война будет вечной.
– И что генерал?
– Генерал убил себя. Шеель рассмеялся:
– И имя того генерала –Рейтер.
– Рейтер жив. Никто не видел его трупа. Он не такой дурак чтобы умирать.
– Но никто не видел его живым. Говориться же: он пришел из ниоткуда, значит ушел в никуда.
– Ты путаешь «в никуда» и «в ничто»… Но так или иначе он уже не с нами. А жаль… Вообще, наша беда в том, что у нас нет по-настоящему одиозного командира, за которым пойдут военные и, что важней – штатские. Человека, что был бы популярен как всякое зло. Такого, каким был Рейтер… Я молчал и Тронд, пояснил мне:
– Был такой генерал лет пятнадцать назад. Ты его не можешь помнить… А дальше мост закончился. Мы запрыгнули в седла, и кавалерия понеслась…
Как ни странно, но Рейтера я помнил. Это было одним из самых ярких впечатлений моего детства. Первое, что я помню в своей жизни, это пожар в усадьбе наших соседей. Мне тогда не было трех лет, но я и сейчас могу вспомнить, как сестра гуляла со мной, тот поздний вечер, дым, что стелился над водой озера, пляску языков огня, что лизали небо. Я помню, что отец тогда был в отъезде, а мама испекла торт. Мы его ели при свете свечей – он был пресным и невкусным, и я капризничал, прося дать мне простого хлеба. А вот следующее воспоминание как раз включало Рейтера. Помнил я его лучше, нежели пожар, ведь я стал к тому времени старше. Было бесконечное лето, закончилась какая-то война и город встречал победителей. В том солнечном дне я помню свою мать – такую молодую и красивую, помню себя – меня вымыли в душистой воде и переодели в честь праздника. Крахмальный воротничок натер шею, а улицы были украшены цветами и заполнены возбужденно шумящей толпой И, наконец, в город вошли войска. Я еще не понимал, что происходило – это мне объяснили позже, но мне тоже было радостно. Рейтер въехал в город на рыжем коне, за ним шла конная дивизия. Лошади, начищенные до блеска в сверкающе сбруе шли в ногу, ступая важно, будто они понимали всю торжественность событий. В их гривы и хвосты были вплетены цветы. Они иногда выпадали и гибли под копытами. За Рейтером, перед первой шеренгой ехал мой отец – тогда он носил на плечах вязь гауптмана. Я помню, как Рейтер принимал парад, которым сам и командовал. Это кажется невозможным, но Рейтер был таким человеком – сам себе причина и следствие. Парад завораживал. За кавалерий, тяжелой поступью шли закованные в броню ландскнехты, за ними, одетые в зеленую форму двигались лучники… Все это проносилось будто в калейдоскопе. Затем был пир. Гулял весь город – столы выносили прямо на улицах и ставили один к другому, будто это был больше не город, а огромная обеденная зала. И действительно – если у одного края стола сидел генерал Рейтер, то за многие сотни саженей, за другим краем стола, мог пировать кто угодно. Играла музыка – старый муниципальный оркестр, ему вторили военные музыканты, извлекая чопорную строгую музыку из своих инструментов. Женщины плакали, солдаты смеялись, успокаивая их. Тогда я не понимал, что женщины радуются не столько победе, сколько возвращению своих мужей. Они целовались, кружились в танцах, уходили куда-то (тогда я не знал, куда и зачем) и возвращались раскрасневшиеся и веселые. Потом я уснул, устав от новых впечатлений. Я не видел, как Рейтер покинул наш город. Говорят, произошло это на рассвете, когда пир еще только заканчивался а пары не успели долюбить друг друга. Он уехал один и конь теперь под ним был вороной… И будто бы мера была в его руке…
До фронта было уже недалеко. Мы уже ехали дорогами войны – нас обгоняли гонцы, мы обгоняли ровные прямоугольники пехоты. Мы обошли рыцарей, с которыми встречались в Тебро. Они медленно пылили по дороге чуть не на милю растянув колонну. Дель Тронд приказал пустить хоругвь галопом и мы обогнали их, утопив рыцарей в пыли. Навстречу двигались телеги с раненым и тянулись рваные колоны беженцев. Еще вчера их было немного, но сегодня они шли сплошным потоком.
– Эй, Дже, – спросил меня Шеель, – а ты так смог бы?
– Смог что?
– Бежать как они, – он показал на движущихся нам навстречу беженцев, и сам ответил на свой вопрос, – а, по-моему, это дико. Вот так просто бросить все и превратиться в обездоленного. Не лучше ли стать на пороге дома с топором и сказать: «Сюда никто не войдет»
– И умереть со стрелой в горле… Мы ведь тоже отступаем.
– Мы солдаты… И нам приказывают. Но они-то вольны!
– Вольны умереть? Они слишком слабы против регулярных войск. А партизанщина подразумевает мобильность…
– А по-моему только так можно остановить войну – защищать пядь своей земли.
– Тогда всех перебьют по одиночке. Шеель поморщился:
– Ты не понял: если все будут только защищать, наступать будет некому. А так – воевали наши отцы, мы воевали и так во веки веков…
– Твой отец тоже воевал? Он кивнул:
– В том-то все и дело. Мой отец был военным переводчиком, попал в плен и пробыл там пять лет. А детей у него было трое. И чтобы всех вывести в люди, к матери пришла гениальная идея – а пусть за образование хоть одного заплатит государство. Я был старшим сыном и пожертвовали мной. Полное довольствие, койка в казарме и та весна, что стала войной… А у меня, между прочим, тоже сын… Я ничего не сказал. Шеель тоже замолчал, о чем-то задумавшись, потом спросил:
– Твой отец тоже военный?
– И дед тоже… Шеель кивнул, будто уяснил для себя что-то важное:
– Тогда ты меня не поймешь. Он был не прав. Оглядываясь назад, я должен сказать, что Шеель было одним из тех, кого я действительно понимал. Жаль, что он погиб.
Через пять миль шла война. Всего пять миль – целых пять миль. Все коммуникации заканчивались здесь – дальше дорог не было. Здесь был второй эшелон – потрепанные в боях части отдыхали и переформировывались. Вокруг стоял кромешный ад – фронт все время передвигался, круша все на своем пути. Мы прибыли туда ближе к вечеру. За холмами горели заросли камыша, отражаясь в небе красным заревом, а серый пепел падал хлопьями будто снег. Если здесь когда-то были дома, то их сравняли с землей вместе с фундаментом. Трава тут не росла – не успевала: ее вытаптывали, выщипывали голодные лошади. Лес выгорел дотла и теперь черные пни целились в серое небо в котором кружили черные птицы. Единственным новым строением была висельница и, судя по всему, она не простаивала. Так из пяти мест на ней только одно было свободным. Первую ночь нам пришлось провести под открытым небом. Я думал, что уже началась фронтовая жизнь, но уже на следующий день Шеель показал, что он первоклассный квартирмейстер.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56