Огромный город как будто настороженно прислушивался к отдаленным залпам пушек.
Хорошо помню странное ощущение, охватившее меня тогда. Я поделился своими чувствами с Жюльеном, сказав, что у Парижа какой-то «чудной вид». В это время мы пришли на набережную Вольтера и увидели вдалеке, возле типографии, где печатался «Монитор», группу людей, читавших афишу. Человек семь-восемь, не больше. Они оживленно жестикулировали, громко смеялись, что-то выкрикивали. Мы быстро перешли через улицу. На рукописной афише — всего четыре строчки: сообщение о победе под Маджентой. Еще не высохли облатки для запечатывания писем, которыми афиша была приклеена к стене. Вероятно, в разрядившемся, как на праздник, Париже мы первыми узнали радостную новость. Со всех сторон сбегались люди, и надо было видеть, какой восторг охватил всех! Совсем незнакомые люди чувствовали себя братьями, обнимались; мужчина с орденом на груди объяснял рабочему, где происходило сражение; женщины очаровательно улыбались и, кажется, готовы были расцеловать каждого прохожего. Постепенно толпа росла, подзывали гуляющих, извозчики останавливали кареты и слезали с козел. Когда мы отошли, около объявления собралось уже не менее тысячи человек.
Право же, это был замечательный день. За несколько минут новость облетела весь город. Нам казалось, что мы несем эту новость, но она опережала нас, и стоило нам повернуть на другую улицу, пройти по бульвару, как мы понимали по радостным лицам, что новость уже известна. Ее приносили лучи солнца, она летела по ветру. За полчаса Париж как будто подменили, настороженность сменилась ликованьем. Два часа гуляли мы по Елисейским полям среди счастливой, улыбающейся толпы. Глаза женщин были как-то особенно прекрасны. Звучное слово Маджента было у всех на устах.
Однако Жюльен был озабочен, очень бледен, и я догадывался, какая тревога его томит. Он вдруг сказал:
— Сегодня все радуются, а сколько людей завтра будет плакать!
Он думал о брате, чтобы его ободрить, я шутя уверял его, что Луи непременно вернется в чине капитана.
— Только бы он вернулся, — покачав головой, проговорил Жюльен.
Едва стемнело, как Париж засиял огнями. На всех окнах вывесили венецианские фонарики. Бедняки зажгли свечи, а кое-где просто горели лампы, которые хозяева поставили на стол, придвинув его к окну. Ночь была чудесная, весь Париж высыпал на улицу. Люди сидели на порогах домов, на обочинах тротуаров, как будто ждали какую-то процессию. На перекрестках собирались толпы, все кафе и винные погребки ломились от посетителей. Мальчишки пускали ракеты, распространявшие в воздухе приятный запах пороха.
Повторяю, никогда в жизни я не видел Парижа таким сияющим. Какое чудесное сочетание: солнечный день, праздник и победа. Позднее, когда Париж узнал о решающей победе при Сольфериио, эта весть уже не была воспринята с таким восторгом, хотя сразу же был заключен мир. Даже в тот день, когда встречали возвращавшиеся войска, в этой пышной встрече не было такой бурной, ничем не сдерживаемой народной радости.
После победы под Маджентой нас на два дня освободили от занятий. Мы все больше и больше входили во вкус победы и, подобно многим, считали, что мир заключен слишком поспешно. Учебный год близился к концу, наступали каникулы, в предчувствии свободы настроение у всех было праздничное: Италия, и война, и победы — все позабылось в суматохе распределения наград. Помнится, в то лето я должен был провести каникулы на Юге. В первых числах августа я уже собрался уезжать, но Жюльен упросил меня остаться до 14 августа, — в этот день была назначена торжественная встреча войск. Он был очень весел: Луи возвращался в чине сержанта, и ему непременно хотелось, чтобы я присутствовал на триумфе его брата. Я обещал остаться.
Армии, которая уже несколько дней стояла под Парижем, готовили пышную встречу. Она должна была пройти с площади Бастилии по всем бульварам, спуститься по улице Мира и выйти на Вандомскую площадь. Бульвары украшались флагами. На Вандомской площади соорудили большую трибуну для членов правительства и приглашенных лиц. Погода стояла великолепная. Появление войск на бульварах было встречено громкими, радостными криками. На тротуарах яблоку негде было упасть. В окнах виднелись десятки голов. Женщины махали платочками, многие бросали солдатам букетики цветов. А войска все продолжали идти, мерно чеканя шаг под несмолкаемое «ура» толпы. Играли оркестры, реяли на солнце знамена. Некоторые из них, пробитые пулями, особенно одно, разорванное, с прикрепленным к древку орденом, встречали овацией. На углу улицы Тампль пожилая женщина опрометью бросилась в ряды солдат и повисла на шее одного капрала, видимо, ее сына. Эту счастливую мать чуть ли не стали качать. Солдаты плакали.
На Вандомской площади состоялась торжественная церемония. Дамы в роскошных туалетах, служащие судебного ведомства в мантиях, чиновники в мундирах аплодировали более сдержанно, согласно хорошему тону. Начались приветствия и поздравления. А вечером в Лувре в парадном зале император дал ужин на триста персон. За десертом, произнося тост, вошедший в историю, он сказал: «Франция сделала так много для дружественного народа, она сделает еще больше, защищая его независимость». То были неосторожные слова, и позднее он о них пожалел.
Мы с Шюльеном любовались проходившими войсками из окна дома на бульваре Пуассоньер. Накануне он побывал в лагере у Луи и сказал ему, где мы будем. И когда его полк проходил мимо, Луи поднял голову и сделал нам знак. Он очень возмужал, осунулся и загорел. Я с трудом узнал его. По сравнению с нами, щуплыми и бледными, как женщины, он выглядел настоящим мужчиной. Жюльен провожал его взглядом, все смотрел ему вслед, пока он не скрылся из виду, и я слышал, как он, с полными слез глазами, весь дрожа от волнения, шептал:
— Как все прекрасно... Как прекрасно...
Вечером я встретился с ними в кабачке Латинского квартала. Это был тесный погребок в конце небольшой улицы, сюда мы ходили потому, что обычно там никого, кроме нас, не бывало и можно было вдоволь наговориться. Когда я вошел, Жюльен, облокотившись обеими руками на стол, уже слушал рассказ о битве при Сольферино. Луи говорил, что сражение было совершенно не подготовлено. Все полагали, что австрияки отступают и союзные армии двинулись вперед, вдруг 24 июля, часов в пять утра, услышали залпы орудий: это были австрияки, которые, круто повернув назад, бросились в атаку на французов. Бои следовали один за другим, причем каждый полк сражался сам по себе. Целый день генералы вели упорные бои изолированно друг от друга, не имея ни малейшего представления о сражении в целом. Луи был участником кровавой схватки на кладбище, среди могил.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127
Хорошо помню странное ощущение, охватившее меня тогда. Я поделился своими чувствами с Жюльеном, сказав, что у Парижа какой-то «чудной вид». В это время мы пришли на набережную Вольтера и увидели вдалеке, возле типографии, где печатался «Монитор», группу людей, читавших афишу. Человек семь-восемь, не больше. Они оживленно жестикулировали, громко смеялись, что-то выкрикивали. Мы быстро перешли через улицу. На рукописной афише — всего четыре строчки: сообщение о победе под Маджентой. Еще не высохли облатки для запечатывания писем, которыми афиша была приклеена к стене. Вероятно, в разрядившемся, как на праздник, Париже мы первыми узнали радостную новость. Со всех сторон сбегались люди, и надо было видеть, какой восторг охватил всех! Совсем незнакомые люди чувствовали себя братьями, обнимались; мужчина с орденом на груди объяснял рабочему, где происходило сражение; женщины очаровательно улыбались и, кажется, готовы были расцеловать каждого прохожего. Постепенно толпа росла, подзывали гуляющих, извозчики останавливали кареты и слезали с козел. Когда мы отошли, около объявления собралось уже не менее тысячи человек.
Право же, это был замечательный день. За несколько минут новость облетела весь город. Нам казалось, что мы несем эту новость, но она опережала нас, и стоило нам повернуть на другую улицу, пройти по бульвару, как мы понимали по радостным лицам, что новость уже известна. Ее приносили лучи солнца, она летела по ветру. За полчаса Париж как будто подменили, настороженность сменилась ликованьем. Два часа гуляли мы по Елисейским полям среди счастливой, улыбающейся толпы. Глаза женщин были как-то особенно прекрасны. Звучное слово Маджента было у всех на устах.
Однако Жюльен был озабочен, очень бледен, и я догадывался, какая тревога его томит. Он вдруг сказал:
— Сегодня все радуются, а сколько людей завтра будет плакать!
Он думал о брате, чтобы его ободрить, я шутя уверял его, что Луи непременно вернется в чине капитана.
— Только бы он вернулся, — покачав головой, проговорил Жюльен.
Едва стемнело, как Париж засиял огнями. На всех окнах вывесили венецианские фонарики. Бедняки зажгли свечи, а кое-где просто горели лампы, которые хозяева поставили на стол, придвинув его к окну. Ночь была чудесная, весь Париж высыпал на улицу. Люди сидели на порогах домов, на обочинах тротуаров, как будто ждали какую-то процессию. На перекрестках собирались толпы, все кафе и винные погребки ломились от посетителей. Мальчишки пускали ракеты, распространявшие в воздухе приятный запах пороха.
Повторяю, никогда в жизни я не видел Парижа таким сияющим. Какое чудесное сочетание: солнечный день, праздник и победа. Позднее, когда Париж узнал о решающей победе при Сольфериио, эта весть уже не была воспринята с таким восторгом, хотя сразу же был заключен мир. Даже в тот день, когда встречали возвращавшиеся войска, в этой пышной встрече не было такой бурной, ничем не сдерживаемой народной радости.
После победы под Маджентой нас на два дня освободили от занятий. Мы все больше и больше входили во вкус победы и, подобно многим, считали, что мир заключен слишком поспешно. Учебный год близился к концу, наступали каникулы, в предчувствии свободы настроение у всех было праздничное: Италия, и война, и победы — все позабылось в суматохе распределения наград. Помнится, в то лето я должен был провести каникулы на Юге. В первых числах августа я уже собрался уезжать, но Жюльен упросил меня остаться до 14 августа, — в этот день была назначена торжественная встреча войск. Он был очень весел: Луи возвращался в чине сержанта, и ему непременно хотелось, чтобы я присутствовал на триумфе его брата. Я обещал остаться.
Армии, которая уже несколько дней стояла под Парижем, готовили пышную встречу. Она должна была пройти с площади Бастилии по всем бульварам, спуститься по улице Мира и выйти на Вандомскую площадь. Бульвары украшались флагами. На Вандомской площади соорудили большую трибуну для членов правительства и приглашенных лиц. Погода стояла великолепная. Появление войск на бульварах было встречено громкими, радостными криками. На тротуарах яблоку негде было упасть. В окнах виднелись десятки голов. Женщины махали платочками, многие бросали солдатам букетики цветов. А войска все продолжали идти, мерно чеканя шаг под несмолкаемое «ура» толпы. Играли оркестры, реяли на солнце знамена. Некоторые из них, пробитые пулями, особенно одно, разорванное, с прикрепленным к древку орденом, встречали овацией. На углу улицы Тампль пожилая женщина опрометью бросилась в ряды солдат и повисла на шее одного капрала, видимо, ее сына. Эту счастливую мать чуть ли не стали качать. Солдаты плакали.
На Вандомской площади состоялась торжественная церемония. Дамы в роскошных туалетах, служащие судебного ведомства в мантиях, чиновники в мундирах аплодировали более сдержанно, согласно хорошему тону. Начались приветствия и поздравления. А вечером в Лувре в парадном зале император дал ужин на триста персон. За десертом, произнося тост, вошедший в историю, он сказал: «Франция сделала так много для дружественного народа, она сделает еще больше, защищая его независимость». То были неосторожные слова, и позднее он о них пожалел.
Мы с Шюльеном любовались проходившими войсками из окна дома на бульваре Пуассоньер. Накануне он побывал в лагере у Луи и сказал ему, где мы будем. И когда его полк проходил мимо, Луи поднял голову и сделал нам знак. Он очень возмужал, осунулся и загорел. Я с трудом узнал его. По сравнению с нами, щуплыми и бледными, как женщины, он выглядел настоящим мужчиной. Жюльен провожал его взглядом, все смотрел ему вслед, пока он не скрылся из виду, и я слышал, как он, с полными слез глазами, весь дрожа от волнения, шептал:
— Как все прекрасно... Как прекрасно...
Вечером я встретился с ними в кабачке Латинского квартала. Это был тесный погребок в конце небольшой улицы, сюда мы ходили потому, что обычно там никого, кроме нас, не бывало и можно было вдоволь наговориться. Когда я вошел, Жюльен, облокотившись обеими руками на стол, уже слушал рассказ о битве при Сольферино. Луи говорил, что сражение было совершенно не подготовлено. Все полагали, что австрияки отступают и союзные армии двинулись вперед, вдруг 24 июля, часов в пять утра, услышали залпы орудий: это были австрияки, которые, круто повернув назад, бросились в атаку на французов. Бои следовали один за другим, причем каждый полк сражался сам по себе. Целый день генералы вели упорные бои изолированно друг от друга, не имея ни малейшего представления о сражении в целом. Луи был участником кровавой схватки на кладбище, среди могил.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127