— Прасковья Егоровна серчают, исть хотят.
Все сидят за столом, ждут.
Старуха скребет по столу ложкой.
— М-мы… м-мы…
Кто знает, что она хочет сказать!
В ужин, как и в обед, щи да каша, все то же.
Павел Федорович похлебал, похлебал, отложил ложку.
— Федя, надо бы поговорить.
— Да и мне надо.
Славушке есть не хотелось, пожевал хлеба и полез на печку, лег на теплое Надеждино тряпье, прикорнул, то слышал разговор за столом, то убегал мыслью за пределы Успенского.
Надежда что-то долдонила, односложно отвечал Павел Федорович, что-то пыталась сказать старуха, ее не понимали, она сердилась, стучала по столу ложкой.
Потом сразу замолчали, кончили есть. Убежал Петя. Ушел Федосей, задать лошадям корму на ночь. Ушла Вера Васильевна. Нюрка кинулась к Прасковье Егоровне, помочь встать, ей не лечь в постель без посторонней помощи, но старуха не вставала, мычала, брызгала слюной.
— Идите, идите, мамаша, — жестко сказал Павел Федорович. — Нюшка-то за день намаялась, выспаться надо, ей сидеть не с руки… — Он помог Нюшке поднять мать, чуть не насильно довел до двери. — Приятных сновидений, мамаша. — Надежду выставил без церемоний: — Пройдись до ветру, не торопись…
Братья остались вдвоем, внешне схожие, высокие, сухие, поджарые и разные по внутренней сути.
— Все никак не поговорить, Федя…
— Я и то смотрю, Паша, уеду, а на что оставляю жену — не знаю.
— Жена женой, но и мы братья.
— В нынешние времена брат на брата идет, за грех не считает.
— Нам с тобой делить нечего.
— Как знать.
— Сестры выделены, мать умрет, любая половина твоя.
— Я не о том, я б от всего имущества отказался, да и тебе посоветую.
— А жрать что?
— Да ведь и я не спешу, недаром привез жену и детей, без хозяйства сегодня не прожить.
— А завтра?
— Завтра я хочу легко жить.
— Тебе хорошо говорить: закончишь свои университеты, станешь врачом, куском хлеба до смерти обеспечен. А что я без хозяйства? В работники идти?…
Оба замолчали. Слышно, как прусаки шуршат по стене.
— У меня к тебе, Федя, просьба…
— Все, что могу.
— Ты в Красную Армию почему пошел?
— Как почему? Сложный вопрос. Я русский. Куда бы меня ни кидала судьба, а родина моя здесь, в Успенском.
— Считаешь, что те нерусские?
— Видишь ли… Настоящая жена сама верность, а жена, доступная каждому встречному-поперечному, уже не жена, а потерянный человек, у такой ни роду, ни племени.
— А те, считаешь…
— Торгуют и собой и родиной.
Павел Федорович прошелся по кухне, спорить не хотелось, в глубине души он соглашался с братом.
— А если в семье драка?
— Все равно чужих людей в семейную распрю не мешают, еще больше беды.
— Тебя мобилизовали?
— Сам пошел.
— А если убьют?
— От судьбы не уйдешь, а судьба у человека одна.
— А если не там и не тут?
— У честного человека не получится.
— Значит, ты доброволец?
— Какое это имеет значение?
— Большое.
— Важно, как сам понимаешь себя.
— И документ есть?
— Конечно.
— Так вот какая просьба. Сходи до отъезда в исполком. Насколько легче, если в семье доброволец.
— Хозяйство наше все равно не спрятать.
— Хозяйство наше родине не в убыток.
— Подумают, из-за хозяйства пошел в добровольцы.
— А почему бы и не пойти? Пускай думают.
— Неудобно…
— На дом наш давно зарятся, потребиловку хотят открыть. Скотину заберут. В земле ограничат…
— Неудобно, Паша.
— За-ради матери. Придут отбирать коров… Или хуже — из дома выбросят… Не переживет мать. Теперь одна защита — бумажки.
— И у меня просьба, — сказал Федор Федорович. — Не обижайте Веру. Особенно, если случится что.
— Зачем обижать…
— Вы на все способны… — Федор Федорович спохватился, наоборот, следовало выразить уверенность, что не способны обидеть, он перешел на миролюбивый тон: — Жениться не собираешься?
— Сам знаешь мое положение, — пожаловался Павел Федорович. — Мамаша никогда не разрешит.
— Теперь бы и не спросясь…
— Как можно, поперечить все одно что убить…
Тут Славушка окончательно заснул. Разбудила его тошнота, горло перехватывал противный тяжелый запах. Рядом на печке похрапывал Федосей. Запах шел от сырых портянок, развешанных на бечевке над головами спящих.
Мальчик перелез через Федосея. Над столом тускло мерцала привернутая лампа, по столу бегали прусаки, на скамейке, поджав к животу ноги, спала Надежда.
Славушка попил из ведра воды, пошел в горницу. В сенях беспросветная темь, далекий собачий лай, все вокруг спало. Славушка открыл дверь. В столовой ярко горела лампа, на деревянном диване сидели мать и отчим, они порывисто отстранились друг от друга.
— Ты чего? — спросила Вера Васильевна.
— Проснулся.
— А я не хотела тебя будить.
— Не уезжайте завтра, — сказал Славушка отчиму. — Нам тут без вас не привыкнуть.
— А на войне ни к чему не привыкнуть, — ответил отчим. — Здесь тоже вроде как на войне… — У него грустные глаза. — И убежать от нее нельзя. Если я задержусь хоть на день, буду уже не доброволец, а дезертир.
— Понимаю, — сказал Славушка.
Ему жаль отчима. Он уходит в залу, вставляет отчима с Верой Васильевной.
— Пойдешь со мной? — утром спрашивает отчим мальчика.
— Куда?
— На Кудыкину гору, лягушек ловить…
Он еще не знает, что эти «лягушки» спасут ему жизнь. Им недалеко идти, в «волость», так все называют волисполком. Вот оно — одноэтажное кирпичное здание на бугре. Слюдяные какие-то оконца. Жесткая коновязь перед низким крыльцом…
Пыльный коридор и три двери. «Налево пойдешь — сам пропадешь, прямо пойдешь — коня потеряешь, направо — оба погибнете…» Налево — военкомат, прямо — земельный отдел, направо — президиум.
— Сейчас увидишь Быстрова, — говорит отчим. — Глава здешнего правительства.
На стенке в позолоченной раме портрет кудлатого старика, под портретом письменный стол и обтянутый черной кожей диван, и левее, у окна, дамский письменный столик.
За дамским столиком грузный мужчина с обвисшими черными усами.
— Дмитрию Фомичу, — здоровается отчим. — Вчера был у Ивана Фомича.
— Слышал, слышал.
— А сегодня к вам.
Оказывается, это брат Ивана Фомича, в прошлом волостной писарь, а ныне секретарь исполкома.
Федор Федорович взглядывает на Маркса.
— А где…
Он имеет в виду Быстрова.
— Борется с контрреволюцией, — говорит Дмитрий Фомич как о чем-то само собою разумеющемся. — Поехал в Ржавец, отбирать у дезертиров оружие.
Федор Федорович подает Никитину справку о своем зачислении в Красную Армию.
— Разумно, — одобряет Дмитрий Фомич. — Теперь к вашему хозяйству не подступиться, а то Степан Кузьмич нацелился на одну вашу лошадку…
Не понять, кому сочувствует Дмитрий Фомич — Быстрову или Астаховым.
— Надолго к нам?
— Сегодня уже.
— Мало погостевали.
— Ничего не поделаешь.
— Обратно в Москву?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204
Все сидят за столом, ждут.
Старуха скребет по столу ложкой.
— М-мы… м-мы…
Кто знает, что она хочет сказать!
В ужин, как и в обед, щи да каша, все то же.
Павел Федорович похлебал, похлебал, отложил ложку.
— Федя, надо бы поговорить.
— Да и мне надо.
Славушке есть не хотелось, пожевал хлеба и полез на печку, лег на теплое Надеждино тряпье, прикорнул, то слышал разговор за столом, то убегал мыслью за пределы Успенского.
Надежда что-то долдонила, односложно отвечал Павел Федорович, что-то пыталась сказать старуха, ее не понимали, она сердилась, стучала по столу ложкой.
Потом сразу замолчали, кончили есть. Убежал Петя. Ушел Федосей, задать лошадям корму на ночь. Ушла Вера Васильевна. Нюрка кинулась к Прасковье Егоровне, помочь встать, ей не лечь в постель без посторонней помощи, но старуха не вставала, мычала, брызгала слюной.
— Идите, идите, мамаша, — жестко сказал Павел Федорович. — Нюшка-то за день намаялась, выспаться надо, ей сидеть не с руки… — Он помог Нюшке поднять мать, чуть не насильно довел до двери. — Приятных сновидений, мамаша. — Надежду выставил без церемоний: — Пройдись до ветру, не торопись…
Братья остались вдвоем, внешне схожие, высокие, сухие, поджарые и разные по внутренней сути.
— Все никак не поговорить, Федя…
— Я и то смотрю, Паша, уеду, а на что оставляю жену — не знаю.
— Жена женой, но и мы братья.
— В нынешние времена брат на брата идет, за грех не считает.
— Нам с тобой делить нечего.
— Как знать.
— Сестры выделены, мать умрет, любая половина твоя.
— Я не о том, я б от всего имущества отказался, да и тебе посоветую.
— А жрать что?
— Да ведь и я не спешу, недаром привез жену и детей, без хозяйства сегодня не прожить.
— А завтра?
— Завтра я хочу легко жить.
— Тебе хорошо говорить: закончишь свои университеты, станешь врачом, куском хлеба до смерти обеспечен. А что я без хозяйства? В работники идти?…
Оба замолчали. Слышно, как прусаки шуршат по стене.
— У меня к тебе, Федя, просьба…
— Все, что могу.
— Ты в Красную Армию почему пошел?
— Как почему? Сложный вопрос. Я русский. Куда бы меня ни кидала судьба, а родина моя здесь, в Успенском.
— Считаешь, что те нерусские?
— Видишь ли… Настоящая жена сама верность, а жена, доступная каждому встречному-поперечному, уже не жена, а потерянный человек, у такой ни роду, ни племени.
— А те, считаешь…
— Торгуют и собой и родиной.
Павел Федорович прошелся по кухне, спорить не хотелось, в глубине души он соглашался с братом.
— А если в семье драка?
— Все равно чужих людей в семейную распрю не мешают, еще больше беды.
— Тебя мобилизовали?
— Сам пошел.
— А если убьют?
— От судьбы не уйдешь, а судьба у человека одна.
— А если не там и не тут?
— У честного человека не получится.
— Значит, ты доброволец?
— Какое это имеет значение?
— Большое.
— Важно, как сам понимаешь себя.
— И документ есть?
— Конечно.
— Так вот какая просьба. Сходи до отъезда в исполком. Насколько легче, если в семье доброволец.
— Хозяйство наше все равно не спрятать.
— Хозяйство наше родине не в убыток.
— Подумают, из-за хозяйства пошел в добровольцы.
— А почему бы и не пойти? Пускай думают.
— Неудобно…
— На дом наш давно зарятся, потребиловку хотят открыть. Скотину заберут. В земле ограничат…
— Неудобно, Паша.
— За-ради матери. Придут отбирать коров… Или хуже — из дома выбросят… Не переживет мать. Теперь одна защита — бумажки.
— И у меня просьба, — сказал Федор Федорович. — Не обижайте Веру. Особенно, если случится что.
— Зачем обижать…
— Вы на все способны… — Федор Федорович спохватился, наоборот, следовало выразить уверенность, что не способны обидеть, он перешел на миролюбивый тон: — Жениться не собираешься?
— Сам знаешь мое положение, — пожаловался Павел Федорович. — Мамаша никогда не разрешит.
— Теперь бы и не спросясь…
— Как можно, поперечить все одно что убить…
Тут Славушка окончательно заснул. Разбудила его тошнота, горло перехватывал противный тяжелый запах. Рядом на печке похрапывал Федосей. Запах шел от сырых портянок, развешанных на бечевке над головами спящих.
Мальчик перелез через Федосея. Над столом тускло мерцала привернутая лампа, по столу бегали прусаки, на скамейке, поджав к животу ноги, спала Надежда.
Славушка попил из ведра воды, пошел в горницу. В сенях беспросветная темь, далекий собачий лай, все вокруг спало. Славушка открыл дверь. В столовой ярко горела лампа, на деревянном диване сидели мать и отчим, они порывисто отстранились друг от друга.
— Ты чего? — спросила Вера Васильевна.
— Проснулся.
— А я не хотела тебя будить.
— Не уезжайте завтра, — сказал Славушка отчиму. — Нам тут без вас не привыкнуть.
— А на войне ни к чему не привыкнуть, — ответил отчим. — Здесь тоже вроде как на войне… — У него грустные глаза. — И убежать от нее нельзя. Если я задержусь хоть на день, буду уже не доброволец, а дезертир.
— Понимаю, — сказал Славушка.
Ему жаль отчима. Он уходит в залу, вставляет отчима с Верой Васильевной.
— Пойдешь со мной? — утром спрашивает отчим мальчика.
— Куда?
— На Кудыкину гору, лягушек ловить…
Он еще не знает, что эти «лягушки» спасут ему жизнь. Им недалеко идти, в «волость», так все называют волисполком. Вот оно — одноэтажное кирпичное здание на бугре. Слюдяные какие-то оконца. Жесткая коновязь перед низким крыльцом…
Пыльный коридор и три двери. «Налево пойдешь — сам пропадешь, прямо пойдешь — коня потеряешь, направо — оба погибнете…» Налево — военкомат, прямо — земельный отдел, направо — президиум.
— Сейчас увидишь Быстрова, — говорит отчим. — Глава здешнего правительства.
На стенке в позолоченной раме портрет кудлатого старика, под портретом письменный стол и обтянутый черной кожей диван, и левее, у окна, дамский письменный столик.
За дамским столиком грузный мужчина с обвисшими черными усами.
— Дмитрию Фомичу, — здоровается отчим. — Вчера был у Ивана Фомича.
— Слышал, слышал.
— А сегодня к вам.
Оказывается, это брат Ивана Фомича, в прошлом волостной писарь, а ныне секретарь исполкома.
Федор Федорович взглядывает на Маркса.
— А где…
Он имеет в виду Быстрова.
— Борется с контрреволюцией, — говорит Дмитрий Фомич как о чем-то само собою разумеющемся. — Поехал в Ржавец, отбирать у дезертиров оружие.
Федор Федорович подает Никитину справку о своем зачислении в Красную Армию.
— Разумно, — одобряет Дмитрий Фомич. — Теперь к вашему хозяйству не подступиться, а то Степан Кузьмич нацелился на одну вашу лошадку…
Не понять, кому сочувствует Дмитрий Фомич — Быстрову или Астаховым.
— Надолго к нам?
— Сегодня уже.
— Мало погостевали.
— Ничего не поделаешь.
— Обратно в Москву?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204