Он предпочел бы, конечно, чтобы его сменил Моисеев, но было очевидно, что Ознобишина сменит Сосняков, и Слава сам предложил избрать Соснякова секретарем волкомола.
— Думаю, Иван справится со своими обязанностями.
Сосняков вызывающе переспросил:
— Думаешь?
— Да, думаю, — сказал Слава, делая вид, что не замечает иронии Соснякова.
— Ну думай, думай…
А еще через час Ознобишин сдавал Соснякову дела.
— Печать. Учетные карточки. Протоколы. Планы…
Сосняков не торопясь перелистывал дела, точно Ознобишин мог недодать ему какой-нибудь протокол.
— Здесь тетради, карандаши…
— Ты от кого получаешь канцелярские принадлежности?
— От Дмитрия Фомича.
Сосняков задумчиво повертел между пальцами цветной красно-синий карандаш.
— Сколько ты получил в этом году цветных карандашей?
— Пять.
— А где же два?
— Исписал, — сердито ответил Слава. — Что еще?
— Керосин…
Волкомол уже давно перестал распределять керосин, культурно-просветительные учреждения снабжались керосином через потребиловку, и волкомол получал керосин наравне с другими.
— Керосин в бачке, у Григория.
Сосняков сходил взглянуть и на керосин.
Он не спешил, а Слава, наоборот, торопился, все меньше времени оставалось у Славы на то, чтобы побыть с матерью, а надо было еще проститься с Петей, с Иваном Фомичом и даже с сестрами Тарховыми.
Однако и придирчивость Соснякова исчерпалась, отпустил он Славу:
— Ладно, иди прощайся со своей буржуазией.
Всех, кто занимался умственным трудом, Сосняков подозревал в буржуазности.
Забежал в исполком, распрощался с Дмитрием Фомичом, с Данилочкиным.
Данилочкин добродушно пошутил:
— Улетаешь-таки?
— А где Степан Кузьмич?
Дмитрий Фомич недовольно поморщился, точно у него заболел зуб.
— Ищи ветра в поле! Сами подчас ищем, узнаем, в Бахтеевке, пошлем, а он уже в Туровце…
Побаивался Слава встречи с Быстровым, вряд ли тот одобрит переезд в Малоархангельск.
Уходя, столкнулся в дверях с Иваном Фомичом.
— Уезжаю, Иван Фомич.
— Далеко?
— В Малоархангельск!
— А я возлагал на вас другие надежды…
— Мама тоже упрекает меня, — сказал Слава. — Но ведь должен кто-то работать?
— Мы все зависим не только от себя, — согласился Иван Фомич. — Но кое в чем и от себя. Впрочем, вас ведь не разубедишь!
Он все-таки заставлял задумываться, этот учитель!
Слава медленно побрел домой.
Его не покидало ощущение, что кого-то он все-таки забыл…
А тот, кого он забыл, сам напомнил о себе. Подойдя к дому, Слава услышал хриплый лай Бобки…
Вот кого он забыл!
Такой верный, такой хороший пес! Не со всеми хороший, но со Славой пес дружил, запомнил, как Слава спас его от белогвардейской пули.
Слава свернул в проулок. Бобка стоял, натянув цепь, увидев Славу, сразу затряс обрубком хвоста.
— Уезжаю, — сказал Слава. — Пришел проститься. Теперь не скоро увидимся…
Дорожный мамин сундук был выдвинут на середину комнаты.
Сундук этот, сделанный из просмоленной парусины и обтянутый внутри полосатым тиком, мама успела отправить в деревню с Федором Федоровичем еще до своего отъезда из Москвы и потом время от времени извлекала из него разные нужные и ненужные вещи.
Похоже, мама всплакнула.
— Значит, уезжаешь? — спросила она печально. — А Ивана Фомича ты видел?
Мама склонилась над сундуком.
— Рано ты покидаешь нас с Петей, — не удержалась, упрекнула она Славу, доставая откуда-то со дна сундука порыжевший кожаный портфель с ремнями и металлическими застежками.
— Возьми, — сказала она сыну. — Портфель твоего отца. Ты уходишь в большой мир. Раньше, чем я ожидала. Так будь таким же честным, как твой отец. Перед собой. Передо мной. Перед людьми, которым ты собираешься служить. Считай, это благословение твоего отца…
Все-таки мама заплакала, слезинки покатились по нежным маминым щекам, и такая немыслимая боль пронзила сердце Славы, что он не в силах был произнести перед матерью никакой клятвы, никакого обещания, даже просто сказать хоть какое-нибудь ласковое слово.
18
Покуда Ознобишин поднимался, Быстров стремительно катился под гору.
Только Славе некогда было оглядываться, наскоро сдав дела и толком не попрощавшись с матерью, он с немудреным своим скарбом и с отцовским портфелем в руках мчался в Малоархангельск.
А Шабунин тем временем торопился в Успенское. Они со Славой разминулись в пути, и Афанасий Петрович был доволен, что разминулись, ехал он в Успенское по неприятному делу — снимать с работы Быстрова.
Быстров еще воображал себя громовержцем, а мужики перестали бояться Быстрова. Хоть и божья гроза, да появился громоотвод. Степан Кузьмич с понятыми появлялся во дворе у какого-нибудь богатея, объявлял, что пришел с обыском, ан не тут-то было, хозяин не спешил отомкнуть замок на амбаре и ворота в хлев припирал колом, требовал присутствия милиции, требовал ордера на обыск, требовал составить протокол на предмет взлома и слома…
А Жильцов Василий Созонтыч, кулак из кулаков, когда к нему пришли, тот и вовсе припер изнутри ворота: не пущу, говорит, стреляйте, а не пущу, а ворвется кто — так прямо на вилы!
Пришлось отступить, и пока Быстров обсуждал в сельсовете, как справиться с Жильцовым, тот верхом на лошади слетал на станцию в Залегощь и отбил телеграмму в Москву, да не куда-нибудь там в Наркомпрод или Наркомзем, а самому Ленину: «Грабят!»
И что ж, двух суток не прошло, как в Успенское прикатил Шабунин.
Собрал коммунистов, всю волостную ячейку, и коротко и ясно:
— Уездный комитет партии отстраняет товарища Быстрова от обязанностей предволисполкома.
Вот и все, товарищ Быстров, не годитесь вы на сегодняшний момент бороться за интересы пролетарской революции!
— Прошу вас, товарищи, подумать, кого бы вы предложили на его место…
Коммунисты избрали Данилочкина. Он спокойно согласился стать председателем волисполкома.
— А вы, товарищ Быстров, приедете в субботу на заседание укомпарта, — сказал в заключение Шабунин. — Всем остальным товарищам передаю это как директиву уездного комитета партии, предлагаю еще и еще раз прочесть брошюру товарища Ленина о продналоге.
Вот он и вернулся на круги своя… Грустно на душе у Быстрова, но нет в этой грусти ни безнадежности, ни отчаяния. Он чувствует себя как подбитый орел. В Рагозине над ним, он замечал, потешаются, но не в открытую, исподтишка, и подбитый орел опасен, клюнет и выдерет клок мяса, лучше не дразнить, не связываться, но сам Быстров понимал, что он подбитая птица.
Где-то в душе еще теплилась надежда, что вернется, вернется обратно то великолепное время, когда не существовало никакой середины — красное или белое, красное или черное, — пролетарий, на коня! — и руби, коли, только не давай врагу никакой пощады!
А теперь не поймешь, кто друг и кто враг.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204
— Думаю, Иван справится со своими обязанностями.
Сосняков вызывающе переспросил:
— Думаешь?
— Да, думаю, — сказал Слава, делая вид, что не замечает иронии Соснякова.
— Ну думай, думай…
А еще через час Ознобишин сдавал Соснякову дела.
— Печать. Учетные карточки. Протоколы. Планы…
Сосняков не торопясь перелистывал дела, точно Ознобишин мог недодать ему какой-нибудь протокол.
— Здесь тетради, карандаши…
— Ты от кого получаешь канцелярские принадлежности?
— От Дмитрия Фомича.
Сосняков задумчиво повертел между пальцами цветной красно-синий карандаш.
— Сколько ты получил в этом году цветных карандашей?
— Пять.
— А где же два?
— Исписал, — сердито ответил Слава. — Что еще?
— Керосин…
Волкомол уже давно перестал распределять керосин, культурно-просветительные учреждения снабжались керосином через потребиловку, и волкомол получал керосин наравне с другими.
— Керосин в бачке, у Григория.
Сосняков сходил взглянуть и на керосин.
Он не спешил, а Слава, наоборот, торопился, все меньше времени оставалось у Славы на то, чтобы побыть с матерью, а надо было еще проститься с Петей, с Иваном Фомичом и даже с сестрами Тарховыми.
Однако и придирчивость Соснякова исчерпалась, отпустил он Славу:
— Ладно, иди прощайся со своей буржуазией.
Всех, кто занимался умственным трудом, Сосняков подозревал в буржуазности.
Забежал в исполком, распрощался с Дмитрием Фомичом, с Данилочкиным.
Данилочкин добродушно пошутил:
— Улетаешь-таки?
— А где Степан Кузьмич?
Дмитрий Фомич недовольно поморщился, точно у него заболел зуб.
— Ищи ветра в поле! Сами подчас ищем, узнаем, в Бахтеевке, пошлем, а он уже в Туровце…
Побаивался Слава встречи с Быстровым, вряд ли тот одобрит переезд в Малоархангельск.
Уходя, столкнулся в дверях с Иваном Фомичом.
— Уезжаю, Иван Фомич.
— Далеко?
— В Малоархангельск!
— А я возлагал на вас другие надежды…
— Мама тоже упрекает меня, — сказал Слава. — Но ведь должен кто-то работать?
— Мы все зависим не только от себя, — согласился Иван Фомич. — Но кое в чем и от себя. Впрочем, вас ведь не разубедишь!
Он все-таки заставлял задумываться, этот учитель!
Слава медленно побрел домой.
Его не покидало ощущение, что кого-то он все-таки забыл…
А тот, кого он забыл, сам напомнил о себе. Подойдя к дому, Слава услышал хриплый лай Бобки…
Вот кого он забыл!
Такой верный, такой хороший пес! Не со всеми хороший, но со Славой пес дружил, запомнил, как Слава спас его от белогвардейской пули.
Слава свернул в проулок. Бобка стоял, натянув цепь, увидев Славу, сразу затряс обрубком хвоста.
— Уезжаю, — сказал Слава. — Пришел проститься. Теперь не скоро увидимся…
Дорожный мамин сундук был выдвинут на середину комнаты.
Сундук этот, сделанный из просмоленной парусины и обтянутый внутри полосатым тиком, мама успела отправить в деревню с Федором Федоровичем еще до своего отъезда из Москвы и потом время от времени извлекала из него разные нужные и ненужные вещи.
Похоже, мама всплакнула.
— Значит, уезжаешь? — спросила она печально. — А Ивана Фомича ты видел?
Мама склонилась над сундуком.
— Рано ты покидаешь нас с Петей, — не удержалась, упрекнула она Славу, доставая откуда-то со дна сундука порыжевший кожаный портфель с ремнями и металлическими застежками.
— Возьми, — сказала она сыну. — Портфель твоего отца. Ты уходишь в большой мир. Раньше, чем я ожидала. Так будь таким же честным, как твой отец. Перед собой. Передо мной. Перед людьми, которым ты собираешься служить. Считай, это благословение твоего отца…
Все-таки мама заплакала, слезинки покатились по нежным маминым щекам, и такая немыслимая боль пронзила сердце Славы, что он не в силах был произнести перед матерью никакой клятвы, никакого обещания, даже просто сказать хоть какое-нибудь ласковое слово.
18
Покуда Ознобишин поднимался, Быстров стремительно катился под гору.
Только Славе некогда было оглядываться, наскоро сдав дела и толком не попрощавшись с матерью, он с немудреным своим скарбом и с отцовским портфелем в руках мчался в Малоархангельск.
А Шабунин тем временем торопился в Успенское. Они со Славой разминулись в пути, и Афанасий Петрович был доволен, что разминулись, ехал он в Успенское по неприятному делу — снимать с работы Быстрова.
Быстров еще воображал себя громовержцем, а мужики перестали бояться Быстрова. Хоть и божья гроза, да появился громоотвод. Степан Кузьмич с понятыми появлялся во дворе у какого-нибудь богатея, объявлял, что пришел с обыском, ан не тут-то было, хозяин не спешил отомкнуть замок на амбаре и ворота в хлев припирал колом, требовал присутствия милиции, требовал ордера на обыск, требовал составить протокол на предмет взлома и слома…
А Жильцов Василий Созонтыч, кулак из кулаков, когда к нему пришли, тот и вовсе припер изнутри ворота: не пущу, говорит, стреляйте, а не пущу, а ворвется кто — так прямо на вилы!
Пришлось отступить, и пока Быстров обсуждал в сельсовете, как справиться с Жильцовым, тот верхом на лошади слетал на станцию в Залегощь и отбил телеграмму в Москву, да не куда-нибудь там в Наркомпрод или Наркомзем, а самому Ленину: «Грабят!»
И что ж, двух суток не прошло, как в Успенское прикатил Шабунин.
Собрал коммунистов, всю волостную ячейку, и коротко и ясно:
— Уездный комитет партии отстраняет товарища Быстрова от обязанностей предволисполкома.
Вот и все, товарищ Быстров, не годитесь вы на сегодняшний момент бороться за интересы пролетарской революции!
— Прошу вас, товарищи, подумать, кого бы вы предложили на его место…
Коммунисты избрали Данилочкина. Он спокойно согласился стать председателем волисполкома.
— А вы, товарищ Быстров, приедете в субботу на заседание укомпарта, — сказал в заключение Шабунин. — Всем остальным товарищам передаю это как директиву уездного комитета партии, предлагаю еще и еще раз прочесть брошюру товарища Ленина о продналоге.
Вот он и вернулся на круги своя… Грустно на душе у Быстрова, но нет в этой грусти ни безнадежности, ни отчаяния. Он чувствует себя как подбитый орел. В Рагозине над ним, он замечал, потешаются, но не в открытую, исподтишка, и подбитый орел опасен, клюнет и выдерет клок мяса, лучше не дразнить, не связываться, но сам Быстров понимал, что он подбитая птица.
Где-то в душе еще теплилась надежда, что вернется, вернется обратно то великолепное время, когда не существовало никакой середины — красное или белое, красное или черное, — пролетарий, на коня! — и руби, коли, только не давай врагу никакой пощады!
А теперь не поймешь, кто друг и кто враг.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204