Десять минут спустя я уже был дома и, быстро переодевшись, отправился в посольство.
Шнюрхен сказала мне, что во время моего отсутствия несколько раз звонил по телефону мсье Пьер. Он просил передать, что, может быть, позвонит и сегодня. Я небрежно кивнул головой.
— Больше ничего?
— Нет, есть ещё.
Шнюрхен недавно вышла замуж и хотела получить отпуск на несколько дней, чтобы съездить в Стамбул, где она должна была встретиться с мужем. Это не разрешалось, поэтому приходилось действовать неофициально.
— Хорошо, поезжайте, — сказал я. Затем я отправился к послу, который хотел знать все новости, привезённые мною из Берлина. Слушая меня, он качал головой и мрачнел. Когда я передал ему последние слова Осима, он возмутился.
— Ещё можно понять, когда министры сомневаются в подлинности этих документов. Но почему же, черт возьми, они болтают о них? Хвастают тем самым, во что, как они заявляют, не верят. Вот увидите, из-за этих болтливых идиотов мы попадём в грандиозный скандал, сначала здесь, в Турции.
В этот же день, немного позже, позвонил Цицерон. Он хотел встретиться со мной в девять часов. Поскольку мы с ним уговорились никогда по телефону не упоминать о месте нашей встречи, я решил, что оно остаётся прежним. Я приехал туда точно в назначенное время. Цицерона не было. Я объехал весь квартал, но не нашёл его, снова вернулся на старое место и только тогда увидел, что Цицерон бежит навстречу к машине, неистово размахивая электрическим фонарём. Я не понимал, останавливает ли он меня или вся эта световая сигнализация означает, что я должен ехать дальше. Нужно серьёзно поговорить с ним об этих детских выходках: турецкая полиция вполне могла их заметить.
Наконец, он сел в машину. Кажется, Цицерон был в великолепном настроении. Он сказал, что скучал по мне и удивлялся, где я мог так долго пропадать. Узнав, что я ездил в Берлин исключительно из-за него, он был очень доволен и польщён. В моё отсутствие, сообщил затем Цицерон, ему удалось сфотографировать больше пятидесяти очень ценных документов, но он не осмелился держать их у себя, так как считал это опасным. Не зная, когда я вернусь, он решил засветить плёнки. Цицерон хранил их, и я должен был за них заплатить обычную цену.
— Об этом не может быть и речи, — ответил я. — Как вы думаете, что сказали бы мои начальники в Берлине, если бы я скупал засвеченные плёнки по пятнадцати тысяч фунтов стерлингов?
Он молча пожал плечами.
Я остановил машину возле дома, в котором жил один из моих друзей. Я заранее договорился с ним, что на этот вечер он предоставит в моё распоряжение комнату, где мы с Цицероном сможем спокойно побеседовать. Мой друг ждал нас. Он не имел ни малейшего представления о том, кто такой Цицерон, и, проводив нас в музыкальную комнату, благоразумно оставил одних.
Войдя в комнату, Цицерон с любопытством стал оглядываться вокруг, рассматривая дорогую, со вкусом подобранную мебель. Я передал ему пятнадцать тысяч фунтов стерлингов за документы, принесённые им перед моим отъездом в Берлин. Он положил на маленький столик две новые катушки фотоплёнки, а затем снова заговорил о той плёнке, которую ему пришлось испортить. Когда он положил эту катушку вместе с двумя новыми, я взял её и положил ему обратно в карман. При этом мои пальцы коснулись чего-то холодного, металлического.
— Вы носите с собой револьвер? — спросил я.
— На всякий случай, — ответил он небрежным тоном. — Я не намерен попасться к ним в руки живым.
Не знаю, сочли ли бы в Берлине эти слова доказательством того, что он нас не обманывает.
На столе был приготовлен ужин — бутерброды и графин с вином. Цицерон закусил, а потом сел на диван рядом со мной. Очевидно, чувствуя себя как дома, он попросил у меня сигарету.
— Расскажите мне о смерти вашего отца, — сказал я, протягивая ему портсигар.
— Рассказывать-то нечего, — ответил он. Настроение его сразу же изменилось: из жизнерадостного он превратился в угрюмого. — Вообще я не люблю говорить об этом. Почему вы так упорно расспрашиваете о моей личной жизни? Быть может, это немецкая привычка, но мне она совсем не нравится.
— У меня нет ни малейшего желания вмешиваться в ваши дела — просто мне было приказано расспросить вас. В Берлине по вполне понятной причине стремятся иметь больше сведений о человеке, который снабжает их такой ценной информацией. Они хотят знать, что вы собой представляете и каковы мотивы ваших действий. Можете называть это немецкой педантичностью, но уверяю вас, тут не праздное любопытство.
— Как бы вы ни называли этот странный интерес, он мне не нравится. Моя личная жизнь вас не касается. Я вам не слуга и не обязан отвечать на подобные вопросы. Я рискую жизнью, доставая вам документы. Вы платите за них. Этим дело и должно ограничиться. Я не вижу оснований делать для вас что-то ещё. Кроме того, мне, может быть, вовсе не хочется говорить о своём прошлом.
— Я был бы самым последним человеком, если бы пытался заставить вас делать это. Я не знал, что смерть вашего отца связана с какой-то тайной. Однажды вы упомянули, что его убил англичанин, и меня заинтересовали подробности.
— Его застрелили, и тут нет никакой тайны. Это был несчастный случай, который произошёл на охоте. Моего отца наняли загонщиком, и глупость одного дурака-англичанина стоила ему жизни. Но кому дорога жизнь бедного албанца!
Цицерон успокоился и выпил ещё немного вина. Я ничего не сказал, а он, помолчав немного, продолжал:
— Если бы этот идиот-англичанин, прежде чем идти на охоту, научился правильно обращаться с ружьём, вся моя жизнь сложилась бы совсем иначе. Может быть, у меня было бы счастливое детство. Теперь, конечно, у меня есть деньги, много денег, и будет ещё больше, но…
Он, не договорив, замолчал.
— Видите ли, — снова заговорил Цицерон, — мой отец ненавидел иностранцев. В наши горы они не принесли с собой ничего, кроме несчастья. Я ненавижу их ещё больше, чем отец.
— Вам известно имя англичанина, который убил вашего отца? — спросил я после продолжительного молчания.
— Я никогда не видел эту свинью, но я знаю его имя. Когда я немного подрос, я обратился по этому поводу к властям. В конце концов они дали мне немного денег. Компенсация за сиротство! Их мне хватило, чтобы добраться до Турции. Но от этого я не перестал ненавидеть англичан. — Затем он добавил театральным тоном: — А теперь я мщу.
— Есть ли у вас ещё какие-нибудь причины ненавидеть их?
— Много. Они плохо обращаются со мной. Не посол — он достаточно вежлив, — но некоторые другие. Они не считают слуг за людей.
— В таком случае, почему же вы продолжаете служить у них?
— Если бы я не делал этого, вы бы не получили их секретные документы, не так ли? Мне доставляет удовольствие обманывать их.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45
Шнюрхен сказала мне, что во время моего отсутствия несколько раз звонил по телефону мсье Пьер. Он просил передать, что, может быть, позвонит и сегодня. Я небрежно кивнул головой.
— Больше ничего?
— Нет, есть ещё.
Шнюрхен недавно вышла замуж и хотела получить отпуск на несколько дней, чтобы съездить в Стамбул, где она должна была встретиться с мужем. Это не разрешалось, поэтому приходилось действовать неофициально.
— Хорошо, поезжайте, — сказал я. Затем я отправился к послу, который хотел знать все новости, привезённые мною из Берлина. Слушая меня, он качал головой и мрачнел. Когда я передал ему последние слова Осима, он возмутился.
— Ещё можно понять, когда министры сомневаются в подлинности этих документов. Но почему же, черт возьми, они болтают о них? Хвастают тем самым, во что, как они заявляют, не верят. Вот увидите, из-за этих болтливых идиотов мы попадём в грандиозный скандал, сначала здесь, в Турции.
В этот же день, немного позже, позвонил Цицерон. Он хотел встретиться со мной в девять часов. Поскольку мы с ним уговорились никогда по телефону не упоминать о месте нашей встречи, я решил, что оно остаётся прежним. Я приехал туда точно в назначенное время. Цицерона не было. Я объехал весь квартал, но не нашёл его, снова вернулся на старое место и только тогда увидел, что Цицерон бежит навстречу к машине, неистово размахивая электрическим фонарём. Я не понимал, останавливает ли он меня или вся эта световая сигнализация означает, что я должен ехать дальше. Нужно серьёзно поговорить с ним об этих детских выходках: турецкая полиция вполне могла их заметить.
Наконец, он сел в машину. Кажется, Цицерон был в великолепном настроении. Он сказал, что скучал по мне и удивлялся, где я мог так долго пропадать. Узнав, что я ездил в Берлин исключительно из-за него, он был очень доволен и польщён. В моё отсутствие, сообщил затем Цицерон, ему удалось сфотографировать больше пятидесяти очень ценных документов, но он не осмелился держать их у себя, так как считал это опасным. Не зная, когда я вернусь, он решил засветить плёнки. Цицерон хранил их, и я должен был за них заплатить обычную цену.
— Об этом не может быть и речи, — ответил я. — Как вы думаете, что сказали бы мои начальники в Берлине, если бы я скупал засвеченные плёнки по пятнадцати тысяч фунтов стерлингов?
Он молча пожал плечами.
Я остановил машину возле дома, в котором жил один из моих друзей. Я заранее договорился с ним, что на этот вечер он предоставит в моё распоряжение комнату, где мы с Цицероном сможем спокойно побеседовать. Мой друг ждал нас. Он не имел ни малейшего представления о том, кто такой Цицерон, и, проводив нас в музыкальную комнату, благоразумно оставил одних.
Войдя в комнату, Цицерон с любопытством стал оглядываться вокруг, рассматривая дорогую, со вкусом подобранную мебель. Я передал ему пятнадцать тысяч фунтов стерлингов за документы, принесённые им перед моим отъездом в Берлин. Он положил на маленький столик две новые катушки фотоплёнки, а затем снова заговорил о той плёнке, которую ему пришлось испортить. Когда он положил эту катушку вместе с двумя новыми, я взял её и положил ему обратно в карман. При этом мои пальцы коснулись чего-то холодного, металлического.
— Вы носите с собой револьвер? — спросил я.
— На всякий случай, — ответил он небрежным тоном. — Я не намерен попасться к ним в руки живым.
Не знаю, сочли ли бы в Берлине эти слова доказательством того, что он нас не обманывает.
На столе был приготовлен ужин — бутерброды и графин с вином. Цицерон закусил, а потом сел на диван рядом со мной. Очевидно, чувствуя себя как дома, он попросил у меня сигарету.
— Расскажите мне о смерти вашего отца, — сказал я, протягивая ему портсигар.
— Рассказывать-то нечего, — ответил он. Настроение его сразу же изменилось: из жизнерадостного он превратился в угрюмого. — Вообще я не люблю говорить об этом. Почему вы так упорно расспрашиваете о моей личной жизни? Быть может, это немецкая привычка, но мне она совсем не нравится.
— У меня нет ни малейшего желания вмешиваться в ваши дела — просто мне было приказано расспросить вас. В Берлине по вполне понятной причине стремятся иметь больше сведений о человеке, который снабжает их такой ценной информацией. Они хотят знать, что вы собой представляете и каковы мотивы ваших действий. Можете называть это немецкой педантичностью, но уверяю вас, тут не праздное любопытство.
— Как бы вы ни называли этот странный интерес, он мне не нравится. Моя личная жизнь вас не касается. Я вам не слуга и не обязан отвечать на подобные вопросы. Я рискую жизнью, доставая вам документы. Вы платите за них. Этим дело и должно ограничиться. Я не вижу оснований делать для вас что-то ещё. Кроме того, мне, может быть, вовсе не хочется говорить о своём прошлом.
— Я был бы самым последним человеком, если бы пытался заставить вас делать это. Я не знал, что смерть вашего отца связана с какой-то тайной. Однажды вы упомянули, что его убил англичанин, и меня заинтересовали подробности.
— Его застрелили, и тут нет никакой тайны. Это был несчастный случай, который произошёл на охоте. Моего отца наняли загонщиком, и глупость одного дурака-англичанина стоила ему жизни. Но кому дорога жизнь бедного албанца!
Цицерон успокоился и выпил ещё немного вина. Я ничего не сказал, а он, помолчав немного, продолжал:
— Если бы этот идиот-англичанин, прежде чем идти на охоту, научился правильно обращаться с ружьём, вся моя жизнь сложилась бы совсем иначе. Может быть, у меня было бы счастливое детство. Теперь, конечно, у меня есть деньги, много денег, и будет ещё больше, но…
Он, не договорив, замолчал.
— Видите ли, — снова заговорил Цицерон, — мой отец ненавидел иностранцев. В наши горы они не принесли с собой ничего, кроме несчастья. Я ненавижу их ещё больше, чем отец.
— Вам известно имя англичанина, который убил вашего отца? — спросил я после продолжительного молчания.
— Я никогда не видел эту свинью, но я знаю его имя. Когда я немного подрос, я обратился по этому поводу к властям. В конце концов они дали мне немного денег. Компенсация за сиротство! Их мне хватило, чтобы добраться до Турции. Но от этого я не перестал ненавидеть англичан. — Затем он добавил театральным тоном: — А теперь я мщу.
— Есть ли у вас ещё какие-нибудь причины ненавидеть их?
— Много. Они плохо обращаются со мной. Не посол — он достаточно вежлив, — но некоторые другие. Они не считают слуг за людей.
— В таком случае, почему же вы продолжаете служить у них?
— Если бы я не делал этого, вы бы не получили их секретные документы, не так ли? Мне доставляет удовольствие обманывать их.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45