Обоих кинуло в снег. Гром выстрела прокатился над спинами.
— Мернов, это ты, что ли, своею персоной? — крикнул Щапов.
— А ещё чьей же! — выплёвывая набившийся в рот снег, рыкнул участковый.
— Учти, это я так стрелял, понарошку!
— Понял я твою шутку! Тебе человека убить религия не позволит!
— Ну! Во! Я такой! — обрадованно гаркнул Щапов и, помолчав, спросил: — Мернов, а пистолетик-то твой при тебе?
— А то как же. Вот он, в руке.
— И патронов много?
— Целый карман.
— А у меня вот теперь — карабин, — с этакой печалью посетовал Щапов. — И ещё кое-что имеется…
И нас тут, промежду прочим, трое. Мои людишки аккурат вашу девку привязывают…
Тут Георгий Андреевич, не выдержав, взвился во весь рост. Но он и шагу не успел сделать: Мернов, ринувшись, подсёк его, повалил. И тем не менее золотистая молнийка снова вспыхнула в дверном проёме, опять выстрелил Щапов.
— Этак нечестно, Мернов! Я вам позволения вставать не давал. Ты держи этого директора крепче, а то…
Между тем с тылами у Захара Щапова не всё в порядке. Связанная, с тряпицей во рту, сидит, прислонясь к стене, Агния; Хлопотин торопливо заканчивает сборы, но Никита, поначалу вроде бы вялый, безвольный, на глазах твердеет, и кулаки его сжимаются. Пошевелив немного губами вхолостую, он по-медвежьи утробно, но достаточно громко пробубнил:
— Это че — в своих-то людей палить?! Это как можно?! Злодейство! Во-о!
— Что ты, что ты, Аникитушка, помолчи! — всплеснул руками старик. — Пимы надевай, бежать надо, тюрьма иначе!
— Не побегу. Да я его щас! Это!
Никита шагнул было в сторону Щапова, но тот, неумолимо направив на него карабин, зашипел:
— Уйми своего дурака, Хлопотин. Не хочет уходить, и пущай. А мне на пути становиться нельзя, так и скажи ему. Шлёпну ведь, мне это что комара раздавить.
— Аникитушка, верь, верь Захару Данилычу! — умоляюще зашептал старик, повисая на племяннике.
— Слышь, Мернов, — снова закричал Щапов. — Давай договоримся! Видишь, вон камень у сухого кедра? Полагаю, твой наганчик ни в жисть оттель не дострельнет. Вы, значит, оба — ты и твой директор — ступайте туда. Хотите, бегите, хотите, ползите. Я пока стрелять не буду, обещаю, а моё слово, сам знаешь, верное. Ну так вот, как только вы там очутитесь, мы тихо-мирно смотаемся, и ваша девка опять достанется вам. Принимаешь?
Скосив глаза, участковый увидел, что плечи Георгия Андреевича трясутся от беззвучного смеха.
— Ты что?
— Повидал наглецов, но такого… А и удачлив же, чёрт! Ведь придётся отпустить!
— Бандит, он и должен быть удачливым. А иначе надолго ли его хватит? Эй, весёлый человек, Агнюху нам предъяви — чтобы целую и невредимую! Тогда и порешим.
Чьи-то руки вытолкнули из избушки опутанную верёвкой Агнию. Она, вся в злых слезах, прислонилась к стене. Затем в тёмном дверном проёме произошло какое-то движение, возня, и наружу выскочил парень в разорванной рубахе. Отдуваясь, он встал рядом с Агнией.
— А это ещё зачем? — обеспокоенно спросил участковый.
— К девке к вашей добавка! Вишь, я не жадный! Теперь отходите, как я сказал. Уговор дороже денег.
— Сначала я, потом ты, — шепнул Белов и поднялся.
Но, поднявшись, Георгий Андреевич вдруг словно позабыл, что ему надо делать. Он стоял и смотрел на Агнию и ничего, кроме Агнии, не видел и не в силах был повернуться к ней спиной. И та, кажется, поняла его странное состояние: её глаза разом высохли и со страху сделались большими — бросилась бы, не будь связаны ноги, и собой прикрыла беззащитного под бандитским прицелом человека! Но тут и Никита о чём-то догадался и, шагнув назад, широченный, прикрыл проём двери.
— В людей стрелять не дозволено…
— Ну, беги же, Андреич, не стой, зигзагом беги! В случае чего, прикрою! — отчаянно зашептал Мернов. — Ах, язви! А может, всё-таки возьмём его? Ведь вон, оказывается, нас сколько!
— В следующий раз, — опомнясь, твёрдо сказал Белов и широко зашагал к торчащему метрах в пятидесяти кедру. А когда остановился там, не прячась, Мерное тоже поднялся.
— Не! А ты лучше ползи! — оттолкнув Никиту, крикнул Щапов и не целясь пальнул вслед участковому. — Ползи, чтобы знал, где место милицейское! Не в тайге, нет!
— Все я тебе зачту, — проскрежетал Мернов, невольно убыстряя шаги.
С дальнего расстояния Георгий Андреевич и участковый толком даже не увидели беглецов: те, выбравшись через лаз, подались вверх по лесистому склону распадка.
— Про такие успехи начальству хоть и не докладывай. Засмеют! — проворчал Мернов.
— Но все равно изловим. Сколько верёвочка ни вейся…
Они направились к избушке, где Никита развязывал Агнию.
— Отпусти меня, Захар Данилыч, заради бога. Ну какая я тебе компания? Этакого страху натерпелся, инда вся внутренность дрожит.
Оба беглеца лежали, уткнувшись разгорячёнными лицами в снег. Покряхтывая и постанывая, Хлопотин сел. Мокрое, осунувшееся лицо, голова бессильно никнет.
— Кабы не я, не здесь был бы.
— Здесь или там… — вздохнул старик. — Отпусти! Дуралея своего женить мечтаю. Один я у него — отец с войны не вернулся. А коли с тобой пойду… Токо и гляди, как бы на долгий срок не угодить, ты вон какой отчаянный. Оно, значит, и выйдет мне в тюрьме помирать… Отпусти!
Щапов тоже сел; брезгливо, но и с оттенком жалости долго смотрел на старика, потом сказал:
— Отгулял ты, видать, своё, Хлопотин. А ведь какой был ухарь! Отпустить, говоришь? Иди. Мне ты не нужон. Немного от тебя веселья. А куда пойдёшь-то?
— Назад пойду. Пушнину схороню и сдамся участковому.
— Почто тебе её хоронить? Почто мучиться? Так иди, налегке, — и Щапов положил руку на упругую котомку старика.
— Так вить…
— Иди, иди, старче.
За ночь потеплело, но утро выдалось пасмурное. Туманная мгла лежала прямо на плечax распадка, и не было видно ни одной дальней сопки. К десяти часам вязкий сумрак все ещё подступал к заимке, а дальше, в ту и другую сторону долины, лежал сплошной сине-фиолетовой массой, в которой с трудом, сами на себя не похожие, различались деревья и бугрящиеся под снегом камни.
Ночевавшая в избушке компания позавтракала при свете коптилки почти молча. У всех было плохое настроение, да и аппетит тоже, за исключением, впрочем,Никиты, — тот уминал хлеб, строганину и кашу, выпил затем целых четыре кружки чаю. Старик Хлопотин, пригорюнясь, смотрел на племянника и в конце концов не выдержал, высказался плаксиво:
— Дуралеюшка Аникитушка, и как же тебе с твоим прожорством в тюрьме-то тяжко достанется!,.
— Это ты к чему там расхныкался? — сердито сказал, очнувшись от глубокой задумчивости, участковый. — И почто ты все дураковатишь парня? Парень он как парень. А ест — растёт, значит. И в тюрьме ему делать нечего. Георгий Андреевич вчера сказал — к себе его возьмёт.
— Не повезёшь, стало быть, нас в Рудный на обчее посрамление?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42
— Мернов, это ты, что ли, своею персоной? — крикнул Щапов.
— А ещё чьей же! — выплёвывая набившийся в рот снег, рыкнул участковый.
— Учти, это я так стрелял, понарошку!
— Понял я твою шутку! Тебе человека убить религия не позволит!
— Ну! Во! Я такой! — обрадованно гаркнул Щапов и, помолчав, спросил: — Мернов, а пистолетик-то твой при тебе?
— А то как же. Вот он, в руке.
— И патронов много?
— Целый карман.
— А у меня вот теперь — карабин, — с этакой печалью посетовал Щапов. — И ещё кое-что имеется…
И нас тут, промежду прочим, трое. Мои людишки аккурат вашу девку привязывают…
Тут Георгий Андреевич, не выдержав, взвился во весь рост. Но он и шагу не успел сделать: Мернов, ринувшись, подсёк его, повалил. И тем не менее золотистая молнийка снова вспыхнула в дверном проёме, опять выстрелил Щапов.
— Этак нечестно, Мернов! Я вам позволения вставать не давал. Ты держи этого директора крепче, а то…
Между тем с тылами у Захара Щапова не всё в порядке. Связанная, с тряпицей во рту, сидит, прислонясь к стене, Агния; Хлопотин торопливо заканчивает сборы, но Никита, поначалу вроде бы вялый, безвольный, на глазах твердеет, и кулаки его сжимаются. Пошевелив немного губами вхолостую, он по-медвежьи утробно, но достаточно громко пробубнил:
— Это че — в своих-то людей палить?! Это как можно?! Злодейство! Во-о!
— Что ты, что ты, Аникитушка, помолчи! — всплеснул руками старик. — Пимы надевай, бежать надо, тюрьма иначе!
— Не побегу. Да я его щас! Это!
Никита шагнул было в сторону Щапова, но тот, неумолимо направив на него карабин, зашипел:
— Уйми своего дурака, Хлопотин. Не хочет уходить, и пущай. А мне на пути становиться нельзя, так и скажи ему. Шлёпну ведь, мне это что комара раздавить.
— Аникитушка, верь, верь Захару Данилычу! — умоляюще зашептал старик, повисая на племяннике.
— Слышь, Мернов, — снова закричал Щапов. — Давай договоримся! Видишь, вон камень у сухого кедра? Полагаю, твой наганчик ни в жисть оттель не дострельнет. Вы, значит, оба — ты и твой директор — ступайте туда. Хотите, бегите, хотите, ползите. Я пока стрелять не буду, обещаю, а моё слово, сам знаешь, верное. Ну так вот, как только вы там очутитесь, мы тихо-мирно смотаемся, и ваша девка опять достанется вам. Принимаешь?
Скосив глаза, участковый увидел, что плечи Георгия Андреевича трясутся от беззвучного смеха.
— Ты что?
— Повидал наглецов, но такого… А и удачлив же, чёрт! Ведь придётся отпустить!
— Бандит, он и должен быть удачливым. А иначе надолго ли его хватит? Эй, весёлый человек, Агнюху нам предъяви — чтобы целую и невредимую! Тогда и порешим.
Чьи-то руки вытолкнули из избушки опутанную верёвкой Агнию. Она, вся в злых слезах, прислонилась к стене. Затем в тёмном дверном проёме произошло какое-то движение, возня, и наружу выскочил парень в разорванной рубахе. Отдуваясь, он встал рядом с Агнией.
— А это ещё зачем? — обеспокоенно спросил участковый.
— К девке к вашей добавка! Вишь, я не жадный! Теперь отходите, как я сказал. Уговор дороже денег.
— Сначала я, потом ты, — шепнул Белов и поднялся.
Но, поднявшись, Георгий Андреевич вдруг словно позабыл, что ему надо делать. Он стоял и смотрел на Агнию и ничего, кроме Агнии, не видел и не в силах был повернуться к ней спиной. И та, кажется, поняла его странное состояние: её глаза разом высохли и со страху сделались большими — бросилась бы, не будь связаны ноги, и собой прикрыла беззащитного под бандитским прицелом человека! Но тут и Никита о чём-то догадался и, шагнув назад, широченный, прикрыл проём двери.
— В людей стрелять не дозволено…
— Ну, беги же, Андреич, не стой, зигзагом беги! В случае чего, прикрою! — отчаянно зашептал Мернов. — Ах, язви! А может, всё-таки возьмём его? Ведь вон, оказывается, нас сколько!
— В следующий раз, — опомнясь, твёрдо сказал Белов и широко зашагал к торчащему метрах в пятидесяти кедру. А когда остановился там, не прячась, Мерное тоже поднялся.
— Не! А ты лучше ползи! — оттолкнув Никиту, крикнул Щапов и не целясь пальнул вслед участковому. — Ползи, чтобы знал, где место милицейское! Не в тайге, нет!
— Все я тебе зачту, — проскрежетал Мернов, невольно убыстряя шаги.
С дальнего расстояния Георгий Андреевич и участковый толком даже не увидели беглецов: те, выбравшись через лаз, подались вверх по лесистому склону распадка.
— Про такие успехи начальству хоть и не докладывай. Засмеют! — проворчал Мернов.
— Но все равно изловим. Сколько верёвочка ни вейся…
Они направились к избушке, где Никита развязывал Агнию.
— Отпусти меня, Захар Данилыч, заради бога. Ну какая я тебе компания? Этакого страху натерпелся, инда вся внутренность дрожит.
Оба беглеца лежали, уткнувшись разгорячёнными лицами в снег. Покряхтывая и постанывая, Хлопотин сел. Мокрое, осунувшееся лицо, голова бессильно никнет.
— Кабы не я, не здесь был бы.
— Здесь или там… — вздохнул старик. — Отпусти! Дуралея своего женить мечтаю. Один я у него — отец с войны не вернулся. А коли с тобой пойду… Токо и гляди, как бы на долгий срок не угодить, ты вон какой отчаянный. Оно, значит, и выйдет мне в тюрьме помирать… Отпусти!
Щапов тоже сел; брезгливо, но и с оттенком жалости долго смотрел на старика, потом сказал:
— Отгулял ты, видать, своё, Хлопотин. А ведь какой был ухарь! Отпустить, говоришь? Иди. Мне ты не нужон. Немного от тебя веселья. А куда пойдёшь-то?
— Назад пойду. Пушнину схороню и сдамся участковому.
— Почто тебе её хоронить? Почто мучиться? Так иди, налегке, — и Щапов положил руку на упругую котомку старика.
— Так вить…
— Иди, иди, старче.
За ночь потеплело, но утро выдалось пасмурное. Туманная мгла лежала прямо на плечax распадка, и не было видно ни одной дальней сопки. К десяти часам вязкий сумрак все ещё подступал к заимке, а дальше, в ту и другую сторону долины, лежал сплошной сине-фиолетовой массой, в которой с трудом, сами на себя не похожие, различались деревья и бугрящиеся под снегом камни.
Ночевавшая в избушке компания позавтракала при свете коптилки почти молча. У всех было плохое настроение, да и аппетит тоже, за исключением, впрочем,Никиты, — тот уминал хлеб, строганину и кашу, выпил затем целых четыре кружки чаю. Старик Хлопотин, пригорюнясь, смотрел на племянника и в конце концов не выдержал, высказался плаксиво:
— Дуралеюшка Аникитушка, и как же тебе с твоим прожорством в тюрьме-то тяжко достанется!,.
— Это ты к чему там расхныкался? — сердито сказал, очнувшись от глубокой задумчивости, участковый. — И почто ты все дураковатишь парня? Парень он как парень. А ест — растёт, значит. И в тюрьме ему делать нечего. Георгий Андреевич вчера сказал — к себе его возьмёт.
— Не повезёшь, стало быть, нас в Рудный на обчее посрамление?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42