И вот он снова в этой конуре.
Она стояла на старом месте, заваленная снегом, необжитая, с устойчивым запахом запустения, сквозь который слабо-слабо пробивался дух прежнего владельца её — Лобика, а с ним и воспоминания о минувшем.
Архыз ходил по двору, исследуя каждую пядь земли. Он натыкался на запахи, в его голове смутно проявлялись, как на очень недодержанной плёнке, контуры картинок минувшего; было почему-то тоскливо, до боли хотелось ясности, друзей, возврата прежнего, он не мог понять и осмыслить, что это невозможно, что время необратимо, все вокруг него стало чуть-чуть другим, да и сам он уже далеко не прежний Архыз.
Если что и осталось, как прежде, то это неимоверная привязанность к рукам хозяйки, из которых он получал пищу. К Елене Кузьминичне вчера он кинулся, как прежний щенок, лизал ей руки, повизгивал, выделывал такие кульбиты, что она не могла не улыбнуться.
А вот Сашу Архыз воспринял иначе — пожалуй, строже, и в этой строгости проглядывала не слепая привязанность, а какое-то устойчивое желание быть полезным и нужным ему. Молодой хозяин ничем не выказывал своего права, но интуитивно Архыз чувствовал его власть и силу; собаке хотелось быть его тенью, его охранителем, продолжением его рук, воли, желаний. Он и в холодную реку бросился сегодня потому, что, увидев опасность, мгновенно решил поддержать хозяина. Он скорее бы утонул, чем покинул Сашу. Шло ли это могучее чувство от предков по собачьей линии, было ли оно в крови волков, являющихся прародителями самых древних друзей человека, сказать невозможно.
Это строгое чувство подымало Архыза высоко над всем, что было в дни и месяцы бездумного его детства.
Он сделался взрослым.
2
Глубокой ночью из поселкового Совета вернулся Саша.
— Этих увезли в город, — сказал он. — Все ясно, попались с поличным. И кто верховодил? Козинский, свой брат — лесник! Не меньше восьми оленей убили, так по крайней мере выяснилось при первом допросе.
— Ну, а тот… — Елена Кузьминична уже все знала, — которого ты вытащил, он-то как?
— Лысенко? Неопытный, его Козинский затянул. Плакал, каялся. Парня отпустят. Хватит с него страха. Он тоже из Саховки, тракторист.
— Может, притворство одно?
— Козинский уже судился раз, отец ловил его. Пройдоха, каких мало. И как его в штат взяли? А остальные… Никто им не объяснил толком, что выстрел в заповеднике — преступление. Ни по радио, ни как иначе. Они удивляются: подумаешь, убил козла или оленя! Дикие ведь. Вот если бы из колхозного стада…
Елена Кузьминична слушала сына, не спуская с него внимательного, изучающего взгляда. Вдруг озабоченно спросила:
— У тебя ничего не болит? Температуры нет?
Саша виновато улыбнулся.
— Есть насморк. Это после купания. Пройдёт. Котенко меня там водкой поил. Знаешь, я, наверное, целый стакан выпил, если не больше. И ничуть не опьянел. Вот как остыл! А уж потом… Сейчас вспомню — так мороз по коже. Холоднющая вода!
— Я тебе малины заварила. Поешь, а потом выпьешь перед сном. На всякий случай.
Саша мёрз и кутался даже в теплом доме. Но все же до ужина разок вышел к Архызу. Тот сразу ткнул морду в колени, прижался и застыл.
— Высох? — спросил Саша и потрепал собаку меж ушей. — А ты у меня молодец! Слышишь: мо-ло-дец!
Спал Архыз на крыльце. Из дома до него доходил приглушённый разговор, одновременно он слышал все, что происходило на улице, вне двора, и в то же время спал, спокойный за будущее, радостно взволнованный, что снова оказался в родном доме.
За оградой усадьбы и дальше в лесу, с нетерпением ожидающем весны, глухо и монотонно шумели под ветром голые ветки. Это был голос дебрей.
Он тоже доходил до ушей и чуткого носа Архыза.
Уже под утро ветер с заречного увала принёс едва различимый запах, от которого дрогнула кожа, и на шее Архыза сама по себе взъерошилась шерсть. Он поднял морду и повёл влажным чёрным носом. Ветер упал, и запах исчез. Но через минуту новый порыв опять донёс чуть слышную весть о звере, об особенном звере. Архыз спрыгнул с крыльца и, легко перемахнув через оградку, стелющейся рысью пошёл по старой, хорошо промороженной тропинке к тому месту, где река на подходе к ущелью разливается в широком русле, выстланном большими, плохо обкатанными валунами.
Архыз скакнул с берега на первую глыбу, с неё на следующий камень, слегка оттолкнувшись, перелетел на третий, на четвёртый, едва касаясь забрызганной, льдистой опоры. Не прошло и тридцати секунд, как он опустился по ту сторону на чистый снег среди редких прутьев тальника.
Лес возвышался рядом.
Отсюда исходил теперь уже ясный запах зверя.
Нельзя сказать, что Архызом руководила природная звериная воинственность или какая-то уж очень деятельная жажда битвы. Слов нет, запах зверя всегда возбуждает в собаке — а тем более имеющей примесь волчьей крови — желание погони, если зверь слабее и бежит, или даже битвы, если зверь не против такой схватки. Зов предков и постоянная страсть утвердить своё право называться сильнейшим и, конечно, ещё что-то от тёмных инстинктов хищника, не очень известных людям, — все это причинность борьбы, как, впрочем, и стремление утолить голод. Но запах, поднявший сытого Архыза с его обязательного охранного поста на крылечке, был особенным запахом, знакомым ему. Он разжигал в собаке жгучее любопытство, будил что-то ребячливое, дорогое, но почти утерянное.
Запах этот он знал: то был запах конуры во дворе Молчановых. Запах Лобика. Медвежонка, рядом с которым прошло детство.
Архыз прекрасно видел в сумрачном лесу и хорошо слышал запахи и звуки. Он уже не бежал, не шёл, а крался. Вытянувшись, хвост на отлёте, несколько прижавшись к земле, он клал свои толстые лапы на снег так, что они ложились не одним только следом, а всем запястьем — мягко и не грузно — и не проминал наст даже около кустов, где снег всегда менее крепок.
Архыз замер и прижался к камням. Близко за скалами послышалось шумное сопение. Звенели потревоженные листья. С удвоенной осторожностью и с каким-то очень лёгким сердцем, словно находился он не в диком лесу, а опять на своём дворе, Архыз подполз к угловатому камню, бдительно и хитро прикрыв заблестевшие глаза. Теперь он знал, кто там, впереди, и уже не боялся. Он попросту возобновлял игру, прерванную полгода назад.
Небольшой, но очень лохматый годовичок пятился к скале задом, лапами очёсывая перед собой пружинисто согнувшийся куст шиповника. Всей пастью медвежонок непрерывно хватал из-под лап ягоды и жевал их споро, но с какой-то откровенной досадой. Нетрудно догадаться, что его сердило. Ягоды шиповника, с точки зрения гурмана, устроены не очень удачно: в сладкой и вкусной оболочке таились волосатые семена. Кому понравится мёд пополам со старой, слежавшейся ватой!
Медвежонок счесал с пучка веток последние ягодки, но все ещё продолжал пятиться назад.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56