В течение двух дней Рубен наблюдал из своего окна с высоты третьего этажа, как внизу суетятся, слуги, подметая и вычищая двор, покрывая стены свежим слоем побелки. Потом двор украсили деревьями в кадках, бесконечными рядами цветов в горшках и ящиках, висячими фонариками, лентами, гирляндами и прочей мишурой. Живописное зрелище угнетало его чуть ли не до слез. Генри собирался сыграть роль священника, а Уинг смягчился настолько, что разрешил присутствие на венчании одного белого гостя, а именно Дока Слотера. Рубен никак не мог понять одного: каким образом им всем удастся удрать по окончании церемонии. Как унести ноги, не говоря уж о сотне тысяч долларов? Спору нет, он сильно опростоволосился при подготовке первоначального плана, но его все равно доводило до бешенства вынужденное безделье, пока Грейс, Генри и Док готовили второй.
В последнюю ночь, лежа в его объятиях в номере «Клеймонта», Грейс сделала ему стыдливое признание. Она была недовольна задуманным, потому что в случае успеха Уинг лишился бы только денег, а для него это не такая уж большая потеря. Конечно, с ее стороны это было не по-христиански, но она ничего не могла с собой поделать: ей хотелось нанести ему сокрушительный ущерб.
Рубен отнесся к ее чувствам с пониманием, но не настолько, чтобы всерьез задуматься над переделкой плана, уже приведенного в действие. Однако с тех пор кое-что произошло, и его намерения изменились.
Проституткой, которую послал ему Уинг в этот, как и в предыдущий, .вечер, оказалась Той-Гун, малютка с простеньким личиком, та самая, что под дулом «дерринджера» провела его в резиденцию Уинга из Дома Божественного Покоя и Удовлетворения. Она научила его странной карточной игре под названием «фу-фу» и рассказала о своей жизни в борделе – не слишком много, так как она до сих пор стеснялась и робела, но достаточно, чтобы заставить его похолодеть.
Ее бедное, но довольно счастливое детство внезапно оборвалось, когда ей исполнилось четырнадцать и родители продали ее торговцам живым товаром в Гонконге за двести долларов. Однако на невольничьем рынке в Китайском квартале за нее дали уже две тысячи долларов, с наивным тщеславием похвасталась Той-Гун, и с тех пор она стала собственностью Кай-Ши.
Как ей нравится такая жизнь? Она лишь пожала в ответ своими худенькими плечиками. С ней когда-нибудь обращались плохо? О нет! Никто ее не бил? О нет! Нет? Ну иногда, когда ей случалось провиниться. Это каким же образом? Ну… когда она ленилась, не умела угодить клиенту, не оказывала должного почтения своим хозяевам. А сам Кай-Ши ее когда-нибудь бил? На это вопрос Той-Гун отвечать отказалась. Она побледнела и спрятала лицо, но Рубен успел заметить искру смертельного страха, промелькнувшую в ее глазах. Маленькая, запуганная, совсем еще девчонка – при одной мысли о том, что кто-то мог поднять на нее руку, или ремень, или хлыст, ему стало тошно.
– Хотела бы ты бросить свою работу и уйти, если бы была такая возможность? – спросил он, и у него защемило сердце при виде выражения полной безысходности, омрачившего ее полу детское личико.
– Уходить нельзя, – ответила она. – Никогда.
Но если бы было можно?
– Нет, не можно. Никогда.
Той-Гун рассказала историю некой Кви-Хо, шестнадцатилетней «залетной пташки», сбежавшей из борделя в прошлом году. Наемники Уинга нашли ее и избили до смерти, хотя хотели только проучить, и тем самым навлекли гнев Крестного Отца уже на свои собственные головы за порчу ценного имущества. Той-Гун были известны и другие истории о девушках из других борделей, которые пытались бежать. Им отрубали ступни или вырезали языки. Ей никогда не приходилось слышать, чтобы чья-то попытка побега увенчалась успехом.
– Никогда уходить, – обреченно повторила она. – Никогда.
Когда настало время уходить – гостеприимство Уинга не простиралось так далеко, чтобы позволить девушке, находящейся на службе, потратить целый вечер на клиента, которого приходилось ублажать бесплатно, – Той-Гун попросила Рубена никому не рассказывать о том, что они ничем иным не занимались, кроме разговоров и игры в карты. Другими словами, что она его «не обслужила».
– Не говорить, ладно? – беспокойно повторила она.
Рубен отдал ей все деньги, что были при нем, и пообещал, что никому ничего не скажет. Теперь он был полностью согласен с Грейс: ему очень хотелось, чтобы с Крестным Отцом приключилось что-нибудь очень, очень скверное.
Он начал расхаживать по комнате, следуя привычным маршрутом: от кровати к окну, от окна к двери, от двери к кровати. Точно так же Грейс металась по гостиничному номеру накануне роковой встречи в «Красной утке». Рубен вспомнил, как она смотрела на них с Генри и говорила: «Кто-то же должен волноваться!» Теперь они поменялись ролями. У нее был план – Рубен от души надеялся, что у нее есть план, – но что, если Уинг разгадает ее маневр с такой же легкостью, что и в первый раз? Вдруг он не поверит, что Генри священник? Вдруг он отменит свадьбу, силой затащит Грейс в дом, а остальных вышвырнет за ворота? Он же ненормальный! Что, если он окончательно спятит, убьет всех, кроме Грейс, и будет делать с ней что захочет?
Рубен остановился у окна. В эту ночь тумана не было. Раскинувшийся внизу темный двор был тих и пуст, если не считать Носителя Секиры, стоявшего на часах у ворот. Сверху Рубену показалось, что это его старый приятель Ин Ре. Только в здании борделя еще горели несколько окон, но все, что за ними происходило, делалось в тишине. На мгновение Рубен позволил себе забыться. В его воображении отчетливо возникла непристойная картина: Крестный Отец, склонившийся над лежащей в постели Грейс. Он ясно видел шелковые одежды и длинные белые волосы Кай-Ши, ощутил сладковатый запах опиума, даже услыхал шелест желтой кожи, трущейся о белую. Если она снова попадет в лапы Уинга, ей будет страшно, сколько бы этот ублюдок ни накачивал ее наркотиками.
Рыча от ярости, Рубен схватил керамическую вазу и швырнул ее об дверь. Ваза с громким треском рассыпалась на тысячи осколков. Ключ в замке тотчас же повернулся, и дверь распахнулась. Рубен бросился на ошеломленного часового. Тот едва успел отскочить, захлопнуть дверь и торопливо запереть ее на ключ. Рубен лягнул дверь ногой, отбил себе пальцы, хромая, вернулся к кровати и раскурил последнюю сигару.
Уинг чудовище, и Рубен скорее умрет, чем позволит ему наложить свои грязные лапы на Грейс. «Только через мой труп», – подумал он. Как страшно признаваться даже самому себе, что есть на свете человек, который ему дороже собственной жизни. Это казалось невообразимым. Он бы ни за что не признался, он стал бы это отрицать, даже посмеялся бы, если бы не крайние обстоятельства, заставившие его взглянуть правде в глаза.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106