В одном смысле облегчение наступило, в другом — практически нет, но он принял решение и… хм… останется тверд. Хотя это и трудно. Мучительно трудно.
Что ему теперь просто необходимо, так это возобладать над своими порывами. Придать им новое направление, облечь их в слова. Использовать в своих целях. Так поступают все стоящие поэты. «Не о чем писать, матушка? — подумал он. — Ха!»
Завернувшись в простынку, Джек сел за письменный стол. Оба пленяющих воображение образа вдохновляли его на стихи. Но… в совершенно различной манере.
Работа заняла час. Когда раздался стук в дверь, он дернулся, вскакивая из-за стола, и простынка упала. Обнажив то, что несколько улеглось во время нещадной эксплуатации чистого чувства молодого поэта к Клотильде и вновь окрепло, когда его помыслы обратились к восхитительной Фанни. Однако Нэнси, ведать не ведавшая об этих метаморфозах, мешкать не стала и вошла в спальню с бодрым приветствием:
— Доброе утречко, молодой лорд.
Он едва успел снова прикрыться.
— Нэн! Это ты? Что… ах… который сейчас час?
— Как раз полдень, а денек уж больно хорош.
Она поставила тазик с водой на столик и отдернула занавески. Солнечный свет залил комнату.
— Полдень?
Джек нервно зевнул. Ну вот, он опять опоздал на французский. Всегда, все время одно и то же. И в который уж раз.
— Твоя матушка ушла в театр, отец еще спит. Так что, мой мальчик, тихонько вставай и уходи подобру-поздорову.
Болтая, она деловито сновала по комнате. Поправила стулья, подобрала с пола одеяла и сноровисто застелила постель. Затем ухватилась за край простынки, обернутой вокруг младшего Абсолюта. Тот судорожно вцепился в нее.
— Нэн! Оставь это. Я…
Она с удивлением глянула на него.
— Что с тобой, Джек? Ну, не упрямься. Чего я там не видала?
Когда Джека привезли в Лондон, Нэнси первое время опекала его. Купала, укладывала спать, одевала.
Этого ты никогда не видела, подумал он, крепче сжимая пальцы.
— Ну же, смелей, молодой господин! — воскликнула экономка, игриво подергивая простынку. — Что вы там прячете от вашей Нэн?
Он позволил своим пальцам разжаться, простынка скользнула по телу, но… не упала, и Нэнси сама с веселым смехом стянула ее.
— Тут я кладу записку от матери, мальчик. А на кухне внизу тебя ждут холодное мясо и вчерашний салат. Если конечно, ты влезешь в штаны.
Ее хохоток слышался и на лестнице. Джек, оставшись один, взял в руки записку, которую Нэнси бросила поверх сонетов на стол. Хорошо все-таки, подумалось вдруг ему, что мать мало интересуется его опусами. Эти она точно бы не одобрила. Даже сонет, посвященный Клотильде. А уж стихотворение, обращенное к Фанни, скорее всего, просто бы возмутило ее. Хотя название ему он дал вполне благозвучное. «Благоговейный разговор при свечах».
В своей записке леди Джейн напоминала сыну о том, что ровно в восемь вечера («ровно» было подчеркнуто трижды) его ждут на Дин-стрит, в Ассамбле-рум , где состоится премьера ее новой пьесы. Той самой, о какой они вчера говорили. Сыгранная не в Гардене , эта сатира имела больше шансов ускользнуть от придирок властей.
Он забыл об этой договоренности, опоздал на французский. И вполне мог упустить из виду что-то еще.
Так и есть! Он вспомнил. Могавки! Ритуал посвящения. Он тоже назначен на сегодняшний вечер. Но… тоже в Сохо, так что после обряда Джек вполне сможет успеть на спектакль. Чем, кстати, убьет двух зайцев, то есть порадует мать и одновременно уклонится от участия в безобразиях, какими, вне всяких сомнений, решат отметить свое становление новоявленные индейцы. Тут ему вспомнилось и еще кое-что. Крестер с его наглым вызовом. Однако это не в счет. Это завтрашние заботы, и думать о них следует не сегодня, а завтра.
Джек подошел к тазику и сполоснул лицо теплой водой. Думай не думай, а бильярдная партия все же не шутка. И, в свою очередь, призывает его к воздержанию.
Да, сказал он себе, глядя в зеркало, я буду воздержанным. Буду умеренным, собранным. Всегда и во всем.
Нехватка времени поставила его перед выбором: позавтракать или неторопливо одеться. Первому он всегда придавал очень мало значения, второму — наоборот, и потому вопрос был мгновенно решен. День обещал много встреч, и Джек, придирчиво перебрав весь свой гардероб, остановился на темно-зеленом, казавшемся почти черным камзоле — с блестящими пуговицами и золотой оторочкой, из-под которого скромно выглядывал почти военный, малиновый, в золотистых дубовых листьях жилет. Потом в ход пошли чулки и кюлоты, черные, поскольку лондонские улицы были неимоверно грязны, а также пара простых прочных туфель с квадратными тупыми носами, но украшенных серебряными роскошными пряжками. Нэнси, пока он спал, успела безукоризненно отполировать их.
Затем Джек поэкспериментировал с шейными платками, но повязал тот, что темнее, ибо никакой дисгармонии в своем облачении не терпел. Кроме того, крикливо одетых прохожих в районе рынка «Ковент-Гарден» грабили чаще других.
Его густые черные волосы, как обычно, не хотели укладываться, и у него практически не было шансов забежать к швейцарцу в Хаф Мун, поэтому Джек собрал их темно-вишневым шнуром, потом схватил трость с серебряным набалдашником, натянул на голову треуголку и, картинно откинувшись, полюбовался собой. Он был просто счастлив, когда мать, уступив просьбам сына, повесила в его спальне огромное зеркало. Оно сейчас отражало молодого человека из богатых кварталов, просто обязанного преуспевать. Причем весьма и весьма.
Он вышел на улицу. Там уже было людно, что, впрочем, мало теперь зависело от времени суток. Джеку все чаще казалось, что Мейфэр постоянно полон народа. Этот район Лондона сильно переменился даже в те несколько лет, что Абсолюты здесь прожили, купив земельный участок и возведя на нем дом. Прежде Баркли-стрит окружали сады, но сейчас, куда ни глянь, к мостовой подступали свежеиспеченные особняки, а рядом рождались новые — в суете, шуме и криках. Строители карабкались по лесам, молотки лихо вгоняли в дерево гвозди, кирпичи, густо смазанные раствором, со стуком укладывались друг на друга, и свежая штукатурка драпировала наготу подрастающих стен. Возле них толклись взмокшие, одуревшие подрядчики и прорабы, изучая планы, жестикулируя и словно бы напрочь не замечая клубящейся, делавшей их похожими на привидения пыли, густой, въедливой, оседавшей на все и вся.
Джек закашлялся, проклиная эти серые тучи, в каких тускнел лоск любого наряда, но более доставал его шум. В Вестминстере, в окрестностях аббатства Святого Петра царила умиротворяющая тишина, там либо учились, либо молились, здесь же помимо грохота стройки не умолкал иной рокот, состоящий из сотен и тысяч голосов старающихся перекричать друг друга людей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87
Что ему теперь просто необходимо, так это возобладать над своими порывами. Придать им новое направление, облечь их в слова. Использовать в своих целях. Так поступают все стоящие поэты. «Не о чем писать, матушка? — подумал он. — Ха!»
Завернувшись в простынку, Джек сел за письменный стол. Оба пленяющих воображение образа вдохновляли его на стихи. Но… в совершенно различной манере.
Работа заняла час. Когда раздался стук в дверь, он дернулся, вскакивая из-за стола, и простынка упала. Обнажив то, что несколько улеглось во время нещадной эксплуатации чистого чувства молодого поэта к Клотильде и вновь окрепло, когда его помыслы обратились к восхитительной Фанни. Однако Нэнси, ведать не ведавшая об этих метаморфозах, мешкать не стала и вошла в спальню с бодрым приветствием:
— Доброе утречко, молодой лорд.
Он едва успел снова прикрыться.
— Нэн! Это ты? Что… ах… который сейчас час?
— Как раз полдень, а денек уж больно хорош.
Она поставила тазик с водой на столик и отдернула занавески. Солнечный свет залил комнату.
— Полдень?
Джек нервно зевнул. Ну вот, он опять опоздал на французский. Всегда, все время одно и то же. И в который уж раз.
— Твоя матушка ушла в театр, отец еще спит. Так что, мой мальчик, тихонько вставай и уходи подобру-поздорову.
Болтая, она деловито сновала по комнате. Поправила стулья, подобрала с пола одеяла и сноровисто застелила постель. Затем ухватилась за край простынки, обернутой вокруг младшего Абсолюта. Тот судорожно вцепился в нее.
— Нэн! Оставь это. Я…
Она с удивлением глянула на него.
— Что с тобой, Джек? Ну, не упрямься. Чего я там не видала?
Когда Джека привезли в Лондон, Нэнси первое время опекала его. Купала, укладывала спать, одевала.
Этого ты никогда не видела, подумал он, крепче сжимая пальцы.
— Ну же, смелей, молодой господин! — воскликнула экономка, игриво подергивая простынку. — Что вы там прячете от вашей Нэн?
Он позволил своим пальцам разжаться, простынка скользнула по телу, но… не упала, и Нэнси сама с веселым смехом стянула ее.
— Тут я кладу записку от матери, мальчик. А на кухне внизу тебя ждут холодное мясо и вчерашний салат. Если конечно, ты влезешь в штаны.
Ее хохоток слышался и на лестнице. Джек, оставшись один, взял в руки записку, которую Нэнси бросила поверх сонетов на стол. Хорошо все-таки, подумалось вдруг ему, что мать мало интересуется его опусами. Эти она точно бы не одобрила. Даже сонет, посвященный Клотильде. А уж стихотворение, обращенное к Фанни, скорее всего, просто бы возмутило ее. Хотя название ему он дал вполне благозвучное. «Благоговейный разговор при свечах».
В своей записке леди Джейн напоминала сыну о том, что ровно в восемь вечера («ровно» было подчеркнуто трижды) его ждут на Дин-стрит, в Ассамбле-рум , где состоится премьера ее новой пьесы. Той самой, о какой они вчера говорили. Сыгранная не в Гардене , эта сатира имела больше шансов ускользнуть от придирок властей.
Он забыл об этой договоренности, опоздал на французский. И вполне мог упустить из виду что-то еще.
Так и есть! Он вспомнил. Могавки! Ритуал посвящения. Он тоже назначен на сегодняшний вечер. Но… тоже в Сохо, так что после обряда Джек вполне сможет успеть на спектакль. Чем, кстати, убьет двух зайцев, то есть порадует мать и одновременно уклонится от участия в безобразиях, какими, вне всяких сомнений, решат отметить свое становление новоявленные индейцы. Тут ему вспомнилось и еще кое-что. Крестер с его наглым вызовом. Однако это не в счет. Это завтрашние заботы, и думать о них следует не сегодня, а завтра.
Джек подошел к тазику и сполоснул лицо теплой водой. Думай не думай, а бильярдная партия все же не шутка. И, в свою очередь, призывает его к воздержанию.
Да, сказал он себе, глядя в зеркало, я буду воздержанным. Буду умеренным, собранным. Всегда и во всем.
Нехватка времени поставила его перед выбором: позавтракать или неторопливо одеться. Первому он всегда придавал очень мало значения, второму — наоборот, и потому вопрос был мгновенно решен. День обещал много встреч, и Джек, придирчиво перебрав весь свой гардероб, остановился на темно-зеленом, казавшемся почти черным камзоле — с блестящими пуговицами и золотой оторочкой, из-под которого скромно выглядывал почти военный, малиновый, в золотистых дубовых листьях жилет. Потом в ход пошли чулки и кюлоты, черные, поскольку лондонские улицы были неимоверно грязны, а также пара простых прочных туфель с квадратными тупыми носами, но украшенных серебряными роскошными пряжками. Нэнси, пока он спал, успела безукоризненно отполировать их.
Затем Джек поэкспериментировал с шейными платками, но повязал тот, что темнее, ибо никакой дисгармонии в своем облачении не терпел. Кроме того, крикливо одетых прохожих в районе рынка «Ковент-Гарден» грабили чаще других.
Его густые черные волосы, как обычно, не хотели укладываться, и у него практически не было шансов забежать к швейцарцу в Хаф Мун, поэтому Джек собрал их темно-вишневым шнуром, потом схватил трость с серебряным набалдашником, натянул на голову треуголку и, картинно откинувшись, полюбовался собой. Он был просто счастлив, когда мать, уступив просьбам сына, повесила в его спальне огромное зеркало. Оно сейчас отражало молодого человека из богатых кварталов, просто обязанного преуспевать. Причем весьма и весьма.
Он вышел на улицу. Там уже было людно, что, впрочем, мало теперь зависело от времени суток. Джеку все чаще казалось, что Мейфэр постоянно полон народа. Этот район Лондона сильно переменился даже в те несколько лет, что Абсолюты здесь прожили, купив земельный участок и возведя на нем дом. Прежде Баркли-стрит окружали сады, но сейчас, куда ни глянь, к мостовой подступали свежеиспеченные особняки, а рядом рождались новые — в суете, шуме и криках. Строители карабкались по лесам, молотки лихо вгоняли в дерево гвозди, кирпичи, густо смазанные раствором, со стуком укладывались друг на друга, и свежая штукатурка драпировала наготу подрастающих стен. Возле них толклись взмокшие, одуревшие подрядчики и прорабы, изучая планы, жестикулируя и словно бы напрочь не замечая клубящейся, делавшей их похожими на привидения пыли, густой, въедливой, оседавшей на все и вся.
Джек закашлялся, проклиная эти серые тучи, в каких тускнел лоск любого наряда, но более доставал его шум. В Вестминстере, в окрестностях аббатства Святого Петра царила умиротворяющая тишина, там либо учились, либо молились, здесь же помимо грохота стройки не умолкал иной рокот, состоящий из сотен и тысяч голосов старающихся перекричать друг друга людей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87