- Вы даете повод для кассации! Вы знаете это?
- Вам должно быть известно, что милицейские обязанности не входят в круг наших обязанностей, - отвечала Хлопушкина, дрожащей рукой приглаживая свои светлые волосы. - И вообще я не считаю возможным разговаривать с вами в таком тоне...
- В каком тоне? Боже мой, при чем тут тон, какой может быть тон!..
На лбу члена избирательной комиссии собрались мучительные складки; он снял котелок и носовым платком стал обтирать потную лысину.
- Вас кто рекомендовал?
Хлопушкина смешалась.
- Меня рекомендовал Гиммер, - неожиданно сказала она.
- Вот как!
Член избирательной комиссии перестал обтирать лысину.
- А это кто с вами? - осторожно спросил он, платком указывая на Лену.
- Это Елена Гиммер, - отчетливо сказала Хлопушкина, опуская свои белые реснички.
- Вот как! Дочка Семена Яковлевича?..
Член избирательной комиссии переглянулся с другим членом избирательной комиссии, и на лицах обоих членов избирательной комиссии изобразилась улыбка, полная уважительного умиления.
- Очень рад познакомиться с дочерью уважаемого Семена Яковлевича, весь расплываясь в улыбке, сказал первый член избирательной комиссии и перенес свой пыльный котелок на изгиб локтя. - Тем более приятно видеть ее при исполнении гражданских обязанностей... Весьма лестно... Хе-хе...
Лена молча, не кланяясь, смотрела на него.
- Хе-хе... Ну, чудесно... Вы кончили, Сергей Сергеич?
- Все в образцовом порядке, Сергей Петрович!
- В этом можно было не сомневаться... Чудесно, чудесно. Еще раз свидетельствую... Очень, очень рад...
И оба члена избирательной комиссии, улыбаясь, кланяясь и пятясь задом, покинули участок.
Лена не смотрела на Хлопушкину, ожидая, пока она сама объяснит все, но Хлопушкина с тем же суховатым, строгим выражением продолжала опрашивать избирателей и, видно, не собиралась ничего объяснять Лене.
От долгого сидения у Лены затекли ноги, болела поясница, руки стали совсем грязными; она чувствовала, что у нее растрепались волосы, но стеснялась посмотреться в зеркальце. А избиратели-рабочие все шли и шли, и в окно, в которое уже потянуло вечерней свежестью, по-прежнему доносился глухой, неутихающий гул толпы.
"Да, ей нет никакого дела до меня, я не нужна ей", - думала Лена.
Все люди, которые проходили перед урной, были точно соединены непонятной Лене суровой, теплой связью, и Хлопушкина была тоже включена в эту связь, и только Лена не могла проникнуть в эту связь и не видела никаких путей, чтобы хоть когда-нибудь проникнуть в нее.
- А, Игнатьевна!.. - Лицо Хлопушкиной озарилось детской улыбкой. - Я уж думала, ты заболела.
- Насилу очереди дождалась...
Ширококостая толстая женщина лет сорока пяти, ступая, как тумбами, опухшими расставленными ногами, подошла к урне. В отечном, чуть тронутом морщинами лице женщины и во всей ее грузной фигуре было что-то неуловимо знакомое Лене.
- Я тебе покушать принесла, - сказала она низким, хриплым голосом, протягивая Хлопушкиной узелок... - Хотела с кем раньше передать, да никак пробиться не могла...
- Спасибо, Игнатьевна, - Хлопушкина, с нежной улыбкой взглянув на женщину, взяла узелок. - Вот тебе бланк... Лена, отметь Суркову Марию Игнатьевну...
Лена низко склонила голову над списками. Краска стыда, как в детстве, залила ей все лицо и шею. Лена чувствовала, что мать Суркова смотрит на нее.
- Ваш адрес? - чуть слышно спросила Лена.
- Приовражная, сорок... Нашего адреса уж кто только не знает, - со вздохом сказала Суркова. - Это кто с тобой дежурит-то? - спросила она Хлопушкину.
Лена склонилась еще ниже, вобрав голову в плечи.
- Лена Костенецкая, - вместе в гимназии учились, - спокойно сказала Хлопушкина.
Лена слышала, как Суркова тяжело отошла к столу, повозилась там и вернулась к урне.
- У меня новость, - хрипло сказала она, вталкивая записку в ящик, прихожу утром на мельницу, - у нас там сбор был, - вижу, вывесили список на увольнение, человек пятнадцать. На первом месте - я...
- Это ведь мельница Гиммера? - резким голосом спросила Хлопушкина.
- Его...
- Как же ты теперь?
- Не пропаду... стирать буду. Прощай пока. Заходи...
Суркова, тяжело ступая опухшими ногами, ушла.
- Лена, держи свою порцию...
Хлопушкина протянула Лене два бутерброда.
- Ваша фамилия?
- Мюрисеп Иван Эрнестович, - отвечал кто-то с сильным эстонским акцентом...
Лена, краснея от унижения, с трудом прожевывая жилистую колбасу, склонилась над списком и возле Ивана Эрнестовича Мюрисепа поставила крестик.
XXXIX
Поздним вечером за урной приехал член избирательной комиссии. Закрытый "локомобиль", провожаемый ребятишками и собаками, вез урну по темным кривым слободским улицам. Рабочие с пением расходились с площади. У ворот и на углах улиц чернели группы людей, вспыхивали огоньки папирос.
Член избирательной комиссии дремал, уткнувшись в воротник. Хлопушкина сидела, прямая и строгая, положив руки на колени. Впереди моталась голова милиционера. Лену мучили усталость, тошнота, голод, одиночество.
Желтые огни хатенок лепились по горам, рассеивались по падям, низвергались в овраги и исчезали в их темных глубинах. Вершины и гребни гор, фабричные трубы, крыши строений выступали на темно-синем небе. Брезжил последний слабый отсвет заката. Неяркая звезда подрожала в автомобильном окне и скрылась за черным силуэтом здания.
Лена вдруг вспомнила Лангового - такого, каким он стоял когда-то перед ней в гостиной, серьезный и грустный, в шелковой косоворотке, полный мужественной силы и любви к Лене. Ей хотелось удержать его в себе таким и думать и плакать о нем, но она знала, что это - слабость и ложь. Снова она видела его двулично улыбающееся лицо в автомобиле рядом с Сурковым, слышала его пошлую фразу, когда он вошел к ней. Она содрогнулась от злобы и унижения, представив себе, какими, должно быть, собачьими, преданными глазами она смотрела на него, когда отдавалась ему.
Чувство невыразимой грусти, грусти по какому-то возможному и несбывшемуся счастью овладело Леной. Измученными глазами и руками она ловила это последнее теплое дуновение счастья, а счастье, как вечерняя неяркая звезда в окне, все уходило и уходило от нее, - должно быть, это тоже было слабость и ложь.
Перед иллюминованным зданием городской думы кишела оживленная толпа, ожидавшая результата выборов. Вагон трамвая в голубоватом свете иллюминации, беспрерывно звеня, медленно двигался сквозь толпу.
У освещенного вестибюля стояли машины, коляски, извозчичьи пролетки с дремлющими или рассматривающими публику шоферами и кучерами. Лена узнала стоящий у самого подъезда новый "паккард" Гиммера. Две шеренги милиционеров охраняли свободный от толпы проход с улицы в вестибюль.
В залитых электричеством комнатах и коридорах думы тоже стояло необычное оживление.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156
- Вам должно быть известно, что милицейские обязанности не входят в круг наших обязанностей, - отвечала Хлопушкина, дрожащей рукой приглаживая свои светлые волосы. - И вообще я не считаю возможным разговаривать с вами в таком тоне...
- В каком тоне? Боже мой, при чем тут тон, какой может быть тон!..
На лбу члена избирательной комиссии собрались мучительные складки; он снял котелок и носовым платком стал обтирать потную лысину.
- Вас кто рекомендовал?
Хлопушкина смешалась.
- Меня рекомендовал Гиммер, - неожиданно сказала она.
- Вот как!
Член избирательной комиссии перестал обтирать лысину.
- А это кто с вами? - осторожно спросил он, платком указывая на Лену.
- Это Елена Гиммер, - отчетливо сказала Хлопушкина, опуская свои белые реснички.
- Вот как! Дочка Семена Яковлевича?..
Член избирательной комиссии переглянулся с другим членом избирательной комиссии, и на лицах обоих членов избирательной комиссии изобразилась улыбка, полная уважительного умиления.
- Очень рад познакомиться с дочерью уважаемого Семена Яковлевича, весь расплываясь в улыбке, сказал первый член избирательной комиссии и перенес свой пыльный котелок на изгиб локтя. - Тем более приятно видеть ее при исполнении гражданских обязанностей... Весьма лестно... Хе-хе...
Лена молча, не кланяясь, смотрела на него.
- Хе-хе... Ну, чудесно... Вы кончили, Сергей Сергеич?
- Все в образцовом порядке, Сергей Петрович!
- В этом можно было не сомневаться... Чудесно, чудесно. Еще раз свидетельствую... Очень, очень рад...
И оба члена избирательной комиссии, улыбаясь, кланяясь и пятясь задом, покинули участок.
Лена не смотрела на Хлопушкину, ожидая, пока она сама объяснит все, но Хлопушкина с тем же суховатым, строгим выражением продолжала опрашивать избирателей и, видно, не собиралась ничего объяснять Лене.
От долгого сидения у Лены затекли ноги, болела поясница, руки стали совсем грязными; она чувствовала, что у нее растрепались волосы, но стеснялась посмотреться в зеркальце. А избиратели-рабочие все шли и шли, и в окно, в которое уже потянуло вечерней свежестью, по-прежнему доносился глухой, неутихающий гул толпы.
"Да, ей нет никакого дела до меня, я не нужна ей", - думала Лена.
Все люди, которые проходили перед урной, были точно соединены непонятной Лене суровой, теплой связью, и Хлопушкина была тоже включена в эту связь, и только Лена не могла проникнуть в эту связь и не видела никаких путей, чтобы хоть когда-нибудь проникнуть в нее.
- А, Игнатьевна!.. - Лицо Хлопушкиной озарилось детской улыбкой. - Я уж думала, ты заболела.
- Насилу очереди дождалась...
Ширококостая толстая женщина лет сорока пяти, ступая, как тумбами, опухшими расставленными ногами, подошла к урне. В отечном, чуть тронутом морщинами лице женщины и во всей ее грузной фигуре было что-то неуловимо знакомое Лене.
- Я тебе покушать принесла, - сказала она низким, хриплым голосом, протягивая Хлопушкиной узелок... - Хотела с кем раньше передать, да никак пробиться не могла...
- Спасибо, Игнатьевна, - Хлопушкина, с нежной улыбкой взглянув на женщину, взяла узелок. - Вот тебе бланк... Лена, отметь Суркову Марию Игнатьевну...
Лена низко склонила голову над списками. Краска стыда, как в детстве, залила ей все лицо и шею. Лена чувствовала, что мать Суркова смотрит на нее.
- Ваш адрес? - чуть слышно спросила Лена.
- Приовражная, сорок... Нашего адреса уж кто только не знает, - со вздохом сказала Суркова. - Это кто с тобой дежурит-то? - спросила она Хлопушкину.
Лена склонилась еще ниже, вобрав голову в плечи.
- Лена Костенецкая, - вместе в гимназии учились, - спокойно сказала Хлопушкина.
Лена слышала, как Суркова тяжело отошла к столу, повозилась там и вернулась к урне.
- У меня новость, - хрипло сказала она, вталкивая записку в ящик, прихожу утром на мельницу, - у нас там сбор был, - вижу, вывесили список на увольнение, человек пятнадцать. На первом месте - я...
- Это ведь мельница Гиммера? - резким голосом спросила Хлопушкина.
- Его...
- Как же ты теперь?
- Не пропаду... стирать буду. Прощай пока. Заходи...
Суркова, тяжело ступая опухшими ногами, ушла.
- Лена, держи свою порцию...
Хлопушкина протянула Лене два бутерброда.
- Ваша фамилия?
- Мюрисеп Иван Эрнестович, - отвечал кто-то с сильным эстонским акцентом...
Лена, краснея от унижения, с трудом прожевывая жилистую колбасу, склонилась над списком и возле Ивана Эрнестовича Мюрисепа поставила крестик.
XXXIX
Поздним вечером за урной приехал член избирательной комиссии. Закрытый "локомобиль", провожаемый ребятишками и собаками, вез урну по темным кривым слободским улицам. Рабочие с пением расходились с площади. У ворот и на углах улиц чернели группы людей, вспыхивали огоньки папирос.
Член избирательной комиссии дремал, уткнувшись в воротник. Хлопушкина сидела, прямая и строгая, положив руки на колени. Впереди моталась голова милиционера. Лену мучили усталость, тошнота, голод, одиночество.
Желтые огни хатенок лепились по горам, рассеивались по падям, низвергались в овраги и исчезали в их темных глубинах. Вершины и гребни гор, фабричные трубы, крыши строений выступали на темно-синем небе. Брезжил последний слабый отсвет заката. Неяркая звезда подрожала в автомобильном окне и скрылась за черным силуэтом здания.
Лена вдруг вспомнила Лангового - такого, каким он стоял когда-то перед ней в гостиной, серьезный и грустный, в шелковой косоворотке, полный мужественной силы и любви к Лене. Ей хотелось удержать его в себе таким и думать и плакать о нем, но она знала, что это - слабость и ложь. Снова она видела его двулично улыбающееся лицо в автомобиле рядом с Сурковым, слышала его пошлую фразу, когда он вошел к ней. Она содрогнулась от злобы и унижения, представив себе, какими, должно быть, собачьими, преданными глазами она смотрела на него, когда отдавалась ему.
Чувство невыразимой грусти, грусти по какому-то возможному и несбывшемуся счастью овладело Леной. Измученными глазами и руками она ловила это последнее теплое дуновение счастья, а счастье, как вечерняя неяркая звезда в окне, все уходило и уходило от нее, - должно быть, это тоже было слабость и ложь.
Перед иллюминованным зданием городской думы кишела оживленная толпа, ожидавшая результата выборов. Вагон трамвая в голубоватом свете иллюминации, беспрерывно звеня, медленно двигался сквозь толпу.
У освещенного вестибюля стояли машины, коляски, извозчичьи пролетки с дремлющими или рассматривающими публику шоферами и кучерами. Лена узнала стоящий у самого подъезда новый "паккард" Гиммера. Две шеренги милиционеров охраняли свободный от толпы проход с улицы в вестибюль.
В залитых электричеством комнатах и коридорах думы тоже стояло необычное оживление.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156