— Это не кассета. Это диск. Я его давно покупал, года три назад. Может, даже больше… Не помню. А почему вы спросили?
— Так просто. Такие вещи в наше время не продают на каждом углу. Раритет. Музейный экспонат, можно сказать. Кто сейчас ходит в музеи?
— Да, вы правы, — согласился он. — На каждом углу сплошная камерная музыка…
— Камерная музыка?
Он улыбнулся:
— Я имею в виду тюремно-камерную…
— Ах, да, — снова рассмеялась она. — Этого добра очень много. Один мой знакомый очень любит…
— А вы? — спросил он, в свою очередь пытаясь сделать вид вполне равнодушный. Но на самом деле этот вопрос для него значил очень многое. Известную народную мудрость «скажи мне, кто твои друзья…» они с Мишкой, исходя из собственного опыта давно уже переделали. Скажи мне, что ты слушаешь — и я скажу, кто ты…
«Кто ты?» — отозвалось внутри, встрепенулось.
Но она видимо почувствовала, что он пытается ее расшифровать, и воспротивилась этому, ответив достаточно неопределенно:
— Я больше классику предпочитаю. Кстати, вы, кажется, сказали в прошлый раз, что занимаетесь музыкой профессионально?
— Вы извините меня, я глупость тогда сказал. Совсем некстати, по-дурацки как-то получилось, не к месту… Это от неожиданности, наверное. А музыкой я, в самом деле, занимался раньше. Больше не занимаюсь…
— Отчего же?
— Не сложилось, — ответил он коротко и сразу же перевел разговор: — Послушайте, никогда в жизни не ел таких вкусных котлет. Вы просто гений кулинарии…
— Спасибо, — она улыбнулась, — только это не я. Это мама готовила.
— В таком случае передайте ей, что она готовит сногсшибательно.
— Обязательно передам. А может быть, нам перейти на «ты»? Кажется, мы знакомы уже достаточно давно…
Он вспомнил вчерашний вечер и удивился тому, что она показалась ему тогда вполне обычной. Только золотой завиток остался в памяти, а глаз ее — глубоких, синих — он как будто и не заметил вовсе. Неужели можно было быть настолько слепым?
Снова встретившись с ее взглядом — немного, где-то в самой глубине, насмешливым, но и грустным в то же время — он вдруг подумал о том, что уже больше никогда не сможет забыть эти глаза. Что бы ни случилось, как бы ни сложилась дальше жизнь — кто знает, может, и не увидятся они больше никогда? — он все равно уже никогда не забудет.
— О чем ты думаешь? — спросила она вдруг.
Он почему-то не смог соврать и сказал правду:
— Я думаю о ветре.
— О ветре?
— О ветре. Кажется, он уже давно с тобой на «ты»… Он твой давний приятель, знает тебя много лет… И я ему немного завидую и в то же время злюсь на него.
— А почему злишься?
— Слишком небрежно он с тобой обращается…
Она улыбнулась:
— Да ладно, не обращай внимания. Ему простительно, потому что он всего лишь — ветер…
Какая-то тень промелькнула в ее глазах. Или, может быть, ему показалось?
— Послушай, Никита, ты извини меня за вчерашнее.
— Ну что ты, совсем и к чему извиняться…
— Такой уж у меня дурацкий характер. Сказала — сделаю, значит, сделаю. Даже если понимаю, что делаю глупость — все равно… Вот и вчера как раз тот самый случай был. А ты просто стал невинной жертвой моего упрямства.
— У тебя сильный характер. Мне это знакомо. Знаешь, у меня был друг…
Он замолчал на некоторое время, отчетливо осознав, что впервые сказал вот так о Мишке: был. Был, а значит — нет больше… И снова воспротивилось все внутри этому неумолимому прошедшему времени, снова стало больно — больно почти так же, как год назад, в тот самый день, когда это чертово прошедшее время наступило.
— Никита?
Он поймал ее взгляд и тут же отпустил его, чувствуя, что выдержать будет слишком трудно. Если уж смотреть в глаза — придется рассказать. Придется говорить в прошедшем времени, никуда не денешься, а этого он даже представить себе не мог, даже вообразить не мог этого разговора…
Она вдруг прикоснулась пальцами к его ладони.
— Что-то не так?
Он все еще не решался. Знал заранее, точно уже знал, что расскажет, но начать все-таки не решался.
Она убрала руку, и сразу почувствовался холодок на том месте, где только что были ее пальцы. Смириться с этим было невозможно, не хотелось отпускать это тепло, которое, казалось, могло бы потихоньку пробраться к тому месту, где затаилась совсем уже обледеневшая, но все же еще живая — душа… Могло бы согреть душу. Он даже поверил вдруг в то, что это возможно.
— У меня был друг, который точно так же, как ты, знаешь… Скажет — сделаю, значит — сделает. С самого детства такой настырный был. Как-то поспорил со мной, что Волгу переплывет…
— Переплыл?
— Переплыл. Я же говорю, упрямый… Пришлось покупать ему два ящика шампанского. Проспорил, куда деваться.
— Зачем же ему столько шампанского понадобилось?
— Он жене своей потом ванну из этого шампанского сделал… Знаешь, он ее очень любил. Свою жену.
— А теперь?…
— А теперь его больше нет. Его убили год назад. Год и один день…
Сказал — и ничего не изменилось вокруг. Все те же облака, все то же солнце, тот же ветер. Он сказал — а все осталось по-прежнему. Вот, оказывается, как это бывает…
Впрочем, нет. Кое-что все-таки изменилось.
Ее рука снова накрыла его ладонь, и он слегка сжал тонкие пальцы.
Она тихо спросила:
— Расскажешь?
Он ответил почти спокойно, потому что знал теперь, как это бывает:
— Расскажу…
Он невзлюбил Мишку Лексина с первого взгляда.
Две полные противоположности — задиристый хулиган с жестким ежиком волос на голове и мальчик-поэт с тонкими чертами лица и нежным профилем. Уже тогда Мишка был поэтом, а Никита еще не знал о том, что станет когда-нибудь музыкантом.
Он воображал себя гонщиком, побеждающим на трассе «Формула-1». Или крутым байкером, как двоюродный брат Борька, думая, что байкер — это тоже профессия. Или, если уж не сложится судьба, то по крайней мере дальнобойщиком, как дядя Слава, Борькин отец.
Этот новичок, появившийся в середине второй четверти в классе, сразу показался ему достойным одного лишь презрения. После уроков он обкидал его снежками — чтобы знал свое место. На следующий день подошел на перемене и врезал с такой силой, что у Лексина быстренько под глазом стало фиолетово.
Но этот гадкий и странный Лексин отчего-то не заплакал. И даже виду не подавал, что ему больно. А когда учительница стала спрашивать, кто его ударил, он почему-то не признался. Сказал, что сам ударился. «Хорошо, — занервничала учительница, — тогда скажи, Лексин, о чей кулак ты ударился?» В классе засмеялись. И Лексин тоже отчего-то засмеялся, а потом ответил, что ударился нечаянно о парту. Учительница пожала плечами, отпустила Лексина и приступила к уроку…
Никита почти не слушал в тот день объяснений учительницы. Он думал о собственной трусости. Потому что осознал совершенно отчетливо:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33