Те, которым ехать было некуда. Здесь не принято было спрашивать, кто ты и откуда. Раз при значит оно тебе надо, живи. Вернее, выживай… Дд вилась рыбка, стучали копытами олени, добывая ягель, валились в снег, вздыхая тяжко, трехобхватные ели. Трещал мороз, белели щеки, радужныи нимб окружал луну…
Трофимов с Куприяньгчем, правда, работали дома. Один с одержимостью буйнопомешанного часами мог не выпускать кисть из натруженных пальцев, а когда все же иссякал, шел к знакомой лопарке по соседству с тем, чтобы сменить объятия музы на другие, не менее приятные. Другой по праву хоть и не доучившегося, но врача пользовал нарывы. чистил раны, иногда выезжал в персонально поданной лодке-кереже к роженице или на аборт. Приглашали его куда как чаще, чем шамана…
Бежало время, таяли снега, люди постепенно привыкали к Хорогу, называли меж собой кто комбай нером, кто генералом, в лицо же уважительно Епи фаном. И все больше по батюшке. А что — ухватист, плечист, как начнет лес рубить, только щепки летят. Оленя валит за рога, бревно прет в одиночку. Вот только с бабами не живет и самогонку не пользует, молчит, будто в воду опущенный. Смурной, снулый. Странный, однако, непонятный человек, видно, есть в нем потаенный изъян.
Изъян не изъян, а донимала Хорста меричка, только Куприяныч с Трофимовым знали, как он мучается по ночам, не спит, бродит, словно сомнамбула с бормотаньями по избе. Что слышит он, что видит широко открытыми незрячими глазами?
А в ушах Хорста знай себе ревели голоса, оглушительные, как шум прибоя — иди на север! Иди на север! Иди к звезде! Куда на север-то? Да на скалистый, видимый как бы в дымке мысок, над которым фонарем висит Полярная звезда. Во как.
Полнейший бред! И так каждую ночь на полную катушку. Прямо по Гоголю все, не хватает только чертей и Вия. Духи уже есть, в печенках сидят. Да, что-то крепко застрял Хорст в Кольской тайболе. По идее надо было бы сменить внешность, раздобыть документы ненадежней и бежать, бежать, бежать без оглядки — куда-нибудь в Сибирь, страна большая. Только не за кордон — там достанут, порвут на куски, у новой Германии руки длинные. А здесь разве что мудак уполномоченный из райцентра, пьянь хроническая. Тетка Дарья третьего дня так и сказала: «К моему-то опять уполномоченный припирался, самогонки выжрал — лопни его утроба! — наверно, с бадью, а уж жрал-то, жрал… Икру ему вареную подавай, а чем я, спрашивается, кобеля кормить буду? И о тебе, Епифан батькович, имел, между, прочим, интерес — кто такой, да из каких краев, да есть ли у него какой такой документ? Нюрка-то моя тоже все о тебе справляется, и почему это Епифан батькович к нам не заходит никогда, может, посидели бы рядком, поговорили бы ладком? А может, и почесались бы передком».
Тетка Дарья, русская, неопределенного возраста бабища, крепкая, с ядреным рельефом. Ни языком, ни женской сметкой Богом не обойдена, да и мужским вниманием не обижена — в молодости не скучала, да и теперь не бедствует, сожительствует с постояльцем, отставным конвойным старшиной. А промышляет тем, что гонит самогонку, крепчай-ю, духовитую, из меда и брусники. А вот с дочкой тетке Дарье не повезло, занюханная какая-то случилась, квелая. Не в мать, без огня. И вроде бы все при ней, и жопаста, и ногаста, и буферяста, а не тянет ее к мужикам, ей бы лучше книжку почитать, на трофимовскую мазню полюбоваться и на берегу посидеть, глядя на зеркальные воды озера. Тридцать пятый год уже пошел дурище, о она, стыдно сказать — девка. Что только Дарья не делала — и под офицеров зоновских ее подкладывала, и под местных саамов, и под зеков даже — нет, и все. В общем, беда с ней, с блаженной. Так что, Епифан батькович, приходите, может, клюнет эта дура на генерала…
О приглашении этом Хорст вспомнил через месяц, когда вскрылось, пошло ломкими льдинами бескрайнее, похожее на море озеро. Стоял погожий по-настоящему теплый вечер, солнце незаходящим шаром светило с необъятного молочно-голубого неба. В воздухе роилась мошкара, а сам он был неподвижен, ощутимо плотен и полон неосознанного томления — запахов травы, сосновой смолки, разогретой, наливающейся соками земли. Хороший-то он вечер хороший, да только тоскливый — Куприяныча еще с обеда вызвали к больной, а Трофимов, намывшись в баньке, отправился к забаве, веселой и безотказной лопарской вдове. Тошно в одиночку томиться в избе. А Хорст и не стал, надумал заглянуть-таки к тетке Дарье, даром, что ли, приглашали. Тем более путь хорошо знаком, вдоль прозрачного ручья, мимо вековых, в серых бородах лишайников елей, по пологому, сплошь пронзенному корнями склону. Главное только — не шуметь, а то выйдет из чащи хозяин Мец, черный, мохнатый, с длинным хвостом, да и устроит какую-нибудь неприятность… Пожив здесь, Хорст проникся уверенностью, что во всей этой чертовщине есть рациональное зерно: то ли непознанные силы природы, то ли загадки психики. Как ни назови, объяснение одно — духи. Те самые, которые так любят его и потому, если верить шаману, не уходят. Так, занятый своими мыслями, Хорст шагал по чуть заметной тропке, и та скоро привела его в лесистую лощинку, где и притулилась деревня Поселение. Домов с полета, чуть ли не по-яовина заброшенные, бесхозные.
Тетка Дарья обреталась на отшибе, по соседству со столетними елями. Тут же неподалеку стоял заброшенный одноногий саамский лабаз — полуразвалившимся черным от непогод скворечником. На драной крыше его сидело воронье, скучающе посматривало на приближающегося двуногого. А вот немецкая овчарка, что выскочила из-под крыльца, отреагировала бурно — с рычанием, бряцаньем цепью, оскаленной слюнявой пастью.
Хорст непроизвольно отшатнулся, а дверь тем временем открылась, и на пороге появился человек в подштанниках.
— Рекс, твою мать! Пиль! Тубо! Взять! Такую мать! Заметив Хорста, он вытянулся и браво отрапортовал, перекрывая собачий рык:
— Смирно! Равнение налева! Товарищ генерал, во вверенном мне бараке все укомплектовано! Смело мы в бой пойдем за власть Советов! Эх, дорогой ты наш товарищ Волобуев…
Это был отставной конвоец-старшина тетки-Дарьин сожитель-постоялец, пьяный до изумления, в подштанниках с завязками. Пошатываясь, он ел Хорста слезящимися глазами, придурочно улыбался и из последних сил держал за цепь беснующегося кобеля.
— Ктой-то тут? Что за ор? — На шум высунулась тетка Дарья, и голос ее из начальственно-командного сразу сделался ласковым. — Ой, гости дорогие, Епифан батькович! Вот уважил так уважил!
— Это же наш начальник политотдела, сам товарищ Волобуев! — попробовал было возмутиться конвоец, но Дарья вдаваться в подробности не стала, быстренько навела порядок. Загнала овчарку под крыльцо, сожителя с глаз долой, отсыпаться, и с криками: — Нюра, Нюра, кто пришел-то к нам!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87
Трофимов с Куприяньгчем, правда, работали дома. Один с одержимостью буйнопомешанного часами мог не выпускать кисть из натруженных пальцев, а когда все же иссякал, шел к знакомой лопарке по соседству с тем, чтобы сменить объятия музы на другие, не менее приятные. Другой по праву хоть и не доучившегося, но врача пользовал нарывы. чистил раны, иногда выезжал в персонально поданной лодке-кереже к роженице или на аборт. Приглашали его куда как чаще, чем шамана…
Бежало время, таяли снега, люди постепенно привыкали к Хорогу, называли меж собой кто комбай нером, кто генералом, в лицо же уважительно Епи фаном. И все больше по батюшке. А что — ухватист, плечист, как начнет лес рубить, только щепки летят. Оленя валит за рога, бревно прет в одиночку. Вот только с бабами не живет и самогонку не пользует, молчит, будто в воду опущенный. Смурной, снулый. Странный, однако, непонятный человек, видно, есть в нем потаенный изъян.
Изъян не изъян, а донимала Хорста меричка, только Куприяныч с Трофимовым знали, как он мучается по ночам, не спит, бродит, словно сомнамбула с бормотаньями по избе. Что слышит он, что видит широко открытыми незрячими глазами?
А в ушах Хорста знай себе ревели голоса, оглушительные, как шум прибоя — иди на север! Иди на север! Иди к звезде! Куда на север-то? Да на скалистый, видимый как бы в дымке мысок, над которым фонарем висит Полярная звезда. Во как.
Полнейший бред! И так каждую ночь на полную катушку. Прямо по Гоголю все, не хватает только чертей и Вия. Духи уже есть, в печенках сидят. Да, что-то крепко застрял Хорст в Кольской тайболе. По идее надо было бы сменить внешность, раздобыть документы ненадежней и бежать, бежать, бежать без оглядки — куда-нибудь в Сибирь, страна большая. Только не за кордон — там достанут, порвут на куски, у новой Германии руки длинные. А здесь разве что мудак уполномоченный из райцентра, пьянь хроническая. Тетка Дарья третьего дня так и сказала: «К моему-то опять уполномоченный припирался, самогонки выжрал — лопни его утроба! — наверно, с бадью, а уж жрал-то, жрал… Икру ему вареную подавай, а чем я, спрашивается, кобеля кормить буду? И о тебе, Епифан батькович, имел, между, прочим, интерес — кто такой, да из каких краев, да есть ли у него какой такой документ? Нюрка-то моя тоже все о тебе справляется, и почему это Епифан батькович к нам не заходит никогда, может, посидели бы рядком, поговорили бы ладком? А может, и почесались бы передком».
Тетка Дарья, русская, неопределенного возраста бабища, крепкая, с ядреным рельефом. Ни языком, ни женской сметкой Богом не обойдена, да и мужским вниманием не обижена — в молодости не скучала, да и теперь не бедствует, сожительствует с постояльцем, отставным конвойным старшиной. А промышляет тем, что гонит самогонку, крепчай-ю, духовитую, из меда и брусники. А вот с дочкой тетке Дарье не повезло, занюханная какая-то случилась, квелая. Не в мать, без огня. И вроде бы все при ней, и жопаста, и ногаста, и буферяста, а не тянет ее к мужикам, ей бы лучше книжку почитать, на трофимовскую мазню полюбоваться и на берегу посидеть, глядя на зеркальные воды озера. Тридцать пятый год уже пошел дурище, о она, стыдно сказать — девка. Что только Дарья не делала — и под офицеров зоновских ее подкладывала, и под местных саамов, и под зеков даже — нет, и все. В общем, беда с ней, с блаженной. Так что, Епифан батькович, приходите, может, клюнет эта дура на генерала…
О приглашении этом Хорст вспомнил через месяц, когда вскрылось, пошло ломкими льдинами бескрайнее, похожее на море озеро. Стоял погожий по-настоящему теплый вечер, солнце незаходящим шаром светило с необъятного молочно-голубого неба. В воздухе роилась мошкара, а сам он был неподвижен, ощутимо плотен и полон неосознанного томления — запахов травы, сосновой смолки, разогретой, наливающейся соками земли. Хороший-то он вечер хороший, да только тоскливый — Куприяныча еще с обеда вызвали к больной, а Трофимов, намывшись в баньке, отправился к забаве, веселой и безотказной лопарской вдове. Тошно в одиночку томиться в избе. А Хорст и не стал, надумал заглянуть-таки к тетке Дарье, даром, что ли, приглашали. Тем более путь хорошо знаком, вдоль прозрачного ручья, мимо вековых, в серых бородах лишайников елей, по пологому, сплошь пронзенному корнями склону. Главное только — не шуметь, а то выйдет из чащи хозяин Мец, черный, мохнатый, с длинным хвостом, да и устроит какую-нибудь неприятность… Пожив здесь, Хорст проникся уверенностью, что во всей этой чертовщине есть рациональное зерно: то ли непознанные силы природы, то ли загадки психики. Как ни назови, объяснение одно — духи. Те самые, которые так любят его и потому, если верить шаману, не уходят. Так, занятый своими мыслями, Хорст шагал по чуть заметной тропке, и та скоро привела его в лесистую лощинку, где и притулилась деревня Поселение. Домов с полета, чуть ли не по-яовина заброшенные, бесхозные.
Тетка Дарья обреталась на отшибе, по соседству со столетними елями. Тут же неподалеку стоял заброшенный одноногий саамский лабаз — полуразвалившимся черным от непогод скворечником. На драной крыше его сидело воронье, скучающе посматривало на приближающегося двуногого. А вот немецкая овчарка, что выскочила из-под крыльца, отреагировала бурно — с рычанием, бряцаньем цепью, оскаленной слюнявой пастью.
Хорст непроизвольно отшатнулся, а дверь тем временем открылась, и на пороге появился человек в подштанниках.
— Рекс, твою мать! Пиль! Тубо! Взять! Такую мать! Заметив Хорста, он вытянулся и браво отрапортовал, перекрывая собачий рык:
— Смирно! Равнение налева! Товарищ генерал, во вверенном мне бараке все укомплектовано! Смело мы в бой пойдем за власть Советов! Эх, дорогой ты наш товарищ Волобуев…
Это был отставной конвоец-старшина тетки-Дарьин сожитель-постоялец, пьяный до изумления, в подштанниках с завязками. Пошатываясь, он ел Хорста слезящимися глазами, придурочно улыбался и из последних сил держал за цепь беснующегося кобеля.
— Ктой-то тут? Что за ор? — На шум высунулась тетка Дарья, и голос ее из начальственно-командного сразу сделался ласковым. — Ой, гости дорогие, Епифан батькович! Вот уважил так уважил!
— Это же наш начальник политотдела, сам товарищ Волобуев! — попробовал было возмутиться конвоец, но Дарья вдаваться в подробности не стала, быстренько навела порядок. Загнала овчарку под крыльцо, сожителя с глаз долой, отсыпаться, и с криками: — Нюра, Нюра, кто пришел-то к нам!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87