За ночь снегопад кончился,
солнце было яркое, снег во дворе сверкал девственной белизной. Пал Палыч
работал со злостью и два раза стукнул себя молотком по большому пальцу,
так что из-под ногтя выступила кровь. К нему подошла мать, пригорюнилась,
подперла щеку рукой.
- Курей-то опять заводить будем, Пашенька? - сказала она.
- Заведем, - угрюмо ответил Пал Палыч. - И курей заведем, и свинью.
Не впервой. У Москаленковых щенок хороший есть - надо взять... - он встал
и принялся отряхивать снег с колен.
- Чисто немцы - энти-то, - сказала бабка, всхлипнув.
- При немцах ты б в погребе не отсиделась, - сказал Пал Палыч. - Да и
мне бы не уйти... Ты вот что, мать... Ты об этом никому ни слова, и
особенно про палку, что я принес, а ты сожгла.
- Да я же не знала, Пашенька!.. Палка и палка.
- Ладно - сожгла и сожгла. А рассказывать все равно не надо. До Олега
Петровича дойдет - очень обидится, а я его обижать не хочу. А чтобы он на
тебя сердился, тоже не хочу. Поняла?
- Да, поняла, - сказала бабка. - А палка-то, ох, и красиво же она
горела, эта палка! И красным, и синеньким, и зеленым - ну чисто изумруд!..
А кто же это были, Пашенька? Неужели опять немцы?
- Викинги! - сказал Пал Палыч сердито. - Викинги это были, дикие,
понятно?
2
Какой должна быть фантастика? Познавательной,
увлекательной и правдоподобной. Главное правдоподобной.
Ольга Ларионова
Простуда брала свое, и Маркову было ясно, что последние шесть дней
отпуска придется проваляться в постели. Полдня он тоскливо глядел в
заиндевелое окошко, под которым со звонким морозным лязгом и грохотом
проносились по Среднему проспекту невидимые, но вполне слышимые трамваи.
В четыре часа пополудни, устав натужно кашлять, Марков решил
бороться. Средство было верное: баня. Хорошо пропариться, затем сто
граммов перцовки с таблеткой аспирина да чай с сухой малинкой, отсыпанной
в холщовый узелок сердобольной бабкой Марьей. Бабкой... Марков поднялся,
прогнал воспоминания. Не было ничего. Ни бабки, ни леса, ни чертей этих
крашеных. А то еще чего доброго рехнешься. Не было ничего, и точка.
Марков, постанывая от ломоты, собрал в чемоданчик мочалу, мыло да пару
исподнего.
В бане он пристроился возле самой двери в парилку, откуда время от
времени выплескивалась волна влажного духовитого жара. Переступая с ноги
на ногу - в бане не было места, где бы не дуло по низу, - он старательно
мылил голову и все пытался не думать о приключившемся. Тело постепенно
нагревалось, наполняясь ленивой банной истомой, мысли текли медленнее, и
ощущение первобытного блаженства уже начало переполнять Маркова, когда ему
вдруг помешали.
Не то чтоб очень. Просто выискался шутник, не нашедший лучшего
применения своему юмору, как пустить в шайку Маркова старую мочалку.
Марков вы ругался и, не глядя, выловил мочалу и швырнул ее на пол, к
стене. Но шутник не унимался. Видно, он стоял где-нибудь поблизости,
потому что не успел Марков как следует продраить затылок, как мочала снова
появилась в его шайке. Марков тряхнул чубом, наскоро окатившись, и открыл
было рот, дабы выяснить отношения. Но глаза нестерпимо заело, и он, краем
глаза успев заметить в шайке нахальную рыжую мочалу, торопливо затрусил
под душ. В бане было что-то тихо, и он не увидел, а скорее почувствовал,
как расступаются перед ним люди. Не особенно этим огорчаясь, он сунул
голову под жиденькую струю, поднял руки и вдруг наткнулся на непривычно
гладкую поверхность собственного черепа, обтянутого тонкой, до странности
беззащитной кожицей.
Марков обернулся и сквозь струйки, сбегавшие по лицу, увидел
притихшее население бани, с немым ужасом взиравшее на это чудо.
Марков виновато пожал плечами, попытался улыбнуться, но это ему не
удалось, и он пошел прочь, цепко ставя ноги, чтобы не поскользнуться, даже
не взглянув на шайку, в которой сиротливо золотилось то, что поначалу было
принято им за мочало.
Ах, как хотелось ему все позабыть, пойти на работу, снова дожидаться
отпуска, который теперь пришелся бы на лето, и двинуть на Селигер, за
степенными лещами, за шкодливыми плескучими хариусами... И теперь все шло
прахом. Придется куда-то и к кому-то идти, все рассказывать, выяснять,
убеждать, а тебя будут принимать за дурака, в лучшем случае, а то так и за
психа.
Малину бабкину он выбросил, едва придя домой, а перцовки с аспирином
принял, и от этого, а может, просто по редкому везению - Марков и на
фронте, и теперь вот выходил вроде бы сухонький из всяких возможных и
невозможных ситуаций - но наутро голая бильярдная поверхность его черепа
начала едва уловимо щетиниться. У Маркова отлегло от сердца. Кажется, все
обошлось, можно никуда не ходить, никому ничего не рассказывать. Правда,
оставалось смутное беспокойство за Пал Палыча и его старуху. Не случилось
ли с ними беды? Новой, нежданной?
Марков достал тетрадку в клеточку, вот уже несколько лет снабжавшую
его почтовой бумагой. Прямо так рассказывать приключение в бане не
хотелось, и Марков ходил вокруг да около, с кажущейся ему тактичностью
выспрашивая, не случилось ли чего еще, и как там бабка Марья, и не надо ли
ей гребней каких или шпилек, если соберется он к ним на будущую зиму.
Письмо он отправил без надежды на скорый ответ, так как знал
неторопливость сельцовского почтаря, однорукого Нефедова, который, ясное
дело, не попрет и леснику по морозу за десять километров, а будет
терпеливо ждать, когда тот сам по какой-либо оказии завернет в Сельцо.
Между тем последние дни отпуска подходили к концу, щетина на голове
неуклонно росла, а лесное происшествие столь же неуклонно забывалось. Там
снова началась работа с вечными всепоглощающими хлопотами, и Марков был
несколько обескуражен, когда на его имя пришел довольно объемистый пакет.
Вскрыв пакет, он нашел там свое нераспечатанное письмо, а также
весьма обстоятельное послание от сельцовского почтаря.
Суть дела сводилась к тому, что спустя два дня после отъезда его,
Маркова, обратно в Ленинград необъяснимо вдруг снялся с места и сам
лесник. Он сбегал на лыжах в райцентр, где шумел, требовал, чтобы его
рассчитали "сей же минут", а получив расчет, в тот же день собрал пожитки
и отбыл в неизвестном направлении. Старуха его уезжала угрюмая, молчаливая
и платок - до бровей.
На место лесника желающих пока не нашлось: далеконько от села, да и
домишко плохонький. В пустую избу бегали ребята, и внучок Нефедова с ними,
говорят:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30
солнце было яркое, снег во дворе сверкал девственной белизной. Пал Палыч
работал со злостью и два раза стукнул себя молотком по большому пальцу,
так что из-под ногтя выступила кровь. К нему подошла мать, пригорюнилась,
подперла щеку рукой.
- Курей-то опять заводить будем, Пашенька? - сказала она.
- Заведем, - угрюмо ответил Пал Палыч. - И курей заведем, и свинью.
Не впервой. У Москаленковых щенок хороший есть - надо взять... - он встал
и принялся отряхивать снег с колен.
- Чисто немцы - энти-то, - сказала бабка, всхлипнув.
- При немцах ты б в погребе не отсиделась, - сказал Пал Палыч. - Да и
мне бы не уйти... Ты вот что, мать... Ты об этом никому ни слова, и
особенно про палку, что я принес, а ты сожгла.
- Да я же не знала, Пашенька!.. Палка и палка.
- Ладно - сожгла и сожгла. А рассказывать все равно не надо. До Олега
Петровича дойдет - очень обидится, а я его обижать не хочу. А чтобы он на
тебя сердился, тоже не хочу. Поняла?
- Да, поняла, - сказала бабка. - А палка-то, ох, и красиво же она
горела, эта палка! И красным, и синеньким, и зеленым - ну чисто изумруд!..
А кто же это были, Пашенька? Неужели опять немцы?
- Викинги! - сказал Пал Палыч сердито. - Викинги это были, дикие,
понятно?
2
Какой должна быть фантастика? Познавательной,
увлекательной и правдоподобной. Главное правдоподобной.
Ольга Ларионова
Простуда брала свое, и Маркову было ясно, что последние шесть дней
отпуска придется проваляться в постели. Полдня он тоскливо глядел в
заиндевелое окошко, под которым со звонким морозным лязгом и грохотом
проносились по Среднему проспекту невидимые, но вполне слышимые трамваи.
В четыре часа пополудни, устав натужно кашлять, Марков решил
бороться. Средство было верное: баня. Хорошо пропариться, затем сто
граммов перцовки с таблеткой аспирина да чай с сухой малинкой, отсыпанной
в холщовый узелок сердобольной бабкой Марьей. Бабкой... Марков поднялся,
прогнал воспоминания. Не было ничего. Ни бабки, ни леса, ни чертей этих
крашеных. А то еще чего доброго рехнешься. Не было ничего, и точка.
Марков, постанывая от ломоты, собрал в чемоданчик мочалу, мыло да пару
исподнего.
В бане он пристроился возле самой двери в парилку, откуда время от
времени выплескивалась волна влажного духовитого жара. Переступая с ноги
на ногу - в бане не было места, где бы не дуло по низу, - он старательно
мылил голову и все пытался не думать о приключившемся. Тело постепенно
нагревалось, наполняясь ленивой банной истомой, мысли текли медленнее, и
ощущение первобытного блаженства уже начало переполнять Маркова, когда ему
вдруг помешали.
Не то чтоб очень. Просто выискался шутник, не нашедший лучшего
применения своему юмору, как пустить в шайку Маркова старую мочалку.
Марков вы ругался и, не глядя, выловил мочалу и швырнул ее на пол, к
стене. Но шутник не унимался. Видно, он стоял где-нибудь поблизости,
потому что не успел Марков как следует продраить затылок, как мочала снова
появилась в его шайке. Марков тряхнул чубом, наскоро окатившись, и открыл
было рот, дабы выяснить отношения. Но глаза нестерпимо заело, и он, краем
глаза успев заметить в шайке нахальную рыжую мочалу, торопливо затрусил
под душ. В бане было что-то тихо, и он не увидел, а скорее почувствовал,
как расступаются перед ним люди. Не особенно этим огорчаясь, он сунул
голову под жиденькую струю, поднял руки и вдруг наткнулся на непривычно
гладкую поверхность собственного черепа, обтянутого тонкой, до странности
беззащитной кожицей.
Марков обернулся и сквозь струйки, сбегавшие по лицу, увидел
притихшее население бани, с немым ужасом взиравшее на это чудо.
Марков виновато пожал плечами, попытался улыбнуться, но это ему не
удалось, и он пошел прочь, цепко ставя ноги, чтобы не поскользнуться, даже
не взглянув на шайку, в которой сиротливо золотилось то, что поначалу было
принято им за мочало.
Ах, как хотелось ему все позабыть, пойти на работу, снова дожидаться
отпуска, который теперь пришелся бы на лето, и двинуть на Селигер, за
степенными лещами, за шкодливыми плескучими хариусами... И теперь все шло
прахом. Придется куда-то и к кому-то идти, все рассказывать, выяснять,
убеждать, а тебя будут принимать за дурака, в лучшем случае, а то так и за
психа.
Малину бабкину он выбросил, едва придя домой, а перцовки с аспирином
принял, и от этого, а может, просто по редкому везению - Марков и на
фронте, и теперь вот выходил вроде бы сухонький из всяких возможных и
невозможных ситуаций - но наутро голая бильярдная поверхность его черепа
начала едва уловимо щетиниться. У Маркова отлегло от сердца. Кажется, все
обошлось, можно никуда не ходить, никому ничего не рассказывать. Правда,
оставалось смутное беспокойство за Пал Палыча и его старуху. Не случилось
ли с ними беды? Новой, нежданной?
Марков достал тетрадку в клеточку, вот уже несколько лет снабжавшую
его почтовой бумагой. Прямо так рассказывать приключение в бане не
хотелось, и Марков ходил вокруг да около, с кажущейся ему тактичностью
выспрашивая, не случилось ли чего еще, и как там бабка Марья, и не надо ли
ей гребней каких или шпилек, если соберется он к ним на будущую зиму.
Письмо он отправил без надежды на скорый ответ, так как знал
неторопливость сельцовского почтаря, однорукого Нефедова, который, ясное
дело, не попрет и леснику по морозу за десять километров, а будет
терпеливо ждать, когда тот сам по какой-либо оказии завернет в Сельцо.
Между тем последние дни отпуска подходили к концу, щетина на голове
неуклонно росла, а лесное происшествие столь же неуклонно забывалось. Там
снова началась работа с вечными всепоглощающими хлопотами, и Марков был
несколько обескуражен, когда на его имя пришел довольно объемистый пакет.
Вскрыв пакет, он нашел там свое нераспечатанное письмо, а также
весьма обстоятельное послание от сельцовского почтаря.
Суть дела сводилась к тому, что спустя два дня после отъезда его,
Маркова, обратно в Ленинград необъяснимо вдруг снялся с места и сам
лесник. Он сбегал на лыжах в райцентр, где шумел, требовал, чтобы его
рассчитали "сей же минут", а получив расчет, в тот же день собрал пожитки
и отбыл в неизвестном направлении. Старуха его уезжала угрюмая, молчаливая
и платок - до бровей.
На место лесника желающих пока не нашлось: далеконько от села, да и
домишко плохонький. В пустую избу бегали ребята, и внучок Нефедова с ними,
говорят:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30