Как мог, он старался облегчить положение населения своего округа, заботился о его нуждах, пресекал взяточничество чиновников.
Несмотря на свой высокий в провинциальной обстановке пост, он вел самый скромный образ жизни, весьма просто одевался, и когда ему, в силу служебных обязанностей, по торжественным дням приходилось натягивать расшитый позументами чиновничий мундир, он сам первый всячески издевался над этим одеянием, называя его «конской скребницей».
Он не злоупотреблял своим положением и попрежнему оставался бессребренником. Еще в молодости он обычно отдавал отцу почти все заработанные им литературным трудом деньги. Теперь он, как и раньше, посылал отцу весь остаток своего жалованья, хотя тот и не нуждался. Ни деньгам, ни вещам он не придавал никакого значения. Обстановка его дома была скромной почти бедной.
Единственное, что он любил, на что позволял себе тратить деньги, – были книги.
Его семья жила сейчас с ним. Подрастали дети, воспитанию которых он уделял большое внимание, стремясь сделать сына Экрема своим духовным преемником.
Старшая дочь была уже невестой. Кемаль выдал ее замуж за молодого человека – Менемели-заде Рифата, которого он давно полюбил, как сына.
Рифат принадлежал к тем кругам турецкой молодежи, у которой с Кемалем были тесные связи и которая видела в нем своего вождя, наставника и великого национального писателя. Когда Кемаля посадили в тюрьму, первый, кто явился к нему на свидание, сумев преодолеть все препятствия и преграды, был Рифат. Теперь он становился членом его семьи.
Годы шли тусклые, однообразные, безрадостные. Жизнь человека, созданного для больших дел, отмеченного печатью недюжинного таланта и наделенного кипучей энергией, протекала теперь в мелких служебных дрязгах и в застойной обстановке провинциального быта.
В городе, которым он управляет, у него нет друзей, ибо он не выносит глупцов, провинциальных невежественных мещан и не умеет скрывать своих чувств.
Как только к нему заходил кто-либо из провинциальных болтунов, которые не знают, что делать от Праздности, он, поздоровавшись небрежным движением руки, погружался в книгу. Собеседник садился и часами ждал какого-либо внимания, но Кемаль не произносил ни слова. Когда, наконец, непрошенный гость уходил, Кемаль испускал глубокий вздох облегчения: «Ну и послал же аллах дурака на мою голову».
Он не оставляет литературных занятий, пишет романы, драмы, стихи, но печатать их удается с большим трудом.
Мало того, что придирчивая цензура ищет малейшего повода, чтобы запретить то или иное произведение крамольного писателя, ему становится все труднее найти издателей, так как сейчас гражданские мотивы, которыми проникнуто все то, что пишет Кемаль, вышли из моды. Лицо турецкой литературы, под влиянием удушливой атмосферы реакции, изменилось коренным образом. На смену гражданской поэзии романтиков – идеологов, только-что потерпевшей поражение в борьбе с абсолютизмом прогрессивной буржуазии, пришли парнасцы, мистики, декаденты, уходящие от беспросветности, в которую была погружена жизнь турецкого общества, в психологизм личных переживаний и в лирику, являющуюся обновленным и европеизированным изданием старой восточной поэзии.
Нити, связывающие Кемаля с той жизнью, которой он посвятил всего себя, мало-по-малу рвались. Его друзья частью перемерли, частью, как и он, были в более или менее замаскированной ссылке. Большинство давно уже отказалось от борьбы, уйдя в личную жизнь, или было куплено ценою какой-либо крупной чиновничьей должности.
В мае 1881 года в Адане умер Зия. Хотя он и занимал губернаторский пост, но всем было известно, что это лишь скрытая ссылка. С опальным поэтом боялись поддерживать знакомство. Кроме родных и самых близких, никто не шел за его гробом. Вначале на его могиле не было даже плиты с надписью. Это осмелился сделать лишь один из пылких поклонников его таланта, скромный чиновник налогового управления Хасан-Риза.
Когда весть о смерти Зии дошла до Кемаля, он горько заплакал. Вынул фотографию, на которой они были сняты вместе с Зией. Это было в ту эпоху, когда, примирившись после ссоры, вызванной появлением «Харабата», они работали вместе в Конституционной комиссии, во время обманчивой либеральной весны первых месяцев царствования Абдул-Хамид?.. Какими молодыми, счастливыми глядели они оба с этой фотографии!
Кемаль взял перо и, охваченный горьким чувством, напидал на обратной стороне карточки:
И далеки и близки Зия с Кемалем,
Как две мощные силы, пламя в том и другом,
В союзе мы громы в тиранов метали,
Идеей свободы мы им угрожали.
………………..
Вернулся луч к небу, и один на земле
Плачет Кемаль по любимой стране.
С Зией были связаны лучшие воспоминания: бурная молодость, так горячо и самоотверженно начатая борьба, литературная слава, розовые надежды на будущее. Теперь все это было в прошлом. Перед Кемалем гурьбой проходили воспоминания: молодой задор литературных полемик «Тасфири Эфкяра», прелесть первых нелегальных собраний, чувство гордости и отваги, охватывавшие его при мысли об участии в серьезном заговоре, жизнь в эмиграции с ее громадными новыми впечатлениями и неизбежной тоской по родине, литературная дуэль с Зией из-за «Харабата» и, наконец, последние встречи в Конституционной комиссии.
Зия сошел в могилу во цвете лет. Кемаль знал, что и ему самому не дожить до просвета; в сорок лет жизнь была кончена, оставалось влачить жалкое существование в этой глухой провинции, видеть вокруг себя сгущающийся мрак реакции с отчаянием наблюдать, как Турция заживо гниет под властью Абдул-Хамида, как в стране хозяйничают иностранцы, как беспощадно вытравливается всякое свободное слово.
Японские безделушки из слоновой кости
«Когда мы казним молодых, вы кричите „жалко“, когда казним старых, вы заявляете – „грех“. Но откуда же можно всегда достать для казни людей только среднего возраста».
Слова ХАЛЕТ-ЭФЕНДИ, известного временщика при Махмуде II
Мидхат прожил два года в Тайфе, и Абдул-Хамид не находил себе покоя, ожидая каждое утро, что ему доложат о бегстве узника. Этот вечный страх султана, страдавшего вообще манией преследования, наконец победил все колебания и заставил решиться на тот шаг, о котором он непрерывно думал со дня своего восшествия на престол: в Тайф, как в свое время в Смирну, были посланы довереннейшие люди; туда летели секретнейшие приказы…
Осенью 1882 года жена Мидхат-паши получила следующее письмо:
«Моя дорогая жена, мои любимые дочери и дорогой сын Али-Хайдар!
Это письмо вероятно последнее, которое я вам посылаю, ибо, как я уже предсказывал в предшествующих письмах, от нас решили отделаться. Впрочем, нас уже пытались отравить.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57