Так и началась их постоянная переписка. Ни Джон, ни Молли в своих письмах о родителях даже не вспоминали. Они писали о еде, кинофильмах, которые смотрели, прочитанных книжках. Смысл букв, сложенных в слова, заключался в самом их существовании, а не в том, что они передавали.
В тот начальный период учебы Джон довольно часто получал весточки от матери. Сильвия присылала короткие бодрые письма о рыбалке во Флориде и о ракушках, которые она начала собирать на побережье для коллекции. «Не исключено, что следующим летом у нас с Кеном будет возможность пожениться», – написала она однажды, как бы невзначай вставив эту фразу в рассказ о планах поехать за границу. На это письмо Джон не ответил. Каждый месяц он прилежно посылал матери открытку; но не более того.
Барт писал нерегулярно, частенько прикладывая чек на небольшую сумму. Обычно его письма состояли из трех-четырех предложений. «Дорогой сын! – написал он как-то. – Надеюсь, с тобой все в порядке, у нас тоже все хорошо». В своих письмах с Пайн-Айленда Барт всегда употреблял местоимения «мы» и «нас», даже когда жил в этом большом доме один. Письма всегда заканчивались словами «Прощай, спешу», словно он вел невероятно деятельный образ жизни.
Проходили дни и недели, и образы Кена, Сильвии и Барта стали меркнуть в сознании Джона; он перестал думать о них так часто. А образ Молли становился все реальнее, в особенности после того, как он получил от нее школьную фотокарточку. На снимке девушка с серьезным лицом и руками, аккуратно сложенными на коленях, прямо сидела на стуле с вертикальной спинкой. «Я выгляжу, словно чучело, тебе не кажется?» – писала Молли, а Джон ответил: «Твоя фотография мне очень понравилась». Он хотел было добавить, что находит ее красивой, но, конечно, не смог написать этого; он краснел от одной мысли упомянуть подобное в письме. Несколько дней спустя он послал ей свою фотографию, испытывая при этом смущение, поскольку самому себе на снимке он казался гораздо лучше, чем на самом деле; правда, в душе он был признателен фотографу, который убрал с его лица начинавшие появляться красные пятнышки.
Ночами при погашенном свете Джон часами разговаривал с Биллом Норрисом. Недавно у Билла умер отец от осколочных ран, полученных во время войны; многие годы тот был прикован к постели. У Билла была теория, чуть ли не убеждение, что скоро начнется новая война, и его обязательно должны на ней убить.
– Там применят водородные бомбы, и мы все попадем под них, – говорил он спокойно. – Мы как раз подходящего возраста.
– Наверно, – соглашался Джон, не испытывая тревоги. На этот счет своего мнения он пока не составил.
Биллу Норрису в школе было труднее, чем Джону, и иногда ночами он плакал. В нем имелось что-то, что заставляло старших ребят приставать к нему. Они непрестанно толкали его в коридорах, шлепали полотенцами в душевой и старались сделать из него посмешище. Он терпеть не мог занятий физкультурой, которую из-за постоянного соперничества с расположенной в тридцати милях Гэмпширской академией возвели чуть ли не в ранг религиозного культа; занятия требовали от учеников большого напряжения, даже от самых маленьких, способных лишь подносить ведра с водой. Большую часть времени, отведенного для самостоятельных занятий, Билл проводил, лежа на кровати и глядя в потолок, поэтому с учебой у него тоже не ладилось. Иногда, потеряв всякое терпение, мистер Нили хватался за край учительского стола в классе и с грохотом опрокидывал его на пол.
– Ты должен учиться, Билл! – говорил он. – Зачем ты вообще здесь находишься, как ты думаешь?
– Не-не-не знаю, мистер Нили, – отвечал Билл. В нижнем ящике шкафа под свитером и другой одеждой Билл хранил, помимо прочего, альбом фотографий, сделанных его отцом во время второй мировой войны. Когда-то он утащил его с чердака их дома в Нью-Рошеле. Потрескавшиеся и пожелтевшие снимки запечатлели молодых солдат в грязной форме, застрявшие в грязи огромные пушки с торчавшими вверх дулами, разбитые самолеты; а на одном ужасном снимке высилась бесформенная груда мертвых тел, причем на переднем плане лежал труп с открытым ртом и протянутой вперед рукой.
– Мой отец видел все это, – с гордостью говорил Билл. – Он там был.
– А мой отец был капитаном корабля, – отвечал Джон с неменьшей гордостью.
В том же ящике под одеждой Билл прятал еще один запрещенный предмет, самый для него драгоценный: старый отцовский армейский пистолет.
– «В комнате запрещается держать огнестрельное оружие», – гласили школьные правила, но этот пистолет отец подарил Биллу незадолго до своей смерти; это было его наследство, и он тайком привез его с собой. Мальчик часами сидел и чистил его до блеска, а ночью Джон частенько замечал, как Билл крадучись выбирался из-под одеяла, доставал пистолет и клал его с собой в постель, словно плюшевого мишку.
– Ты сам видишь, – не раз говорил Билл, показывая Джону какой-нибудь газетный заголовок, – все идет к тому.
У Билла Норриса в тайнике имелся еще один альбом фотографий, на который Джон наткнулся случайно: он искал у товарища носки, чтобы позаимствовать на время; это оказался набор снимков обнаженных женщин. Их нельзя было назвать порнографическими, из числа тех, что один парень из Флориды по имени Дик Уоллер украдкой показывал друзьям в своей комнате; фотографии Билла скорее относились к разряду художественных, причем некоторые модели были очень красивы. Один снимок запомнился Джону особенно: молодая женщина на ступенях древних развалин прислонилась к греческой колонне, а по обе стороны ее полных изящной формы грудей ниспадали темные косы. Когда Джон разглядывал эту коллекцию, в комнату неожиданно вошел Билл; взбешенный, он выхватил альбом, и оба мальчика залились краской стыда.
– Ты не должен был брать это! – чуть не в слезах прокричал Билл.
И без того плохая успеваемость Билла Норриса по латыни за те месяцы, что знал его Джон, стала еще хуже, да и самому Джону довольно трудно было ликвидировать свое пайн-айлендское отставание по латинскому языку и алгебре, так что, по предложению мистера Колфилда, его оставили на второй год. Самообладание мистера Нили таяло на глазах. Он бросался в Билла и Джона мелом и тряпками, а однажды в приступе гнева схватил стул и не шутя пригрозил, что запустит им в них. Джон умел работать напряженно, с упорством, и довольно скоро догнал своих однокашников, однако Билл Норрис отставал все больше и больше, словно подбитый корабль, выпадающий из эскадры. Живя в одной комнате, Джон делил с ним его страдания, и из того, что он испытал в Колчестерской академии, дольше всего в его памяти сохранялась печальная история Билла Норриса.
«Колчестерская академия делает мужчин», – говорилось в рекламном проспекте школы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70