На девяносто процентов контингент был откровенно гнилой. Кроме денег их не интересовало ничего. Фарцовщики, спекулянты, мелкие мошенники. Они шли на контакт, чтобы спасти от изъятия свой товарец: матрешек с лицом Горбачева или советскую армейскую атрибутику: погоны, шапки-ушанки, значки. Они истово, круче, чем настоящие рецидивисты, ненавидели ментов и сходу сдавали напарника за пачку сигарет, за возможность заработать доллар или марку… Общение с этой жадной, глупой и корыстной шушерой ничего, кроме брезгливости, не вызывало. Вся эта публика кишмя кишела возле гостиниц, магазинов, музеев и автобусов с любопытными и доверчивыми фирмачами. В двадцать седьмое любителей сделать бизнес ежедневно доставляли пачками. Случалось, что новички, пережив испуг, бросали свое ремесло. Но это редко… Как правило, ребятишек засасывало. Иногда Звереву казалось, что весь мир представляется этим шустрым ребятишкам одной огромной толкучкой… жалко их не было нисколько. Даже воры и грабители вызывали больше уважения — они, по крайней мере, рисковали. И среди них встречались интересные люди. И характеры.
…Возле «Европейской» Сашку окликнули:
— Александр Андреич!
Зверев обернулся и увидел известного каталу Сперанского по прозвищу Сенатор. Сенатор был, как всегда, в безупречном костюме, хорошем галстуке и длинном, до пят, белом плаще. Холеное аристократическое лицо, холеные руки. О, руки Сенатора! О них ходили легенды. Возможно, Саша, — сказал Звереву Сухоручко, — один из лучших стирал в Союзе. И человек весьма неглупый и порядочный. Вот так — порядочный шулер… интересно.
— А… Игорь Станиславович. Здравствуйте. Прогуливаетесь?
— Пообедать собрался… Не желаете присоединиться? Сейчас очень хороший повар появился в «Европе». Такие котлетки по-киевски строит — просто прелесть.
— Так на оперскую зарплату в «Европах»-то не едят.
— Пустое, Александр Андреич. Я вас приглашаю… Посидим, пообедаем, поговорим. Кстати, Мушка подойдет.
— Благодарю, но, извините, — принципы. Господину Мушону, кстати, передайте, чтобы зашел ко мне. Не он ли грузинских барыг в Ленинграде кинул? — ответил, посмеиваясь, Зверев.
— У меня, Александр Андреевич, тоже принципы. Я, знаете ли, на такие вопросы не отвечаю, — сказал Сенатор. От него пахло хорошим одеколоном и — слегка — коньяком.
— Ну-ну… а Мушону все-таки передайте: грузины на него очень сильно обиделись. Возможны эксцессы. Всего доброго, Игорь Станиславович.
— Желаю здравствовать, Александр Андреич.
Вот так — переговорили опер и шулер… разошлись. Остались при взаимном уважении. Пожилой катала был частью Невского проспекта. Бесспорно, криминальной частью, но не вызывающей отвращения. Более того, интеллигентный Сенатор, не пропускавший ни одной театральной премьеры, очень к себе располагал. И был известен тем, что никогда никого не сдавал. Несколько раз его грабили — он никому не жаловался и уж тем более не обращался в милицию. Такие вот встречались характеры и явления на Невском проспекте… Прихватил однажды Зверев одного из ветеранов-ударников криминального труда, дважды уже судимого, уверенного в себе и опытного.
— Как жить будем, Леша? — спросил Зверев. — Ты же всех кидаешь, говорят.
— Кидаю, — легко согласился ветеран-ударник. — И буду кидать. Я здесь, Александр Андреич, уже двадцать лет… это моя жизнь. Если бы не подсел по дурости в семнадцать — может, было бы по другому. А теперь — извини. Я кидаю, ты ловишь. Но я никогда у женщины сумочку из рук не вырву или последнее у работяги не отберу… Вон — салаги тетку деревенскую обрабатывают — иди, Зверев, лови. А меня не надо, я уже не твой клиент. Хочешь, мы с тобой посидим, выпьем, как мужики поговорим. Так-то лучше будет…
Два года назад, когда работа Зверева частенько заканчивалась очередным коровьим шлепком, такой разговор был бы невозможен. И он не сумел бы понять преступника, и преступник не стал бы с ним разговаривать по-человечески. За два года Зверев многое понял… Не каждый представитель криминальной среды обязательно негодяй. Тот же Леха-Нос однажды отдал свои деньги многодетной матери, которую обули два молодых подонка. А потом сам вычислил их и основательно отметелил. Больше они на Невском не появлялись… Тот же Леха-Нос ухаживал за своей парализованной матерью и больше всего на свете боялся сесть. В этом случае мать оставалась одна. Даже хуже — с сестрой-алкоголичкой, которая тащила из дому все подряд. Опера двадцать седьмого Леху знали, никогда не прихватывали. Случалось даже выпивали вместе… Так что отношения полицейские и воры не укладывались в какие-то стандартные рамки.
Характеры и явления Невского проспекта! Их было здесь великое разнообразие, но все-таки и Леха-Нос, и Сенатор, и еще пяток-десяток похожих жуликов были исключением, а не правилом. Благородные разбойники потягивали эль в Шервудском лесу, а в кабаках и притонах Ленинграда гуляли ребятишки другой закалки, вернее — закваски. Какие-либо представления о морали, нравственности, совести у них отсутствовали напрочь. Это был изначально грязный, омерзительный мир, и даже представления о так называемой блатной романтике здесь отсутствовали. Их ценности были примитивны. Убоги. Пещерны. Здесь думали только о деньгах. Деньги, в свою очередь, мгновенно превращались в водку, анашу и животный, грубый секс. Многие из них, в сущности, и не отличались от животных: мозг, постоянно отравленный алкоголем и наркотиками, отказывался нормально работать. Оперативникам, ежедневно сталкивающимся с этими отбросами, порой самим становилось тошно. Тупость, жестокость и бессмысленность существования человекоподобных ублюдков способна поразить воображение… Рано или поздно любой опер хватается за голову и задает себе вопрос: Господи, да что же это? Что делается, Господи? ОТКУДА ВСЕ ЭТО?
Опер испытывает мощнейший хронический стресс. И сегодня, и завтра, и послезавтра он обречен общаться с обворованными, ограбленными, избитыми людьми. Он обречен разговаривать с родственниками искалеченных и убитых, униженных и изнасилованных… И еще с насильниками, убийцами, хулиганами… Он чувствует, что у него начинает ехать крыша. Он видит во сне изнасилованную и задушенную девочку. И труп бомжа, забитого насмерть пьяными подростками. И разорванные уши старой учительницы, у которой наркоман вырвал трехрублевые серьги… Да что это делается-то, Господи?… После работы опер достает из сейфа бутылку водки и наливает стакан. Вы беретесь его за это осудить?… Что ж, наверно, у вас есть на это право. Так же, как есть право прочитать разоблачительную статью в газетке о жестокости ментовской, обсудить ее на работе в обеденный перерыв и дружно возмутиться.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98