наверное, ограбили и их дом. Теперь не стоит и думать о своих вещах. Да если их и не унесли, какая мне в них нужда? Разве мне мало того, что теперь украшает мои руки и шею?
Однажды я сидела у себя в комнате. Вошел какой-то пожилой господин, на вид человек состоятельный. Я свернула бетель, приготовила хукку. За разговором я узнала, что мой гость – из бывших приближенных Баху-бегам, а теперь живет на свою пенсию. Начав с расспросов об освещении усыпальницы, я слово за словом перевела разговор на тех, кто раньше служил там.
– А что, в усыпальнице остался кто-нибудь из прежних служителей? – спросила я.
– Большинство умерло, – ответил мой гость. – Теперь новые люди служат. Старых порядков и в помине нет. Все теперь там изменилось.
– Был среди прежних служителей один старый джамадар…
– Да, был. Но откуда вы его знаете?
– Как-то раз в мухаррам, еще до восстания, я приехала в Файзабад и пошла посмотреть усыпальницу. Он принял меня очень приветливо.
– Это не тот ли джамадар, у которого дочка сбежала?
– Почем я знаю? – ответила я, но в душе глубоко огорчилась: «Как неприятно! Значит, люди еще не забыли об этом!»
– Джамадаров ведь и раньше было несколько человек, да и теперь не один служит, – пояснил гость. – Но до восстания освещением и всем прочим ведал тот самый.
– У него, я знаю, был сын.
– А сына-то вы где видели?
– В тот день он был вместе с отцом. А что это его сын, я догадалась не спрашивая. Такое сходство редко встречается.
– Джамадар умер еще до восстания. Теперь сын занял его место.
Желая перевести разговор, я задала ему еще два-три вопроса о том о сем. Гость попросил меня прочитать что-нибудь из марсий. Я прочла два отрывка, и чтение мое очень понравилось ему. Было уже поздно, и он удалился.
Известие о смерти отца меня очень опечалило. Всю ночь я проплакала, а весь следующий день меня неудержимо тянуло пойти повидать брата.
Через два дня я получила приглашение выступить на свадьбе. Пришла в указанное место, – как оно называлось, не помню, – смотрю: перед домом растет громадный старый тамаринд, а под ним стоит полотняный шатер. Народу собралось множество, но все это были люди простые, а вокруг шатра под навесами расселись женщины.
Первое выступление началось около девяти часов и продолжалось почти до двенадцати. Чем больше я всматривалась в окружающее, тем сильнее овладевало мною какое-то тревожное чувство. Сердце разрывалось – в него нахлынули воспоминания. «Ведь это мой родной дом, – думала я. – Этот тамаринд – то самое дерево, под которым я так часто играла». Среди толпы зрителей я различала людей, которых, кажется, видела когда-то раньше. Желая рассеять свои сомнения, я вышла из шатра. Общий вид здешних строений несколько изменился, и потому я на миг усомнилась, – то ли Это все-таки место. Но вот я присмотрелась к двери одного из домов и поняла, что это наш дом. Захотелось тут же сорваться в него и броситься к ногам матери, чтобы она прижала меня к своей груди; но решиться на это я не могла. Ведь я хорошо знала, что здесь сторонятся женщин, подобных мне. Кроме того, я не смела забыть о добром имени отца и брата. Из рассказа моего недавнего гостя мне стало ясно, что люди помнят о том, как «исчезла дочка джамадара». И все-таки душа моя ныла. «Ох, как это несправедливо! – думала я. – Ведь рядом, за стеной, наверное, сидит моя мать, а я здесь трепещу при одной мысли о ней, но не смею даже взглянуть на нее! Как жестока моя судьба!»
Пока я предавалась таким размышлениям, ко мне приблизилась какая-то женщина и спросила:
– Это ты приехала из Лакхнау?
– Да, – ответила я, чувствуя, что сердце мое готово выпрыгнуть из груди.
– Хорошо, тогда иди-ка сюда. Тебя зовут.
– Ладно, – сказала я и пошла с ней. Но к ногам моим словно камни были привязаны. Я спотыкалась на каждом шагу.
Женщина привела меня к дверям того самого дома, в котором я узнала свой отчий дом, и усадила прямо на пороге. Дверь была завешена изнутри занавеской из грубой ткани. Судя по всему, за ней стояло несколько женщин.
– Это ты из Лакхнау приехала? – услышала я женский голос из-за занавески.
– Да, я.
– Как тебя звать? – спросила другая женщина.
Я хотела было назвать свое настоящее имя, но вовремя спохватилась и ответила:
– Умрао-джан.
– Ты в Лакхнау и родилась? – продолжала первая.
– Нет. Моя родина здесь, в этом самом месте.
И больше я не могла сдерживаться – на глазах у меня выступили слезы.
– Так, значит, ты из Банглы? – спросила первая женщина.
– Да, – с трудом произнесла я. Слезы мои уже лились неудержимым потоком.
– Ты танцовщица по рождению? – снова спросила меня вторая женщина.
– Нет, не по рождению: но мне суждено было стать танцовщицей, вот я и занимаюсь этим ремеслом.
Женщина за занавеской уже сама не могла удержаться от слез.
– Что же ты плачешь? Скажи наконец, кто ты, – спросила она.
– К чему говорить, кто я? – пролепетала я, вытирая слезы. – Разве и так не ясно?
Весь этот разговор я вела через силу, – еле сдерживалась, – но теперь уже не смогла больше владеть собой. Я задыхалась от волнения.
Тут обе женщины вышли из-за занавески. В руках у одной была коптилка. Повернув к себе мою голову, она принялась внимательно рассматривать что-то около мочки моего уха, а потом показала на это место другой и промолвила:
– Ну, разве я не говорила, что это она?
– Ах, моя Амиран! – воскликнула вторая женщина и прильнула ко мне.
Обе мы, мать и дочь, зарыдали и долго не могли успокоиться. Но вот подошли две другие женщины и разъединили нас. Тогда я стала рассказывать им обо всем, что со мной случилось. Мать слушала меня и тихо плакала. Остаток ночи мы просидели вместе. Под утро я попрощалась с матерью. Она проводила меня взглядом, полным тоски, – этот взгляд мне не забыть до самой смерти! Как ни хотелось мне остаться, пришлось уходить.
День еще не настал, когда я возвратилась к себе. На это утро было назначено мое повторное выступление, но, придя домой, я послала слугу вернуть полученную плату и сказать, что я нездорова. Отец жениха все же прислал мне половину денег обратно. Что тогда творилось со мной, известно лишь господу богу! Заперев двери, я весь день пролежала в слезах.
На следующий день довольно поздно вечером ко мне явился смуглый молодой человек лет двадцати – двадцати двух в тюрбане и в одежде, напоминающей военную. Я приготовила хукку, хотела было предложить ему бетель, но шкатулка для бетеля оказалась пустой. Позвав служанку, я тихонько велела ей сходить на базар и принести все, что нужно. В этот час больше никого не было в доме; в комнате остались лишь мой гость да я. Бросив на меня такой взгляд, что я содрогнулась, он спросил:
– Это ты вчера выступала на свадьбе?
– Да, – ответила я и взглянула на него.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60
Однажды я сидела у себя в комнате. Вошел какой-то пожилой господин, на вид человек состоятельный. Я свернула бетель, приготовила хукку. За разговором я узнала, что мой гость – из бывших приближенных Баху-бегам, а теперь живет на свою пенсию. Начав с расспросов об освещении усыпальницы, я слово за словом перевела разговор на тех, кто раньше служил там.
– А что, в усыпальнице остался кто-нибудь из прежних служителей? – спросила я.
– Большинство умерло, – ответил мой гость. – Теперь новые люди служат. Старых порядков и в помине нет. Все теперь там изменилось.
– Был среди прежних служителей один старый джамадар…
– Да, был. Но откуда вы его знаете?
– Как-то раз в мухаррам, еще до восстания, я приехала в Файзабад и пошла посмотреть усыпальницу. Он принял меня очень приветливо.
– Это не тот ли джамадар, у которого дочка сбежала?
– Почем я знаю? – ответила я, но в душе глубоко огорчилась: «Как неприятно! Значит, люди еще не забыли об этом!»
– Джамадаров ведь и раньше было несколько человек, да и теперь не один служит, – пояснил гость. – Но до восстания освещением и всем прочим ведал тот самый.
– У него, я знаю, был сын.
– А сына-то вы где видели?
– В тот день он был вместе с отцом. А что это его сын, я догадалась не спрашивая. Такое сходство редко встречается.
– Джамадар умер еще до восстания. Теперь сын занял его место.
Желая перевести разговор, я задала ему еще два-три вопроса о том о сем. Гость попросил меня прочитать что-нибудь из марсий. Я прочла два отрывка, и чтение мое очень понравилось ему. Было уже поздно, и он удалился.
Известие о смерти отца меня очень опечалило. Всю ночь я проплакала, а весь следующий день меня неудержимо тянуло пойти повидать брата.
Через два дня я получила приглашение выступить на свадьбе. Пришла в указанное место, – как оно называлось, не помню, – смотрю: перед домом растет громадный старый тамаринд, а под ним стоит полотняный шатер. Народу собралось множество, но все это были люди простые, а вокруг шатра под навесами расселись женщины.
Первое выступление началось около девяти часов и продолжалось почти до двенадцати. Чем больше я всматривалась в окружающее, тем сильнее овладевало мною какое-то тревожное чувство. Сердце разрывалось – в него нахлынули воспоминания. «Ведь это мой родной дом, – думала я. – Этот тамаринд – то самое дерево, под которым я так часто играла». Среди толпы зрителей я различала людей, которых, кажется, видела когда-то раньше. Желая рассеять свои сомнения, я вышла из шатра. Общий вид здешних строений несколько изменился, и потому я на миг усомнилась, – то ли Это все-таки место. Но вот я присмотрелась к двери одного из домов и поняла, что это наш дом. Захотелось тут же сорваться в него и броситься к ногам матери, чтобы она прижала меня к своей груди; но решиться на это я не могла. Ведь я хорошо знала, что здесь сторонятся женщин, подобных мне. Кроме того, я не смела забыть о добром имени отца и брата. Из рассказа моего недавнего гостя мне стало ясно, что люди помнят о том, как «исчезла дочка джамадара». И все-таки душа моя ныла. «Ох, как это несправедливо! – думала я. – Ведь рядом, за стеной, наверное, сидит моя мать, а я здесь трепещу при одной мысли о ней, но не смею даже взглянуть на нее! Как жестока моя судьба!»
Пока я предавалась таким размышлениям, ко мне приблизилась какая-то женщина и спросила:
– Это ты приехала из Лакхнау?
– Да, – ответила я, чувствуя, что сердце мое готово выпрыгнуть из груди.
– Хорошо, тогда иди-ка сюда. Тебя зовут.
– Ладно, – сказала я и пошла с ней. Но к ногам моим словно камни были привязаны. Я спотыкалась на каждом шагу.
Женщина привела меня к дверям того самого дома, в котором я узнала свой отчий дом, и усадила прямо на пороге. Дверь была завешена изнутри занавеской из грубой ткани. Судя по всему, за ней стояло несколько женщин.
– Это ты из Лакхнау приехала? – услышала я женский голос из-за занавески.
– Да, я.
– Как тебя звать? – спросила другая женщина.
Я хотела было назвать свое настоящее имя, но вовремя спохватилась и ответила:
– Умрао-джан.
– Ты в Лакхнау и родилась? – продолжала первая.
– Нет. Моя родина здесь, в этом самом месте.
И больше я не могла сдерживаться – на глазах у меня выступили слезы.
– Так, значит, ты из Банглы? – спросила первая женщина.
– Да, – с трудом произнесла я. Слезы мои уже лились неудержимым потоком.
– Ты танцовщица по рождению? – снова спросила меня вторая женщина.
– Нет, не по рождению: но мне суждено было стать танцовщицей, вот я и занимаюсь этим ремеслом.
Женщина за занавеской уже сама не могла удержаться от слез.
– Что же ты плачешь? Скажи наконец, кто ты, – спросила она.
– К чему говорить, кто я? – пролепетала я, вытирая слезы. – Разве и так не ясно?
Весь этот разговор я вела через силу, – еле сдерживалась, – но теперь уже не смогла больше владеть собой. Я задыхалась от волнения.
Тут обе женщины вышли из-за занавески. В руках у одной была коптилка. Повернув к себе мою голову, она принялась внимательно рассматривать что-то около мочки моего уха, а потом показала на это место другой и промолвила:
– Ну, разве я не говорила, что это она?
– Ах, моя Амиран! – воскликнула вторая женщина и прильнула ко мне.
Обе мы, мать и дочь, зарыдали и долго не могли успокоиться. Но вот подошли две другие женщины и разъединили нас. Тогда я стала рассказывать им обо всем, что со мной случилось. Мать слушала меня и тихо плакала. Остаток ночи мы просидели вместе. Под утро я попрощалась с матерью. Она проводила меня взглядом, полным тоски, – этот взгляд мне не забыть до самой смерти! Как ни хотелось мне остаться, пришлось уходить.
День еще не настал, когда я возвратилась к себе. На это утро было назначено мое повторное выступление, но, придя домой, я послала слугу вернуть полученную плату и сказать, что я нездорова. Отец жениха все же прислал мне половину денег обратно. Что тогда творилось со мной, известно лишь господу богу! Заперев двери, я весь день пролежала в слезах.
На следующий день довольно поздно вечером ко мне явился смуглый молодой человек лет двадцати – двадцати двух в тюрбане и в одежде, напоминающей военную. Я приготовила хукку, хотела было предложить ему бетель, но шкатулка для бетеля оказалась пустой. Позвав служанку, я тихонько велела ей сходить на базар и принести все, что нужно. В этот час больше никого не было в доме; в комнате остались лишь мой гость да я. Бросив на меня такой взгляд, что я содрогнулась, он спросил:
– Это ты вчера выступала на свадьбе?
– Да, – ответила я и взглянула на него.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60