Я сам, глядя на нее, всегда думал: была бы ты взрослой девушкой!..
– Признайтесь, вы, значит, тоже воображали себя будущим вздыхателем моей Абади?
– Послушайте, Умрао-джан! – проговорил я. – Запомните раз навсегда: когда вам попадется на глаза красивая женщина, обязательно сообщите об этом мне и, если можно, запишите меня в число ее поклонников.
– А если попадется на глаза красивый мужчина?
– Запишитесь сами его поклонницей, – нашелся я. – А меня запишите поклонником его сестры, если только эт0 не будет противозаконно.
– Вот как! Ишь к чему закон применили!
– Закон можно применить всюду, особенно наш закон, в котором ничто не упущено, – сказал я.
– А почему бы вам не вспомнить такую простую истину:
Законно ли это, не знаю, но старым обычаям верно.
– Это говорится по иным поводам, Умрао-джан. Всю жизнь у меня было такое правило: порядочную женщину, к какой бы вере и народу она ни принадлежала, я почитаю как мать или сестру и очень огорчаюсь, когда наносят ущерб ее доброму имени. Тех мерзавцев, что пытаются соблазнить порядочную женщину и сбить ее с правильного пути, по-моему, надо расстреливать. Но я не вижу греха в том, чтобы воспользоваться щедростью расточительной женщины.
– Слава богу!
– Ну, теперь оставим эти ненужные рассуждения, и вы расскажете мне про Абади.
– Мирза-сахиб! Случись вам видеть ее в расцвете юности, вы обязательно вспомнили бы такие строки:
Ты совсем изменилась – нет ни прелести нежной,
Ни наивной улыбки, ни невинности прежней.
Она изумительно похорошела, когда из подростка превратилась во взрослую девушку. На сотню танцовщиц встречается только одна такая красавица.
– Но скажите, ради бога, что с ней теперь? – спросил я. – Что за беда с нею стряслась? Почему вы говорите о ней с такой грустью?
– Она ушла от меня, ушла из мира.
– Да где же она наконец?
– В больнице; где же еще!
– Скажите, значит роза ее юности расцвела?
– Уж так расцвела, что не дай бог никому!.. Вся в язвах, подурнела, почернела, как уголь, – словом, страшна как смертный грех. Похоже, что и не поправится.
– Что же с нею случилось? – допытывался я.
– Да что с такими случается, то и с ней случилось. Мерзкая развратница! Распущенная девчонка! Я хотела человека из нее сделать, да не удалось. Как я для нее старалась! Наняла ей учителя, стремилась дать образование, но разве у нее к этому лежала душа? Едва она подросла, я отвела ей отдельную комнату, познакомила с почтенными господами. Но у нее день и ночь происходили ссоры, перебранки, чуть ли не драки – шум, гам! Я лишилась покоя. А у нее ни для кого запрета не было – заходи, кому вздумается. Уж я и била ее и уговаривала, да разве она слушалась? Еще в детские годы были у нее дурные наклонности. В ту пору к нам часто ходил внук бувы Хусейни, и Абади с ним играла. Я думала: дети – пусть тешатся. Но однажды собственными глазами увидала такое, что пришлось прогнать мальчишку.
Меня нередко навещал некий Чхаттан-сахиб. У него был довольно хороший голос, и я всегда заставляла его петь. Абади начала с ним заигрывать. А он, хоть и был высокого рода, но оказался весьма низким человеком и не посчитался ни со мной, ни со своим собственным общественным положением. Однажды под вечер гляжу, он болтает у порога с Абади.
– Послушай, я пленился твоей красотой, – говорит Чхаттан-сахиб. – Ах, Абади! Что делать? Я боюсь Умрао-джан.
– Отойди! – отвечает Абади. – Не заводи со мной таких разговоров!.. А чего ее бояться?
Чхаттан обвивает рукой ее шею и начинает читать стихи:
Что за нежный лик у милой!
Но жесток язык у милой!..
– А тебе что? – перебивает его Абади.
– Что мне? – повторяет Чхаттан и целует ее. – С ума схожу! Умираю от страсти!
– Умираешь, а каких-нибудь трех-четырех ан и то не дашь. Умираешь!.. Видала я таких, что умирают, а похорон ихних что-то видывать не приходилось.
– Что – четыре аны! Лучше сердце мое возьми!
– На что мне твое дурацкое сердце?
– Как? Тебе ни к чему мое сердце? – возмущается Чхаттан, но Абади стоит на своем:
– Ладно, не болтай чепухи. Есть в кармане монета – давай сюда и уходи.
– О боже! – восклицает Чхаттан. – Матушка пенсии еще не получила. Послезавтра обязательно, обязательно принесу.
– А если так, уноси прочь свое сердце! Убирайся!
– Ну дай поцеловать еще хоть разок!
Чхаттан прижимает к себе Абади, а она в это время запускает руку к нему за пазуху и вытаскивает оказавшиеся там три пайсы.
– Во имя всего святого, не бери этих денег, – просит Чхаттан. – Сестра велела купить ей цветной порошок и мисси.
– Во имя всего святого, не отдам, – передразнивает его Абади.
– На что тебе эта мелочь? – спрашивает Чхаттан. – Ведь я послезавтра принесу четыре аны.
– Уфф! – предвкушает удовольствие Абади. – На эти пайсы куплю яичницы.
– Яичницы на целых три пайсы? – изумляется Чхатчан. – Хватит и одной.
– На три пайсы яичницы – это, по-твоему, много? – с возмущением спрашивает Абади. – Я давно о ней, проклятой, мечтаю, да хозяйка не дает покупать, говорит – живот заболит. А я раз потихоньку съела на целую ану – и ничего.
«Вот ведь, – подумала я, – с голоду чуть не подохла, негодница, так теперь всякую дрянь есть готова. А я только попробую яичницы, сразу желудок расстроится».
– Разве вы взяли ее во время голода? – спросил я.
– Да, мать продала ее мне за одну рупию. Они три дня ничего не ели. Я их накормила хлебом и дала матери рупию. Мирза-сахиб, мне их было очень жалко. Я и мать уговаривала остаться у меня, но она не осталась.
– А потом эта несчастная когда-нибудь приходила к вам?
– Да, и не раз. На дочку свою нарадоваться не могла. Меня прямо благословляла. Она приходила раза два в год, и я всегда старалась принять ее как можно лучше. Но теперь вот уже несколько лет как не приходит. Бог знает, жива еще или нет.
– Из каких она была? – спросил я.
– Из торговцев пальмовым вином.
– Так, но мы отвлеклись от вашего рассказа, – спохватился я. – Дал ей Чхаттан четыре аны или не дал?
– Кто его знает. Когда Чхаттан ушел, я негодницу хорошенько отшлепала, а медяки выбросила в окно.
– Рядом с моей комнатой была еще одна крохотная комнатушка, – продолжала Умрао-джан, – за нее брали только две рупии в месяц. В ней жила танцовщица Хасана, еще совсем молоденькая девушка. Они с Абади очень подружились. Абади целыми днями просиживала у нее и переняла все ее повадки.
Какая она сама была, эта танцовщица, такие мужчины с ней и дружили. Один приходил с дюжиной лепешек, жаренных на скверном масле; другой тащил полсотни плодов маню по две аны за сотню. У этого Хасана требовала кусок кисеи, у того выпрашивала бархатные туфли. На гуляньях и в общественных местах она появлялась с какими-то крепкими парнями в тюрбанах, рубашках с длинными рукавами или кафтанах, причем одни были в узких штанах, подвязанных у колен, другие просто в дхоти.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60
– Признайтесь, вы, значит, тоже воображали себя будущим вздыхателем моей Абади?
– Послушайте, Умрао-джан! – проговорил я. – Запомните раз навсегда: когда вам попадется на глаза красивая женщина, обязательно сообщите об этом мне и, если можно, запишите меня в число ее поклонников.
– А если попадется на глаза красивый мужчина?
– Запишитесь сами его поклонницей, – нашелся я. – А меня запишите поклонником его сестры, если только эт0 не будет противозаконно.
– Вот как! Ишь к чему закон применили!
– Закон можно применить всюду, особенно наш закон, в котором ничто не упущено, – сказал я.
– А почему бы вам не вспомнить такую простую истину:
Законно ли это, не знаю, но старым обычаям верно.
– Это говорится по иным поводам, Умрао-джан. Всю жизнь у меня было такое правило: порядочную женщину, к какой бы вере и народу она ни принадлежала, я почитаю как мать или сестру и очень огорчаюсь, когда наносят ущерб ее доброму имени. Тех мерзавцев, что пытаются соблазнить порядочную женщину и сбить ее с правильного пути, по-моему, надо расстреливать. Но я не вижу греха в том, чтобы воспользоваться щедростью расточительной женщины.
– Слава богу!
– Ну, теперь оставим эти ненужные рассуждения, и вы расскажете мне про Абади.
– Мирза-сахиб! Случись вам видеть ее в расцвете юности, вы обязательно вспомнили бы такие строки:
Ты совсем изменилась – нет ни прелести нежной,
Ни наивной улыбки, ни невинности прежней.
Она изумительно похорошела, когда из подростка превратилась во взрослую девушку. На сотню танцовщиц встречается только одна такая красавица.
– Но скажите, ради бога, что с ней теперь? – спросил я. – Что за беда с нею стряслась? Почему вы говорите о ней с такой грустью?
– Она ушла от меня, ушла из мира.
– Да где же она наконец?
– В больнице; где же еще!
– Скажите, значит роза ее юности расцвела?
– Уж так расцвела, что не дай бог никому!.. Вся в язвах, подурнела, почернела, как уголь, – словом, страшна как смертный грех. Похоже, что и не поправится.
– Что же с нею случилось? – допытывался я.
– Да что с такими случается, то и с ней случилось. Мерзкая развратница! Распущенная девчонка! Я хотела человека из нее сделать, да не удалось. Как я для нее старалась! Наняла ей учителя, стремилась дать образование, но разве у нее к этому лежала душа? Едва она подросла, я отвела ей отдельную комнату, познакомила с почтенными господами. Но у нее день и ночь происходили ссоры, перебранки, чуть ли не драки – шум, гам! Я лишилась покоя. А у нее ни для кого запрета не было – заходи, кому вздумается. Уж я и била ее и уговаривала, да разве она слушалась? Еще в детские годы были у нее дурные наклонности. В ту пору к нам часто ходил внук бувы Хусейни, и Абади с ним играла. Я думала: дети – пусть тешатся. Но однажды собственными глазами увидала такое, что пришлось прогнать мальчишку.
Меня нередко навещал некий Чхаттан-сахиб. У него был довольно хороший голос, и я всегда заставляла его петь. Абади начала с ним заигрывать. А он, хоть и был высокого рода, но оказался весьма низким человеком и не посчитался ни со мной, ни со своим собственным общественным положением. Однажды под вечер гляжу, он болтает у порога с Абади.
– Послушай, я пленился твоей красотой, – говорит Чхаттан-сахиб. – Ах, Абади! Что делать? Я боюсь Умрао-джан.
– Отойди! – отвечает Абади. – Не заводи со мной таких разговоров!.. А чего ее бояться?
Чхаттан обвивает рукой ее шею и начинает читать стихи:
Что за нежный лик у милой!
Но жесток язык у милой!..
– А тебе что? – перебивает его Абади.
– Что мне? – повторяет Чхаттан и целует ее. – С ума схожу! Умираю от страсти!
– Умираешь, а каких-нибудь трех-четырех ан и то не дашь. Умираешь!.. Видала я таких, что умирают, а похорон ихних что-то видывать не приходилось.
– Что – четыре аны! Лучше сердце мое возьми!
– На что мне твое дурацкое сердце?
– Как? Тебе ни к чему мое сердце? – возмущается Чхаттан, но Абади стоит на своем:
– Ладно, не болтай чепухи. Есть в кармане монета – давай сюда и уходи.
– О боже! – восклицает Чхаттан. – Матушка пенсии еще не получила. Послезавтра обязательно, обязательно принесу.
– А если так, уноси прочь свое сердце! Убирайся!
– Ну дай поцеловать еще хоть разок!
Чхаттан прижимает к себе Абади, а она в это время запускает руку к нему за пазуху и вытаскивает оказавшиеся там три пайсы.
– Во имя всего святого, не бери этих денег, – просит Чхаттан. – Сестра велела купить ей цветной порошок и мисси.
– Во имя всего святого, не отдам, – передразнивает его Абади.
– На что тебе эта мелочь? – спрашивает Чхаттан. – Ведь я послезавтра принесу четыре аны.
– Уфф! – предвкушает удовольствие Абади. – На эти пайсы куплю яичницы.
– Яичницы на целых три пайсы? – изумляется Чхатчан. – Хватит и одной.
– На три пайсы яичницы – это, по-твоему, много? – с возмущением спрашивает Абади. – Я давно о ней, проклятой, мечтаю, да хозяйка не дает покупать, говорит – живот заболит. А я раз потихоньку съела на целую ану – и ничего.
«Вот ведь, – подумала я, – с голоду чуть не подохла, негодница, так теперь всякую дрянь есть готова. А я только попробую яичницы, сразу желудок расстроится».
– Разве вы взяли ее во время голода? – спросил я.
– Да, мать продала ее мне за одну рупию. Они три дня ничего не ели. Я их накормила хлебом и дала матери рупию. Мирза-сахиб, мне их было очень жалко. Я и мать уговаривала остаться у меня, но она не осталась.
– А потом эта несчастная когда-нибудь приходила к вам?
– Да, и не раз. На дочку свою нарадоваться не могла. Меня прямо благословляла. Она приходила раза два в год, и я всегда старалась принять ее как можно лучше. Но теперь вот уже несколько лет как не приходит. Бог знает, жива еще или нет.
– Из каких она была? – спросил я.
– Из торговцев пальмовым вином.
– Так, но мы отвлеклись от вашего рассказа, – спохватился я. – Дал ей Чхаттан четыре аны или не дал?
– Кто его знает. Когда Чхаттан ушел, я негодницу хорошенько отшлепала, а медяки выбросила в окно.
– Рядом с моей комнатой была еще одна крохотная комнатушка, – продолжала Умрао-джан, – за нее брали только две рупии в месяц. В ней жила танцовщица Хасана, еще совсем молоденькая девушка. Они с Абади очень подружились. Абади целыми днями просиживала у нее и переняла все ее повадки.
Какая она сама была, эта танцовщица, такие мужчины с ней и дружили. Один приходил с дюжиной лепешек, жаренных на скверном масле; другой тащил полсотни плодов маню по две аны за сотню. У этого Хасана требовала кусок кисеи, у того выпрашивала бархатные туфли. На гуляньях и в общественных местах она появлялась с какими-то крепкими парнями в тюрбанах, рубашках с длинными рукавами или кафтанах, причем одни были в узких штанах, подвязанных у колен, другие просто в дхоти.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60