Виташкова села напротив меня: худенькая, маленькая, в широкой рубахе и поношенной овчинной безрукавке. На груди скрещены два конца вязаной шали, на ногах черные вязаные чулки, похожие на полярные унты. Седые волосы собраны в пучок.
Виташкова! А раздутая флюсом щека, щелка заплывшего глаза, красные веки и ведьмина шепелявость – неужели бред наркотического сна?
– А вы знаете моего сына?
– Ну как же, конечно! Да и вас, пан адвокат. Я ж племянница Бронки Брыкаловой, Марьяна Виташкова, здешняя домработница, а Бей вам письмецо оставил.
Из кармана мешковатой юбки она вытащила листок.
Я узнал почерк Бея.
Отец! У меня сегодня заседание в суде, закончится около четырех. Я обязательно за тобой приеду, поэтому самостоятельно ничего не предпринимай. Маму не тревожь, спи. Ты у нее на плохом счету. Но ты не беспокойся, мы что-нибудь придумаем. Отдохни и проветрись от коньячной вони.
Виташкова ведет себя так, словно ночью с ней не происходило ничего необычного. Но при старосте я не хочу ни о чем расспрашивать.
– Бей звонил, прежде чем приехать?
– Он приехал не сказавшись. Велел постелить вам. Я принесла одеяло из гостевой комнаты, – объяснила Виташкова происхождение перины, из-под которой я с трудом выкарабкался.
– А что было дальше?
– А чего было? Накрыл он вас, окна распахнул, запретил их закрывать и вас будить. Сел в машину и уехал, – неохотно ответила Виташкова.
Она явно недовольна, что я вынуждаю ее открывать подробности, связанные с моим непристойным состоянием, в присутствии старосты. Я не знаю этой женщины, но, будучи родней Брониславы, Виташкова считает меня членом клана и заботится о моей репутации.
– Который час? – Мне не терпелось поскорее выбраться из временной пропасти.
– Да уж полдень прошел, – просияла Виташкова. – Бойлер нагрелся, может, пан адвокат ванну примет?
– Вы мойтесь, я подожду, – поощрил меня Мишковяк.
Я собрался с силами и на ватных ногах поплелся в ванную. Мишковяк проводил меня понимающим взглядом.
– Вы после мытья халат какой накиньте, там разные висят, а одежду оставьте. Я почищу свитерок и штаны поглажу.
Мне начинает казаться, что я облевал свитер. Доказательства чудовищного пьянства множатся с каждой минутой.
Собственное отражение меня испугало. Зеленоватая помятая рожа, поросшая неряшливой седой щетиной, мешки под мутными глазками, а выражение лица подловатое. Ничего удивительного, что люди навоображали черт-те что. Еще немного, я и сам поверю, что в одурманенном состоянии напился как свинья. Да это просто написано на бесстыжей морде в зеркале.
Контрастный душ вернул мне уверенность. В комнату я вошел уже совсем в другом настроении. В камине весело потрескивали дрова, рядом с диваном был накрыт столик. Маринованный окунь, деревенская колбаса: не копченая, а смягченная травами и солью и высушенная на сквозняке. Редкий деликатес в наши дни. Маринованные грибы, соленые огурчики, на электроплитке в котелке варились сосиски. М-да, а есть-то очень даже хочется…
Виташкова расставляла тарелки.
Я уставился на ее руки в переплете синих вен. Кожа темная, пальцы узловатые. Поинтересовался, пользуется ли она резиновыми перчатками.
– Не привыкши я. Этер вот уговаривал, а Казимира, его бывшая прислуга, через то и вовсе утекла. Она тож из брыкаловского рода.
– Если бы я бабу на это место привел, так уж на уровне, как у ксендза домоправительница, а не такую темноту! – с обидой пробурчал Мишковяк. – Перед всем миром нас осрамила, хотя американец у нас вроде как тутошний, свой, а все одно заграница!
Этот уничтожающий вердикт явно предназначался специально для меня. Ведь это я попросил Брониславу, чтобы она нашла прислугу молодому Станнингтону: солидную, аккуратную, порядочную и умеренной жадности. Староста обиделся: упущено доходное место.
– Вы на Брыкалах языка не точите, пан Мишковяк, лучше вот рассольцу попейте! – Виташкова подсунула нам кувшин и поспешила в кухню.
– Эх, рассол, родной батюшка!
Роль трезвеющего пьяницы не так уж плоха. Я плеснул в стаканы ароматный напиток: рассол из-под квашеной капусты и огурцов, смешанный с соком редьки и заправленный зубчиком растертого чеснока и густой сметаной. В Ориле это патентованное средство против самого тяжкого похмелья.
– Натощак это ж чистый купорос, пан адвокат! – предостерег Мишковяк. – Нам надо сперва клин клином вышибить, потому как я вчера тоже… крепко…
– Пожалуйста, выберите что-нибудь из бара. – Я махнул в сторону резного сундучка, где Этер держит напитки.
– А мы житной дерябнем, пан адвокат. Жито – оно самое полезное.
– Жито кормит, жито поит, – поддакнул я.
– Ас вас пол-литра причитается и тыща злотых. Я вашу тачку в придорожных кустах нашел, приволок, бензином заправил, а эта зараза еще божилась, что меня к вам не впустит! Ну, обмоем встречу!
Староста из Ориля не обладает ни одним из достоинств, воспетых в литературе как традиционные народные черты поляков. О бескорыстии нечего и говорить, его услужливость, гостеприимство и все, что он делает, заражено бизнесом. Он вообще не пьет, а только что-нибудь постоянно обмывает, даже закусывает не просто так, а ради чего-то.
Мишковяк разрезал пополам маринованный грибок, наколол на вилку вместе с кружочком колбасы и соленым огурцом. Это изысканное напоминание, чтобы я снова налил водки. На мое счастье, прежде чем мы успели осушить бутылку, прибежала восьмилетняя дочка Мишковяка, которую прислала мать.
– Директор сельпо папу дожидается! – сообщила она, и староста поспешно собрался, не исключено, что на очередное обмывание.
– Пиявка! Я уж думала, присосался до Судного дня, – припечатала Мишковяка пани Виташкова.
Сложив руки на коленях, она смотрела, как я проверяю автоответчик. Ничего интересного не обнаружилось.
– Пани Виташкова, а теперь расскажите, что я тут натворил.
– Э-э, чего там! Ничего такого, чтобы себе нервы портить.
– И все-таки я хотел бы знать.
– Ну, пару тарелок разбили, водку разлили, сами коньяком облились, ковер изгадили, а на чердаке зачем-то простыни связали. А еще в кухне куча простыней мокрых валялась. Нечего себе голову морочить, пан адвокат. У Этера такие гости бывают паскудные, что куда больше свинячат. А он сам больно добрый паренек.
– И у такого доброго паренька Казимира бросила работу?
– Да некультурная она у нас, деревенская, но нечего Мишковяку об нее язык трепать. Завидует он нам, срамник бесстыжий. А с Казей так было: Этер велел его на «ты» называть, все следил и приставал, чтоб она руки берегла, сам себе еду в комнаты подавал, бывало, что и готовил сам, миски мыл. Казя-то думала, что он ей брезгует, что его доброта – одни как есть пустые разговоры, вот и сбегла. А я рукавиц не надеваю, без привычки мы к этому, ему тыкаю, от горшков-кастрюль его гоняю, – вот мы с ним и живем душа в душу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78