Он вскочил и с тревогой посмотрел на солнце. Да, оно уже завершало свой дневной круг, вот-вот и коснется огненным краем вершин леса.
Павлик несмело крикнул. Слабый крик пролетел над озером, вернулся с противоположного берега эхом, бессильно затерялся в гуще деревьев. С замирающим сердцем Павлик ждал. Но нет, никто не ответил ему, никто не отозвался. Тогда он в страхе побежал сначала вдоль берега, потом по лесу.
Бежал долго, пока не выбился из сил, затем в изнеможении лег на землю. Прислушался. Тишина. Только высоко над головой шелестела листва. Закуковала кукушка и куковала не меньше ста раз — так ему показалось.
Устав от слез и отчаяния, не заметил, как задремал.
Очнулся потому, что что-то влажное и прохладное коснулось щеки. Открыл глаза и в испуге откинулся назад: не то собака, не то большой серый волк стоял рядом, обнюхивая его, и у этого не то волка, не то собаки не было одной передней лапы.
Собака тявкнула, Павлик отодвинулся от нее и тут увидел человека. Худой, с черной редкой бородкой на опаленном солнцем лице, в серой дырявой шляпе и залатанной грязной одежде, человек этот присел рядом с Павликом на корточки.
— Зачем пугался? Он — собака добрый, не кусит...— Татарин помолчал, дожидаясь ответа, и, не дождавшись, снова заговорил сам: — Ты откуда, человек? Я мало-мало всю жизнь тут жил — тебя не видел? А?
И только тогда Павлик пришел в себя от испуга.
— С кордона... Стенькины Дубы...
— А-а-а! — с сочувствием протянул татарин.— Это где дед Сергей? Ага?
Павлик молча кивнул.
— У, плохо...
— Почему плохо?
— А как же? Дед Сергей — он человек злой... савсим не-хароший. Кого хочешь в дугу сожмет. Я зна-а-ю...— Старик татарин снова внимательно всмотрелся в лицо Павлика.— Тоже, малый, видать, голодуху хватил? — Он сокрушенно покачал головой.— Эх, мил башка!.. Ныне только сам царь не голодает, да и того давно нету. Заплутал мало-мало?
Павлик опять молча кивнул.
— Ну ставай, я тебя на кордон повести буду...
Павлик торопливо вскочил: теперь он был счастлив вернуться на кордон, который утром казался ему ненавистным и откуда он с такой поспешностью убежал.
Пошли рядом. Старик нес в одной руке наполненное чем-то старое, помятое ведро, прикрытое сверху папоротниковыми листьями. Трехногая собака неуклюже бежала впереди, то и дело останавливаясь и оглядываясь на хозяина.
— Почему такая? — спросил Павлик татарина.
— Однорукий зачем? А это, видишь, когда он еще совсем мальчишка маленький был, в капкан рука совал. Я его маломало лечил — теперь он меня ух шибко любит... Ты вот махни на меня рукой...
— Зачем?
— Он тебя сразу кусить будет... Ха-ха-ха, не бойся, не бойся...
Вскоре они вышли на неприметную тропинку и пошли совсем не в ту сторону, куда бежал Павлик. Татарин почти всю дорогу беспрерывно говорил:
— Ты, конишно, сам человек маленький, у тебя дети нету... Тебе жалеть некого. А моя дела трудная, у меня баранчук четыре штук было, теперь три осталось... И каждый кормить надо. Ежели я не кормлю, кто кормит? Ты? Ты не кормишь. Чужой мужик кормит? Не кормит. Я кормить надо. А мне кормить чем? Тогда помирай надо... Один-то уж помер, Ахметом звали... Вот, пошел грибы собирать... А и грибы этот год нету. У-у! Жарко... Вот грибы собрал, и все от деда Сергей прятался... на грибы собрать в лесничестве билет выправлять надо... А деньги где? Вот и хожу потайком... Сейчас время пошла трудная, каждому самого себя жалко... Ежели дед Сергей встренется — обязательно ругать станет,— такой человек... его должность такая вредная... Потому я с тобой на кордон не пойду... на дорогу выведу — сам пойдешь...
— А ты кто? — спросил Павлик, чувствуя доверие и симпатию к этому случайно встреченному человеку.
— Я? Шакир я... Эй, стой, погоди.— Татарин остановился, снял шляпу и, наклонив голову, к чему-то внимательно прислушался...— Однако кричит кто-то...
Павлик тоже прислушался, но ничего, кроме шелеста листвы, не услышал.
— Твое имя какое? — неожиданно спросил Шакир.
— Павлик.
— Вот-вот! Тебя ищут... Айда быстрей, мил башка.
Они прошли еще немного, и тогда и Павлик услышал несколько голосов, тревожно звавших его по имени.
Но дойти до кордона им не пришлось. Когда голоса звучали уж совсем близко, из-за кустов бесшумно, как привидение, появился дед Сергей. За плечом у него была старенькая, на бечевке вместо ремня, берданка.
— А ну стой, Шакир,— строго сказал он, бросив один-единственный взгляд в сторону заробевшего Павлика.— В ведре что?
— Грибы, Сергей Палыч, грибы собирал мало-мало... баранчук кушать надо...
— А билет?
Шакир горестно развел руками.
— Какой билет, Сергей Палыч, копейки на душе нету... Как билет купишь?
— Покажи.
Шакир с отчаянием, но покорно приподнял папоротниковые листья. В ведре лежало десятка два темных длинноногих грибов.
— Тьфу! — с яростью и презрением плюнул дед Сергей.
Вытряхнув одним движением грибы на землю, он принялся топтать их своими огромными лаптями.— Понимаешь ты, басурманская твоя башка,— поганки это! Поешь — помрешь.
— Зачем помирать? Кипяток мало-мало вари — жевать можно. Эх ты, твой баранчук с голоду помирай нету!
И, горестно махнув рукой, сразу ссутулившись и как будто постарев на несколько лет, Шакир повернулся и пошел прочь.
Дед Сергей смотрел ему вслед, словно подталкивая взглядом в спину. И когда Шакир отошел шагов на десять, дед Сергей крикнул:
— Ведро возьми, басурман! — и, широко размахнувшись, швырнул вдогонку уходящему ведро.— Еще раз убежишь — выпорю! — сурово сказал дед Павлику и, взяв его за руку, повел туда, где все еще раздавались голоса, звавшие мальчика по имени.
Бабушка Настя встретила Павлика слезами. Он даже удивился: когда и за что она успела его так полюбить? Его маленькому неопытному сердцу невдомек было, что он для старухи был как бы ее возвратившейся молодостью, ее первым и единственным материнством,— в его лице, в глазах, в манере говорить, чуть наклоня голову, она видела не его, Павлика, а своего далекого Ванюшку, его первые шаги, его первые привычки, его первые синяки и ушибы.
Она без конца обнимала голову Павлика своими сильными рабочими руками, целовала его куда попало: в лоб, в глаза, в шею, и причитала, словно он в самом деле погиб где-то в лесной чаще, а не сидит перед ней целый и невредимый. Она кормила его скудной едой голодного года — картошкой и молоком, приправляя еду причитаниями. А потом принималась смеяться, и ее окруженные множеством морщинок глаза излучали такой радостный свет, что Павлику неловко было в них смотреть.
И впервые после смерти матери Павлик почувствовал рядом с собой согревающее тепло любящего женского сердца и сам не выдержал, разрыдался. Он плакал горькими и радостными слезами, уткнувшись лицом в пухлую грудь бабушки, испытывая к ней нежность и благодарность.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55
Павлик несмело крикнул. Слабый крик пролетел над озером, вернулся с противоположного берега эхом, бессильно затерялся в гуще деревьев. С замирающим сердцем Павлик ждал. Но нет, никто не ответил ему, никто не отозвался. Тогда он в страхе побежал сначала вдоль берега, потом по лесу.
Бежал долго, пока не выбился из сил, затем в изнеможении лег на землю. Прислушался. Тишина. Только высоко над головой шелестела листва. Закуковала кукушка и куковала не меньше ста раз — так ему показалось.
Устав от слез и отчаяния, не заметил, как задремал.
Очнулся потому, что что-то влажное и прохладное коснулось щеки. Открыл глаза и в испуге откинулся назад: не то собака, не то большой серый волк стоял рядом, обнюхивая его, и у этого не то волка, не то собаки не было одной передней лапы.
Собака тявкнула, Павлик отодвинулся от нее и тут увидел человека. Худой, с черной редкой бородкой на опаленном солнцем лице, в серой дырявой шляпе и залатанной грязной одежде, человек этот присел рядом с Павликом на корточки.
— Зачем пугался? Он — собака добрый, не кусит...— Татарин помолчал, дожидаясь ответа, и, не дождавшись, снова заговорил сам: — Ты откуда, человек? Я мало-мало всю жизнь тут жил — тебя не видел? А?
И только тогда Павлик пришел в себя от испуга.
— С кордона... Стенькины Дубы...
— А-а-а! — с сочувствием протянул татарин.— Это где дед Сергей? Ага?
Павлик молча кивнул.
— У, плохо...
— Почему плохо?
— А как же? Дед Сергей — он человек злой... савсим не-хароший. Кого хочешь в дугу сожмет. Я зна-а-ю...— Старик татарин снова внимательно всмотрелся в лицо Павлика.— Тоже, малый, видать, голодуху хватил? — Он сокрушенно покачал головой.— Эх, мил башка!.. Ныне только сам царь не голодает, да и того давно нету. Заплутал мало-мало?
Павлик опять молча кивнул.
— Ну ставай, я тебя на кордон повести буду...
Павлик торопливо вскочил: теперь он был счастлив вернуться на кордон, который утром казался ему ненавистным и откуда он с такой поспешностью убежал.
Пошли рядом. Старик нес в одной руке наполненное чем-то старое, помятое ведро, прикрытое сверху папоротниковыми листьями. Трехногая собака неуклюже бежала впереди, то и дело останавливаясь и оглядываясь на хозяина.
— Почему такая? — спросил Павлик татарина.
— Однорукий зачем? А это, видишь, когда он еще совсем мальчишка маленький был, в капкан рука совал. Я его маломало лечил — теперь он меня ух шибко любит... Ты вот махни на меня рукой...
— Зачем?
— Он тебя сразу кусить будет... Ха-ха-ха, не бойся, не бойся...
Вскоре они вышли на неприметную тропинку и пошли совсем не в ту сторону, куда бежал Павлик. Татарин почти всю дорогу беспрерывно говорил:
— Ты, конишно, сам человек маленький, у тебя дети нету... Тебе жалеть некого. А моя дела трудная, у меня баранчук четыре штук было, теперь три осталось... И каждый кормить надо. Ежели я не кормлю, кто кормит? Ты? Ты не кормишь. Чужой мужик кормит? Не кормит. Я кормить надо. А мне кормить чем? Тогда помирай надо... Один-то уж помер, Ахметом звали... Вот, пошел грибы собирать... А и грибы этот год нету. У-у! Жарко... Вот грибы собрал, и все от деда Сергей прятался... на грибы собрать в лесничестве билет выправлять надо... А деньги где? Вот и хожу потайком... Сейчас время пошла трудная, каждому самого себя жалко... Ежели дед Сергей встренется — обязательно ругать станет,— такой человек... его должность такая вредная... Потому я с тобой на кордон не пойду... на дорогу выведу — сам пойдешь...
— А ты кто? — спросил Павлик, чувствуя доверие и симпатию к этому случайно встреченному человеку.
— Я? Шакир я... Эй, стой, погоди.— Татарин остановился, снял шляпу и, наклонив голову, к чему-то внимательно прислушался...— Однако кричит кто-то...
Павлик тоже прислушался, но ничего, кроме шелеста листвы, не услышал.
— Твое имя какое? — неожиданно спросил Шакир.
— Павлик.
— Вот-вот! Тебя ищут... Айда быстрей, мил башка.
Они прошли еще немного, и тогда и Павлик услышал несколько голосов, тревожно звавших его по имени.
Но дойти до кордона им не пришлось. Когда голоса звучали уж совсем близко, из-за кустов бесшумно, как привидение, появился дед Сергей. За плечом у него была старенькая, на бечевке вместо ремня, берданка.
— А ну стой, Шакир,— строго сказал он, бросив один-единственный взгляд в сторону заробевшего Павлика.— В ведре что?
— Грибы, Сергей Палыч, грибы собирал мало-мало... баранчук кушать надо...
— А билет?
Шакир горестно развел руками.
— Какой билет, Сергей Палыч, копейки на душе нету... Как билет купишь?
— Покажи.
Шакир с отчаянием, но покорно приподнял папоротниковые листья. В ведре лежало десятка два темных длинноногих грибов.
— Тьфу! — с яростью и презрением плюнул дед Сергей.
Вытряхнув одним движением грибы на землю, он принялся топтать их своими огромными лаптями.— Понимаешь ты, басурманская твоя башка,— поганки это! Поешь — помрешь.
— Зачем помирать? Кипяток мало-мало вари — жевать можно. Эх ты, твой баранчук с голоду помирай нету!
И, горестно махнув рукой, сразу ссутулившись и как будто постарев на несколько лет, Шакир повернулся и пошел прочь.
Дед Сергей смотрел ему вслед, словно подталкивая взглядом в спину. И когда Шакир отошел шагов на десять, дед Сергей крикнул:
— Ведро возьми, басурман! — и, широко размахнувшись, швырнул вдогонку уходящему ведро.— Еще раз убежишь — выпорю! — сурово сказал дед Павлику и, взяв его за руку, повел туда, где все еще раздавались голоса, звавшие мальчика по имени.
Бабушка Настя встретила Павлика слезами. Он даже удивился: когда и за что она успела его так полюбить? Его маленькому неопытному сердцу невдомек было, что он для старухи был как бы ее возвратившейся молодостью, ее первым и единственным материнством,— в его лице, в глазах, в манере говорить, чуть наклоня голову, она видела не его, Павлика, а своего далекого Ванюшку, его первые шаги, его первые привычки, его первые синяки и ушибы.
Она без конца обнимала голову Павлика своими сильными рабочими руками, целовала его куда попало: в лоб, в глаза, в шею, и причитала, словно он в самом деле погиб где-то в лесной чаще, а не сидит перед ней целый и невредимый. Она кормила его скудной едой голодного года — картошкой и молоком, приправляя еду причитаниями. А потом принималась смеяться, и ее окруженные множеством морщинок глаза излучали такой радостный свет, что Павлику неловко было в них смотреть.
И впервые после смерти матери Павлик почувствовал рядом с собой согревающее тепло любящего женского сердца и сам не выдержал, разрыдался. Он плакал горькими и радостными слезами, уткнувшись лицом в пухлую грудь бабушки, испытывая к ней нежность и благодарность.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55