— А к чаю чего же, отец? — растерянно спросила она, отступая от стола.
Дед гневно сверкнул на нее светлыми, прозрачными глазами.
— Чего всегда! — стукнув кулаком по столу, крикнул он.— Сахару морковного да лепешку лебедовую! Забыла? Ну, чего застыла как изваяния?! Может, сладких пирогов подашь?!
— Я сию минуту, отец...
Пока бабушка, звеня посудой, заваривала в щербатую дедову чашку сушеную малину, пока насыпала ему в блюдечко сморщенную сушеную морковку, порезанную мелкими кусочками,— ее на кордоне и называли сахаром,— пока принесла ему на жестяной тарелке пару серо-зеленых лепешек, Глотов, откинувшись к стене, поигрывая цепочкой часов, ждал. Глаза его искрились, красные губы под блестящими усами расплывались в презрительную улыбку. Когда дед придвинул к себе чашку, а бабушка вышла на кухню, Глотов опять коротко хохотнул.
— Вот это я люблю! — сказал он, делаясь серьезным и похлопывая деда по плечу.— Это по-моему! У тебя, дед, карахтер вроде моего. А? Мне как раз такой человек и нужен!
Дед молча пил чай, раздувая усы и смешно выпячивая губы, дуя на блюдечко, которое держал на растопыренных пальцах. Глотов подвинул деду хлеб и сало, но тот, словно не видя, продолжал пить свой чай, изредка ставя блюдечко на стол и макая в него твердую как камень лепешку. Глотов откинулся к стене, привычно поиграл длинной серебряной цепочкой, пересекавшей его жилетку. Затем вынул из жилетного кармана большие часы, щелкнув крышкой, открыл, долго смотрел на них и озабоченно покрутил головой.
— Что-то кучеришка мой застрял, Марьин сын,— словно про себя бормотнул он.— Не иначе прогнать придется — не оправдывает.— И, повернувшись к окну, деловито посмотрел на дорогу. Затем еще раз глянул на часы и, пряча их, важно сказал: — Мне, дед, по моим делам время терять вовсе никак невозможно. Делов — во! — Он с силой провел ребром ладони по горлу.— По всей губернии так и мечусь. Тот зовет: Тимофей Петрович, другой с второго конца телеграмму отбивает: Тимофей Петрович, помоги! А Тимофей-то Петрович — на всех один! Вот и мечешься...— И опять, не дождавшись от деда ни слова, покраснел, густо налились кровью щеки. Зло и решительно сказал: — Ну, ты вот что. Заработать хочешь?
— Я при казенной должности состою,— бесстрастно отозвался дед, дрожащими руками наливая себе вторую чашку чая.— Нам, лесовикам, на стороне работать не положено.
— Ха! — воскликнул Глотов, явно довольный тем, что дед заговорил.— А ты тут и останешься, при месте. Тут и будешь! Я в лесничестве сам обо всем договорюсь. Подмажу — против не будут...
Бабушка сидела у окна на кухне, подперев ладонью щеку. Павлик из своего угла то с жалостью поглядывал на нее, то с интересом следил за тем, что происходит в горнице.
— Ну, хочешь, говорю, заработать? — настойчиво и уже нетерпеливо повторил Глотов.— Да не миллиёны эти дурацкие бумажные, ими только что стенки оклеивать, потому курсу теперешний день на деньги нету! Нет, не бумажки, а, скажем, муки мешок, сеянки! А? — И, хищно прищурившись, придвинулся к деду.
— Кто по нонешному году муки не хочет заработать! — с неожиданной живостью отозвался дед, поднимая на Глотова потеплевшие глаза.
Глотов тоже оживился, подбил вверх усы, еще ближе придвинулся к деду.
— Я так и знал, мы с тобой сговоримся, дедок! — совсем другим тоном, доверительно и дружелюбно заговорил он. И с почти материнской заботливостью спросил: — Голову-то тебе кто усоборовал? А?
— Мужики на селе,— хмуро и не сразу отозвался дед.
— Ага! — обрадованно вскинулся Глотов.— Стало быть, не любят. А? Очень хорошо! Прекрасно даже! Стало быть, ты с ними в контрах? Ага? Мне вот как раз такой десятник на рубку и нужен. Чтобы с этой голью дружбы не водить, не якшаться! Мне про тебя и в селе хорошо говорили: дескать, крутой мужик, с карахтером. Я, понимаешь, поначалу прикидывал взять Серова Афанасья... Знаешь?
— Как же! — снова поднял взгляд дед, глаза у него опять стали светлыми и холодными.— Этого живоглота вся Подлесная своей спиной знает! И с живого и с мертвого шкуру содрать могет, не постесняется. Первейший кровопийца на селе.
— Вот-вот, он самый,— подтвердил Глотов, кивая.— Мне вроде его и надобен, чтобы без жалости. Ведь ежели начать всех жалеть — без нитки по миру пустят. А? Ну, а потом про тебя слышу... Серов-то, он, конешно, хорош, он рабочим спуску не даст, ну да хитер больно, не уследишь. Лесок-то,
глядишь, и поплывет на сторону. А? А мне же это — гольный убыток. Лес-то, и сваленный, и раскряжеванный, и клепку, что выгонят,— ее же беречь, как свою, надо. Один я не уберегу. А? Вот я и сообразил тебя к этому делу приспособить. Ты тут на месте хозяин, все ходы-выходы знаешь. А? Я тебе платить буду, а ты над голью этой командирить станешь... Только смотри, чтоб без жалости, сопли чтобы с ними не распускать... Который топором махать не может — долой! Который только для виду машет — опять долой! А ежели и не долой, то по заработку, по пайку бей. А?
— Платить-то чем станешь?
Глотов, облегченно вздохнув, важно откинулся к стене.
— Русским же языком сказано: мукой аль еще продуктом каким! А?
Дед сидел молча. Темные руки его, лежавшие на столе, чуть заметно вздрагивали.
— И опять же не все сказано,— тише заговорил Глотов, привычно взбивая усы и наклоняясь к столу.— Тут ведь что еще? Фирма эта самая, Джемс этот, его же вокруг пальца водить можно,— сколько хочешь разов, столько и води. Он уехал, а мы с тобой лесок — адью! А? Почему ты мне и лестен в приказчики, мы с тобой это дело во как заворотим!
Остановившись, Глотов молчал, испытующе вглядываясь в неподвижное лицо деда. Тот тоже молчал, упрямо глядя то в блюдечко, то на свои корявые, темневшие на скатерти руки. Тогда Глотов, склоняясь к столу, заговорил снова, почти шепотом:
— И опять не все сказано. Пайки рабочим американские выдавать будем. Ты да я. Мы ведомость на рабочих пишем, мы продукт у Джемса получаем, мы выдаем. А? Тут, ежели с умом,— знаешь?
Дед, упрямо насупившись, по-прежнему молчал, опустив глаза. Лицо его словно одеревенело. А Глотов, слизывая слюну с толстых красных губ, продолжал шептать:
— Тут коммерция — вот! Без коммерции в нашем деле никак нельзя — прогоришь! А? Никакая голодуха тебе тогда не страшна — проживешь! И вся семья цела будет. Дохнут-то дураки! — Он сильно побарабанил пальцами по столу и вдруг во весь голос спросил: — Да ты что, дед, не в уме, что ль? Не возьмешь в толк, чего говорю? В лесу работать будут сотни три, а то и четыре топоров, на каждого, стало быть, паек. А от трехсот-то пайков сколько к рукам прилипнуть может? А?
Дед медленно и тяжело поднялся из-за стола, только руки его, лежавшие на скатерти, оставались в прежнем положении, словно они существовали отдельно от тела.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55