Глаза у деда, как всегда во время приступов гнева, сделались совершенно прозрачными.
— Стало быть, это ты предлагаешь мне вместе с тобой голодных людишек грабить? — негромко и раздельно, далеко отставляя слово от слова, спросил он.
Глотов тоже встал, красное лицо его стало растерянным. Он ничего не ответил, застегивая жилетку, и тогда дед, неожиданно взвизгнув, ткнул его кулаком куда-то в шею, в кадык. Охнув и икнув, Глотов откинулся к стене. Он был выше деда на голову, мускулистый и, вероятно, сильный человек. Павлик выскочил из чулана, боясь, что Глотов убьет деда. Но дед Сергей вдруг неестественно высоким, бабьим голосом закричал:
— Вон! Вон из моего дома! Продажная шкура! Вон!
И тут огромный Глотов, дрожа багровыми щеками, стиснув кулаки, пошел на деда. Дед попятился, споткнулся о порожек и чуть не упал в кухню. Беспомощно оглянувшись, он увидел вдруг на штыре у двери свою берданку. Одним, каким-то звериным прыжком он оказался у двери и схватил ружье. Еще мгновение — и Глотов, бледнея, попятился назад в горницу.
— Вон, червь трупная! — тихо, дрожащими губами сказал дед и отступил в сторону от двери, давая Глотову пройти.
— Да что ты, дедушка? Что ты? — бормотал тот, осторожно, шаг за шагом, подвигаясь по стене к двери.— Что ты?! Уж и пошутить с тобой...
С ужасом глядя на дуло двигавшейся за ним берданки, он кое-как протиснулся в дверь, и тут потерянные силы вернулись к нему, он стремительно выбежал на крыльцо и большими прыжками побежал к калитке. Гремя цепью, сорвался с места и залился неистовым лаем Пятнаш.
Обежав дом и выскочив на поляну под окнами, Глотов повернулся лицом к кордону и яростно погрозил кулаком:
— Я тебе покажу, рвань вшивая! Я тебе не другой кто! Я в сферах вращаюсь!
Дед вернулся в горницу, со звоном распахнул окно и, оставив берданку, изо всей силы швырнул в Глотова его картузом. Потом схватил со стола саквояж и так же яростно швырнул: оттуда посыпалась на землю какая-то снедь, полетели бумажные лоскутки. Увидев на столе куски сахара, хлеба и сала, оставленные Глотовым, дед схватил их и с исступленным криком: «Краденого не ем!» — начал швырять ими в бесновавшегося под окнами подрядчика.
Выкрикивая угрозы и проклятия, Глотов подбирал свои вещи. Подобрав и немного успокоившись, выпрямился, вытер ладонью губы, взбил усы и сказал:
— Сейчас в лесничество поеду... Я тебя, рвань вшивая, с лаптями съем. Ты у меня вспухнешь с голоду...
Дед оглянулся — чем бы еще бросить, увидел берданку, которую поставил к стене, схватил ее и, высунувшись по пояс в окно, выстрелил вверх.
Глотов побежал так, словно у него появились крылья. А навстречу ему из леса вырвался запряженный в тарантас пегий жеребец.
Дед Сергей вышел на кухню, растерянно глянул по сторонам, в руках у него была берданка. Павлик подумал, что дед и сам, наверно, удивляется, как это он выстрелил вслед человеку.
Дед нерешительно остановился посреди кухни и зачем-то понюхал дуло берданки — оттуда струился едва заметный синеватый дым. Потом взял свой картуз и, поморщившись, надел его на самую макушку забинтованной головы: это было так комично, что Павлик едва не рассмеялся. Не глянув ни на жену, ни на Павлика, дед, скрипя лаптями, пошел из дома.
Бабушка несмело окликнула:
— Чего ж теперь будет, отец? Выгонят тебя!
— Ну и пущай гонят! — буркнул дед. И внезапно обернулся в гневе и закричал тем же визгливым, женским голосом, каким кричал на Глотова: — А ты што жа, карга старая, хочешь, чтобы я с этой шакалюгой за ручку вздравствовался? Да? Да ты зачем его в дом пустила, я тебя спрашиваю?
Бабушка виновато развела руками:
— Так ведь теперь он вроде над нами начальство. А кордон-то не наш — казенный.
— Казенный! Сама ты дура казенная!
Дед с остервенением плюнул и спустился с крыльца.
— А то подождал бы, отец,— робко сказала ему в спину бабушка, подходя к двери.— Вон Ванюшка вернется, может, и присоветует чего. Ученый ведь человек.
На одно мгновение Павлик еще раз увидел светлые, исступленные глаза деда.
— Видеть не хочу! — и, на ходу закидывая за плечо берданку, вразвалку пошел к воротам.
Бабушка вернулась к столу, обессиленно села на скамейку, тяжело положила на колени руки. Глаза ее глянули в горницу с тоской и болью, как будто прощаясь с дорогими вещами.
— Ежели и не засудят за такое, с работы враз сымут,— убежденно и грустно сказала она. Посидела молча, смахнула со стола невидимые пылинки, вздохнула.— А ведь, Пашенька, ежели по совести, правый он, отец-то... Я бы и сама... нехристю этому! Мыслимо ли дело? Кругом голод, какого тридцать лет в народе не видели, а у него морда чисто тебе самовар ведерошный, хоть блины на ней пеки. А ведь в народе как сказано: от трудов праведных не наживешь... этакую холку бессовестную не наешь...— Еще помолчала и опять широкой ладонью смела со стола невидимые соринки и снова сказала с прежней убежденностью: — Сымут, как бог свят, сымут. У него же, у мордастого этого, в городу, поди-ка, друзей и приятелей — конца нет!.. И куда же мы тогда? А?
Ответа на этот вопрос не было, и бабушка долго сидела задумавшись, скорбно поджав губы. Всегда доброе и подвижное, лицо ее теперь казалось Павлику вырезанным из обветренного, обожженного солнцем камня.
Павлика тоже охватила тревога. Ведь если деда Сергея выгонят из лесников, значит, и Павлику и отцу его придется с кордона уходить. А куда? И перед глазами с леденящей сердце отчетливостью замелькали вокзалы, набитые голодными, плачущими и кричащими людьми, поезда, обвешанные такими же людьми, мертвый старик на перроне под летним, просвеченным солнцем дождем, пыльная Самара, где в тени домов сидели и лежали серые неподвижные фигуры, церковь, и у ее дверей телега, которую изо всех сил толкали обступившие ее мужики.
Пришла Кланя и, пока бабушка перевязывала почти зажившую ногу, хихикала и смотрела в упор на Павлика лукавыми глазами.
— Ты, что ли, сердишься? — спросила, вставая.— Так ведь на пасеке-то я понарошке. Озоровала! Айда к нам на огород мамке помогать. А?
Павлик отказался идти, и Кланя упрыгала на одной ноге. Завернула по пути к будке Пятнаша и обняла собаку за шею.
— Пятнашенька, сердешный мой...
Иван Сергеевич вернулся на кордон под вечер, когда свалила жара,— пыльный, сердитый, измученный. Бабушка тревожно и сбивчиво рассказала, что произошло. Он успокоил ее как мог, пообещал:
— Завтра же поговорю с Миловановым. Думаю, что обойдется. Всем известно, что это за жук — Глотов.
— Господи! — всплеснула бабушка руками.— А ежели известно, зачем же держат? Гнать бы его да гнать куда подальше.
Несмотря на уговоры Ивана Сергеевича, беспокойство, видно, не оставило старую: перед тем как уйти на сеновал, Павлик видел из кухни, что бабушка стояла посреди горницы на коленях, лицом к иконам и, натужно кланяясь, вздрагивающим, со слезами, голосом проникновенно просила:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55
— Стало быть, это ты предлагаешь мне вместе с тобой голодных людишек грабить? — негромко и раздельно, далеко отставляя слово от слова, спросил он.
Глотов тоже встал, красное лицо его стало растерянным. Он ничего не ответил, застегивая жилетку, и тогда дед, неожиданно взвизгнув, ткнул его кулаком куда-то в шею, в кадык. Охнув и икнув, Глотов откинулся к стене. Он был выше деда на голову, мускулистый и, вероятно, сильный человек. Павлик выскочил из чулана, боясь, что Глотов убьет деда. Но дед Сергей вдруг неестественно высоким, бабьим голосом закричал:
— Вон! Вон из моего дома! Продажная шкура! Вон!
И тут огромный Глотов, дрожа багровыми щеками, стиснув кулаки, пошел на деда. Дед попятился, споткнулся о порожек и чуть не упал в кухню. Беспомощно оглянувшись, он увидел вдруг на штыре у двери свою берданку. Одним, каким-то звериным прыжком он оказался у двери и схватил ружье. Еще мгновение — и Глотов, бледнея, попятился назад в горницу.
— Вон, червь трупная! — тихо, дрожащими губами сказал дед и отступил в сторону от двери, давая Глотову пройти.
— Да что ты, дедушка? Что ты? — бормотал тот, осторожно, шаг за шагом, подвигаясь по стене к двери.— Что ты?! Уж и пошутить с тобой...
С ужасом глядя на дуло двигавшейся за ним берданки, он кое-как протиснулся в дверь, и тут потерянные силы вернулись к нему, он стремительно выбежал на крыльцо и большими прыжками побежал к калитке. Гремя цепью, сорвался с места и залился неистовым лаем Пятнаш.
Обежав дом и выскочив на поляну под окнами, Глотов повернулся лицом к кордону и яростно погрозил кулаком:
— Я тебе покажу, рвань вшивая! Я тебе не другой кто! Я в сферах вращаюсь!
Дед вернулся в горницу, со звоном распахнул окно и, оставив берданку, изо всей силы швырнул в Глотова его картузом. Потом схватил со стола саквояж и так же яростно швырнул: оттуда посыпалась на землю какая-то снедь, полетели бумажные лоскутки. Увидев на столе куски сахара, хлеба и сала, оставленные Глотовым, дед схватил их и с исступленным криком: «Краденого не ем!» — начал швырять ими в бесновавшегося под окнами подрядчика.
Выкрикивая угрозы и проклятия, Глотов подбирал свои вещи. Подобрав и немного успокоившись, выпрямился, вытер ладонью губы, взбил усы и сказал:
— Сейчас в лесничество поеду... Я тебя, рвань вшивая, с лаптями съем. Ты у меня вспухнешь с голоду...
Дед оглянулся — чем бы еще бросить, увидел берданку, которую поставил к стене, схватил ее и, высунувшись по пояс в окно, выстрелил вверх.
Глотов побежал так, словно у него появились крылья. А навстречу ему из леса вырвался запряженный в тарантас пегий жеребец.
Дед Сергей вышел на кухню, растерянно глянул по сторонам, в руках у него была берданка. Павлик подумал, что дед и сам, наверно, удивляется, как это он выстрелил вслед человеку.
Дед нерешительно остановился посреди кухни и зачем-то понюхал дуло берданки — оттуда струился едва заметный синеватый дым. Потом взял свой картуз и, поморщившись, надел его на самую макушку забинтованной головы: это было так комично, что Павлик едва не рассмеялся. Не глянув ни на жену, ни на Павлика, дед, скрипя лаптями, пошел из дома.
Бабушка несмело окликнула:
— Чего ж теперь будет, отец? Выгонят тебя!
— Ну и пущай гонят! — буркнул дед. И внезапно обернулся в гневе и закричал тем же визгливым, женским голосом, каким кричал на Глотова: — А ты што жа, карга старая, хочешь, чтобы я с этой шакалюгой за ручку вздравствовался? Да? Да ты зачем его в дом пустила, я тебя спрашиваю?
Бабушка виновато развела руками:
— Так ведь теперь он вроде над нами начальство. А кордон-то не наш — казенный.
— Казенный! Сама ты дура казенная!
Дед с остервенением плюнул и спустился с крыльца.
— А то подождал бы, отец,— робко сказала ему в спину бабушка, подходя к двери.— Вон Ванюшка вернется, может, и присоветует чего. Ученый ведь человек.
На одно мгновение Павлик еще раз увидел светлые, исступленные глаза деда.
— Видеть не хочу! — и, на ходу закидывая за плечо берданку, вразвалку пошел к воротам.
Бабушка вернулась к столу, обессиленно села на скамейку, тяжело положила на колени руки. Глаза ее глянули в горницу с тоской и болью, как будто прощаясь с дорогими вещами.
— Ежели и не засудят за такое, с работы враз сымут,— убежденно и грустно сказала она. Посидела молча, смахнула со стола невидимые пылинки, вздохнула.— А ведь, Пашенька, ежели по совести, правый он, отец-то... Я бы и сама... нехристю этому! Мыслимо ли дело? Кругом голод, какого тридцать лет в народе не видели, а у него морда чисто тебе самовар ведерошный, хоть блины на ней пеки. А ведь в народе как сказано: от трудов праведных не наживешь... этакую холку бессовестную не наешь...— Еще помолчала и опять широкой ладонью смела со стола невидимые соринки и снова сказала с прежней убежденностью: — Сымут, как бог свят, сымут. У него же, у мордастого этого, в городу, поди-ка, друзей и приятелей — конца нет!.. И куда же мы тогда? А?
Ответа на этот вопрос не было, и бабушка долго сидела задумавшись, скорбно поджав губы. Всегда доброе и подвижное, лицо ее теперь казалось Павлику вырезанным из обветренного, обожженного солнцем камня.
Павлика тоже охватила тревога. Ведь если деда Сергея выгонят из лесников, значит, и Павлику и отцу его придется с кордона уходить. А куда? И перед глазами с леденящей сердце отчетливостью замелькали вокзалы, набитые голодными, плачущими и кричащими людьми, поезда, обвешанные такими же людьми, мертвый старик на перроне под летним, просвеченным солнцем дождем, пыльная Самара, где в тени домов сидели и лежали серые неподвижные фигуры, церковь, и у ее дверей телега, которую изо всех сил толкали обступившие ее мужики.
Пришла Кланя и, пока бабушка перевязывала почти зажившую ногу, хихикала и смотрела в упор на Павлика лукавыми глазами.
— Ты, что ли, сердишься? — спросила, вставая.— Так ведь на пасеке-то я понарошке. Озоровала! Айда к нам на огород мамке помогать. А?
Павлик отказался идти, и Кланя упрыгала на одной ноге. Завернула по пути к будке Пятнаша и обняла собаку за шею.
— Пятнашенька, сердешный мой...
Иван Сергеевич вернулся на кордон под вечер, когда свалила жара,— пыльный, сердитый, измученный. Бабушка тревожно и сбивчиво рассказала, что произошло. Он успокоил ее как мог, пообещал:
— Завтра же поговорю с Миловановым. Думаю, что обойдется. Всем известно, что это за жук — Глотов.
— Господи! — всплеснула бабушка руками.— А ежели известно, зачем же держат? Гнать бы его да гнать куда подальше.
Несмотря на уговоры Ивана Сергеевича, беспокойство, видно, не оставило старую: перед тем как уйти на сеновал, Павлик видел из кухни, что бабушка стояла посреди горницы на коленях, лицом к иконам и, натужно кланяясь, вздрагивающим, со слезами, голосом проникновенно просила:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55