голод у нас. Весь мир об этом знает. Война да разруха до того довели — половина земли не пахана, не сеяна, народ с голоду да с тифов этих разных преждевременно в могилу ложится... Вот они, значит, тогда предлагают нам помощь этой АРА...
— Да какая она из себя, АРА эта? — почти шепотом спросила бабушка Настя, с опаской покосившись на деда: не заругает ли?
Но дед молчал.
— АРА — это, если на наш язык перевести, будет: Американская административная помощь. По ихнему языку: Америкен реляйф администрейшен. Это будто они тем странам от доброты своей помогают, которые войной покалечены.
Матрос залпом выпил остатки остывшего чая, пососал кусочек морковки.
— А какая эта доброта, мы теперь очень даже хорошо знаем. Сначала они всем заклятым врагам нашим помогали, всяким белогвардейцам, Пилсудским да Хорти — есть такая буржуазная гнида в Венгрии... А потом, значит, к нам... Ну, Ленин подумал-подумал: что делать? Жалко ведь народ наш русский или там, скажем, туркменов всяких, которые трудящиеся?.. Очень даже жалко! А они, американцы, обещают: дескать, организуем питание миллионов детишек. «Важно для нас?» — думает Ильич. А как же неважно: целые миллионы детишеских жизней спасти можно... Ну и послал Ильич наркома Литвинова в Варшаву, там он с ихним министром встретился — по фамилии Гувер. Подписали они договор. А в договоре что написано? А написано там: разрешается им, американцам, ввезти сюда вместе с продовольствием триста своих представителей да здесь нанять из наших еще десять тысяч человек — по ихнему выбору и усмотрению. То есть кто им понравится. А кто им нравится — нам-то с тобой, Палыч, уже после войны вот как все ясно. Глотовы им нравятся. И опять Ильич думает думу: пущать или не пущать?.. А детишки голодные по улицам ходют, да, глядишь, и помирают. Ну и тут же Ильич телеграмму отбивает Литвинову: подписывай... А сам-то Ильич своей ясной головой уж вот как ясно видит, для чего они к нам лезут. Ну, скажем, хотите помочь — помогайте, как другие страны помогают: скажем, межрабпомгол, комитет путешественника Нансена, Международный Крест Красный. А эти, американцы то есть, уперлись: не пустите наших представителей — не будет вам ни пайков, ни детских столовых...
— Стало быть, и у нас в Никольском столовая будет? — задыхаясь, спросила бабушка, крестясь на иконы.
— Будет...— Матрос помолчал, прищурившись, с неприязнью вглядываясь в висевшие перед ним строгие лики святых. И уже с неохотой добавил: — Ну вот они и приехали...
— И снова не понимаю я, прости ты меня, глупого,— глухо сказал дед.— Ну чего им вот, скажем, здесь, у нас на Поволжье, требуется?
— Опять скажу: лесная, невинная ты душа! Он пока сюда доедет, по всей России-матушке проедет, все выглядит, где какие заводы стоят, где мосты всякие, где дороги, какие у нас оружия. И как мы живем. Все это в свою книжечку запишет,— ежели новая война, вот как пригодится...
— Вон оно что! — свистнул дед.— Ну, а чего же, опять скажем, интересного тут у нас?
— Чего? А вот, скажем, еду я сюда и интересуюсь, где этот самый Кестнер-американец, который к вашей рубке приставлен? Ну и узнаю: вверх по Волге подался. Зачем, спрашивается? А там у нас неподалеку патронный завод огромаднейший... Вот он и поедет, и поглядит, и в свою книжку запишет. А то, глядишь, и человечка какого из бывших встренет... Мало ли еще их, врагов Советской власти, по всяким норам прячется, ждут не дождутся своего часа... Они же, кто против нашей власти,— друг другу братья кровные. Глотов приехал сюда, где живет? У попа. А поп этот — первая контра, как мы открыто говорим: опиум для народа...— И опять Гребнев с неодобрением глянул вверх, на иконы.
— Значит, изнутря хотят нас подорвать? — спросил дед.
— Вот-вот,— удовлетворенно кивнул Гребнев.— И за ними вот какой наш пролетарский глаз нужен. О чем я тебя и прошу: гляди. А их, Серовых да Глотовых, не бойся — мы тебя в обиду не дадим.
Гребнев встал, поклонился бабушке Насте.
— Спасибо вам, мамаша.
— Не на чем, миленький... Хлебушек наш, видишь, черненький, с лебедой, да и сахар...— Бабушка горько махнула рукой.
— Вот на том и спасибо. А теперь, дед, пойдем-ка мы с тобой протокол составим. Ежели этот Живоглотов в самом деле молодь губит безо всякой пощады, мы с тобой протокол на него и — штраф... Мы ему каждый дубок загубленный в строку поставим! Пошли...
Все вместе они вышли на крыльцо.
А у крыльца, держа одной рукой ручонку Мариамки, а другой прижимая к груди свою старенькую рваную шляпу, стоял Шакир. Его худое лицо выражало глубокое раскаяние. Как только дед Сергей вышел на крыльцо, Шакир встал на колени.
— Бей! Палка возьми, бей,— со слезами сказал он деду.— Думал — ты. А это он, такой плохой мальчишка, манометра рубил... Ай-яй-яй... Зачем делал? Чтобы Мариамка голодом помирал? Посмотри, какой хороший девочка, какой красивый будет... Зачем умирает? А? Тибе лес жалка, а Мариамка не жалка? Почему такой худой человек, такой злой?!
И Шакир бросил на землю свою шляпу.
Павлик молчал. Что мог он ответить этому странному человеку, стоявшему у крыльца на коленях? Может быть, впервые за все это время он отчетливо увидел события страшного голодного года с другой стороны. Да, не будут рубить лес — и, может быть, эта вишневоглазая, худущая Мариамка умрет. И ее тоже зароют в землю, как маму.
Но ведь это не нужно, это неправда, этого не должно быть. И зачем смерть? Разве это справедливо, чтобы хорошие, красивые и добрые умирали? Зачем? Почему? Ведь вот есть Ленин, который жалеет детей, который не хочет, чтобы умирали Мариамки.
Дед Сергей смущенно покусывал ус и поправлял съезжавшую с плеча берданку. Видимо, и до его сердца, как и до сердца Павлика, вдруг достала косноязычная речь голодного татарина.
Гребнев одним шагом спустился с крыльца, взял Шакира под руку, поднял.
— Вставай, князь, вставай,— шутливо сказал он.— Ты ведь князь?
— Вси татар — князь,— ответил Шакир, с трудом поднимаясь.— Я ведь, начальник, не о себе... сам все одно песок скоро пошел... А вот, гляди, Мариамка. Ей — жить. Зачем она помирает? А?
— Не помрет Мариамка... Вот послезавтра откроют у вас американцы столовую, будут кормить детишек. Потому и терпим их на своей земле... Эй, Мариам-ханум! — Он осторожно взял девочку двумя пальцами за подбородок, и она посмотрела на него не по-детски серьезными, полными скорби и голода глазами.
И Гребнев смутился, покашлял в кулак. Потом полез в карман, достал что-то завернутое в серую оберточную бумагу. Развернул — там оказался кусочек черного, с овсяными остьями хлеба.
— На.
Девочка посмотрела на отца, робко взяла тоненькими пальцами хлеб — и вдруг с жадностью принялась кусать и глотать его, почти не прожевывая.
Гребнев повернулся к деду Сергею:
— Видал?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55
— Да какая она из себя, АРА эта? — почти шепотом спросила бабушка Настя, с опаской покосившись на деда: не заругает ли?
Но дед молчал.
— АРА — это, если на наш язык перевести, будет: Американская административная помощь. По ихнему языку: Америкен реляйф администрейшен. Это будто они тем странам от доброты своей помогают, которые войной покалечены.
Матрос залпом выпил остатки остывшего чая, пососал кусочек морковки.
— А какая эта доброта, мы теперь очень даже хорошо знаем. Сначала они всем заклятым врагам нашим помогали, всяким белогвардейцам, Пилсудским да Хорти — есть такая буржуазная гнида в Венгрии... А потом, значит, к нам... Ну, Ленин подумал-подумал: что делать? Жалко ведь народ наш русский или там, скажем, туркменов всяких, которые трудящиеся?.. Очень даже жалко! А они, американцы, обещают: дескать, организуем питание миллионов детишек. «Важно для нас?» — думает Ильич. А как же неважно: целые миллионы детишеских жизней спасти можно... Ну и послал Ильич наркома Литвинова в Варшаву, там он с ихним министром встретился — по фамилии Гувер. Подписали они договор. А в договоре что написано? А написано там: разрешается им, американцам, ввезти сюда вместе с продовольствием триста своих представителей да здесь нанять из наших еще десять тысяч человек — по ихнему выбору и усмотрению. То есть кто им понравится. А кто им нравится — нам-то с тобой, Палыч, уже после войны вот как все ясно. Глотовы им нравятся. И опять Ильич думает думу: пущать или не пущать?.. А детишки голодные по улицам ходют, да, глядишь, и помирают. Ну и тут же Ильич телеграмму отбивает Литвинову: подписывай... А сам-то Ильич своей ясной головой уж вот как ясно видит, для чего они к нам лезут. Ну, скажем, хотите помочь — помогайте, как другие страны помогают: скажем, межрабпомгол, комитет путешественника Нансена, Международный Крест Красный. А эти, американцы то есть, уперлись: не пустите наших представителей — не будет вам ни пайков, ни детских столовых...
— Стало быть, и у нас в Никольском столовая будет? — задыхаясь, спросила бабушка, крестясь на иконы.
— Будет...— Матрос помолчал, прищурившись, с неприязнью вглядываясь в висевшие перед ним строгие лики святых. И уже с неохотой добавил: — Ну вот они и приехали...
— И снова не понимаю я, прости ты меня, глупого,— глухо сказал дед.— Ну чего им вот, скажем, здесь, у нас на Поволжье, требуется?
— Опять скажу: лесная, невинная ты душа! Он пока сюда доедет, по всей России-матушке проедет, все выглядит, где какие заводы стоят, где мосты всякие, где дороги, какие у нас оружия. И как мы живем. Все это в свою книжечку запишет,— ежели новая война, вот как пригодится...
— Вон оно что! — свистнул дед.— Ну, а чего же, опять скажем, интересного тут у нас?
— Чего? А вот, скажем, еду я сюда и интересуюсь, где этот самый Кестнер-американец, который к вашей рубке приставлен? Ну и узнаю: вверх по Волге подался. Зачем, спрашивается? А там у нас неподалеку патронный завод огромаднейший... Вот он и поедет, и поглядит, и в свою книжку запишет. А то, глядишь, и человечка какого из бывших встренет... Мало ли еще их, врагов Советской власти, по всяким норам прячется, ждут не дождутся своего часа... Они же, кто против нашей власти,— друг другу братья кровные. Глотов приехал сюда, где живет? У попа. А поп этот — первая контра, как мы открыто говорим: опиум для народа...— И опять Гребнев с неодобрением глянул вверх, на иконы.
— Значит, изнутря хотят нас подорвать? — спросил дед.
— Вот-вот,— удовлетворенно кивнул Гребнев.— И за ними вот какой наш пролетарский глаз нужен. О чем я тебя и прошу: гляди. А их, Серовых да Глотовых, не бойся — мы тебя в обиду не дадим.
Гребнев встал, поклонился бабушке Насте.
— Спасибо вам, мамаша.
— Не на чем, миленький... Хлебушек наш, видишь, черненький, с лебедой, да и сахар...— Бабушка горько махнула рукой.
— Вот на том и спасибо. А теперь, дед, пойдем-ка мы с тобой протокол составим. Ежели этот Живоглотов в самом деле молодь губит безо всякой пощады, мы с тобой протокол на него и — штраф... Мы ему каждый дубок загубленный в строку поставим! Пошли...
Все вместе они вышли на крыльцо.
А у крыльца, держа одной рукой ручонку Мариамки, а другой прижимая к груди свою старенькую рваную шляпу, стоял Шакир. Его худое лицо выражало глубокое раскаяние. Как только дед Сергей вышел на крыльцо, Шакир встал на колени.
— Бей! Палка возьми, бей,— со слезами сказал он деду.— Думал — ты. А это он, такой плохой мальчишка, манометра рубил... Ай-яй-яй... Зачем делал? Чтобы Мариамка голодом помирал? Посмотри, какой хороший девочка, какой красивый будет... Зачем умирает? А? Тибе лес жалка, а Мариамка не жалка? Почему такой худой человек, такой злой?!
И Шакир бросил на землю свою шляпу.
Павлик молчал. Что мог он ответить этому странному человеку, стоявшему у крыльца на коленях? Может быть, впервые за все это время он отчетливо увидел события страшного голодного года с другой стороны. Да, не будут рубить лес — и, может быть, эта вишневоглазая, худущая Мариамка умрет. И ее тоже зароют в землю, как маму.
Но ведь это не нужно, это неправда, этого не должно быть. И зачем смерть? Разве это справедливо, чтобы хорошие, красивые и добрые умирали? Зачем? Почему? Ведь вот есть Ленин, который жалеет детей, который не хочет, чтобы умирали Мариамки.
Дед Сергей смущенно покусывал ус и поправлял съезжавшую с плеча берданку. Видимо, и до его сердца, как и до сердца Павлика, вдруг достала косноязычная речь голодного татарина.
Гребнев одним шагом спустился с крыльца, взял Шакира под руку, поднял.
— Вставай, князь, вставай,— шутливо сказал он.— Ты ведь князь?
— Вси татар — князь,— ответил Шакир, с трудом поднимаясь.— Я ведь, начальник, не о себе... сам все одно песок скоро пошел... А вот, гляди, Мариамка. Ей — жить. Зачем она помирает? А?
— Не помрет Мариамка... Вот послезавтра откроют у вас американцы столовую, будут кормить детишек. Потому и терпим их на своей земле... Эй, Мариам-ханум! — Он осторожно взял девочку двумя пальцами за подбородок, и она посмотрела на него не по-детски серьезными, полными скорби и голода глазами.
И Гребнев смутился, покашлял в кулак. Потом полез в карман, достал что-то завернутое в серую оберточную бумагу. Развернул — там оказался кусочек черного, с овсяными остьями хлеба.
— На.
Девочка посмотрела на отца, робко взяла тоненькими пальцами хлеб — и вдруг с жадностью принялась кусать и глотать его, почти не прожевывая.
Гребнев повернулся к деду Сергею:
— Видал?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55