У придорожного кабака конокрада били нещадно, до смерти. Почтовые тройки мчались, гремели колокольцами. Телега с грязным холщовым верхом пылила – переселенцы ехали, – куда? в какую неведомую сторонку, к каким молочным с кисельными берегами рекам?
Обрывки дорожных воспоминаний венчались давешним господином в круглой шляпе и окровавленным мужиком.
Множество знакомых и, по правде сказать, невеселых картин повидал Иван Савич за пять дней пути от воронежской заставы до этого вот большого подмосковного села. Тысячи человек, тысячи предметов промелькнули перед его глазами, но среди людей не встретил он ни одного читающего, а среди предметов единственного не увидел – книги.
Над необъятной Россией висела черная тьма.
Возвратясь к кузне, Иван Савич нашел свой тарантас все в том же состоянии, ямщика – мертвецки пьяным. Сердитый барин только что уехал. Кузнец принимался за никитинский шкворень.
– Тут, барин, всего и делов-то на час – сказал он, – да вряд ли нынче уедешь: набузовался твой-то, – усмехнувшись, он указал на валявшегося под стеной кузни ямщика. – Сказывал, слышь, быдто у него тут кума ай сваха, что ли… так он быдто к ней аккурат на кстины попал…
«Вот незадача! – с досадой подумал Иван Савич. – Надо же под самой Москвой такому приключиться!»
– Да вам, ваше степенство, одна статья – ночевать, – сказал кузнец. – Ступайте себе в трахтир, отдыхайте с богом. А он, малый-то, нехай проспится, не то вы с ним ночным делом в беду попадете…
В том же трактире Ивану Савичу отвели крохотную комнатку, но давешней тишины уже не было, – пьяным-пьяно шумел трактир хмельными песнями, драками, жеребячьим гоготом, разудалой пляской; и даже «караул» слышалось не раз.
Иван Савич понял, что тут едва ли заснешь. Он прилег на шаткий диванчик, не раздеваясь, полагая, что не менее двух часов пройдет, прежде чем опамятуется ямщик. Однако на сельской колокольне уже и полночь пробило, уже и трактир затих, а ямщик все не появлялся.
Восток зарей порозовел, когда наконец тронулись в путь. Вскоре завиднелись жалкие окраинные домишки белокаменной, кривые, грязные улички поползли, огороды, покосившиеся плетни. Вдали загорелись, засияли маковки бесчисленных церквей. Тарантас с грохотом локатился по булыжнику.
Гостиница братьев Чижовых, где по совету Антона Родионыча остановился Никитин, помещалась в таком огромном, растянувшемся чуть ли не на полверсты, доме, в каком смело можно было бы поселить целый уездный городок, вроде Нижнедевицка.
Это была средней руки московская гостиница, в меру грязная, в меру неудобная, с трактиром и бильярдной, с зелеными, плохо вычищенными самоварами, с вечной вонью от гнилой капусты и жареных на прогорклом масле пирожков, с грязными, скрывающими в себе полчища клопов обоями, с оборванными шнурками звонков и с заспанными, нахальными коридорными.
Всем этим недостаткам противостояли два неоспоримых достоинства: великолепный вид из окон на отраженный в реке Кремль и, сравнительно с другими гостиницами, дешевизна. Иван Савич платил за нумер пятьдесят копеек.
Отдохнув и напившись чаю, Никитин отправился навестить своих московских поставщиков-книгопродавцев Салаева и Щепкина.
Его особенно Салаев занимал, к нему Иван Савич испытывал какое-то теплое, почти родственное чувство. Он представлялся не тем черствым дельцом, какими, без сомнения, были в большинстве другие издатели и книгопродавцы – младший Смирдин, Исаков, Крашенинников и даже весьма образованный Сеньковский, – а человеком, деятельность которого была направлена на сознательное, бескорыстное служение знанию и насаждение его в народе.
Кроме того, коммерческая порядочность Салаева весьма выгодно отличала его от прочих. «Со столичными книгопродавцами, – в одном из писем к Второву жаловался Иван Савич, – решительно нельзя иметь дела: просишь то – высылают другое, а покуда дождешься присылки, уже минует надобность в известной книге». Однако для Салаева в том же письме у него нашлись другие слова: «Салаева обниму и расцелую, если увижу, за точное и добросовестное исполнение всех требований». Салаева-коммерсанта и Салаева-человека воображение Ивана Савича рисовало одинаковыми светлыми красками. Тем большее разочарование испытал он, увидев перед собой очень сдержанного, суховатого и подчеркнуто учтивого господина, в обстановке сугубо деловой, решительно исключающей объятия, поцелуи, и тому подобные ребяческие порывы.
– Весьма рад познакомиться, – сказал Салаев отрекомендовавшемуся Никитину.
И тотчас, осведомившись о цели посещения, передал его в руки старичка конторщика, извинившись, впрочем, крайней занятостью.
«Вот они, столичные-то! – уходя из салаевского магазина, с горечью подумал Иван Савич. – Куда как у нас в провинции душевней, добрее люди…»
Часом позже мнение о столичных жителях пришлось переменить. Старший приказчик книгопродавца и издателя Щепкина оказался необычайно радушен и любезен: кинув все дела на подручных молодцов, он, по московскому обычаю, потащил Никитина чаевничать.
– Как можно! – замахал руками, когда Иван Савич, ссылаясь на недостаток времени, вздумал было отказаться. – Как можно-с! Имейте в виду, почтеннейший господин Никитин, в чужой монастырь со своим уставом не ходят-с! Устав же наш московский таков, что без сего китайского зелия ни одно дело у нас не зачинается и не оканчивается. Уж будьте, сударь, благонадежны: в худое заведение не поведу…
Они расположились в знаменитом Троицком трактире, где все поразило Ивана Савича – и обилие зеркал и красного плюша, и свист и щелканье многочисленных певчих птиц, и гром и грохот музыкальной машины, и стремительные, расторопные половые в алых шелковых рубахах, как бы на белых салфеточных крыльях витающие в облаках пара с чайником в одной руке и с посудным подносом – в другой. И, главное, – обилие публики в самый разгар делового дня.
«Ну, однако ж, и бражников в Москве!» – неодобрительно подумал Иван Савич.
Приказчик, поймав его удивленный и откровенно осуждающий взгляд, засмеялся и сказал:
– Вот вам, почтеннейший, Москва! И ежели вы всю сию публику почитаете за лытя?г каких-нибудь, то очень, сударь, и очень даже ошибаетесь!
Налево и направо раскланиваясь, он провел Никитина в укромный уголок, отгороженный от залы громадными пальмами и фикусами; подлетевшему молодцу заказал пару чаю и продолжал начатый разговор.
– Это все, – сказал, – публика пресерьезная, коммерческая. Тут, смею заметить, за иным стаканом лянсина или маюкона тысячные-дела совершаются, вот как-с!
– Экая чайная вакханалия! – засмеялся Иван Савич.
– Именно! Именно – вакханалия! – подхватил приказчик. – Москва, одно слово-с. Петербург – тот больше кофеем упоевается, а у нас – нет, у нас к чаю пристрастие давнее.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103