И вот он стоял перед Иваном Савичем, смущенно теребя шапку, улыбаясь и повторяя: «Да, да… вот видите…»
В магазине толклись покупатели, они с любопытством поглядывали на Ардальона, и Никитин увел его в заднюю комнату, усадил на диван. Сбивчиво, перескакивая с предмета на предмет, Ардальон рассказал свою печальную историю. Ужасная, нелепая смерть отца, оставшиеся сиротками малолетние братцы Никоша с Феденькой – все это решительно зачеркивало его планы, все заставляло, свернув с намеченной светлой дороги, ступить на темный и жалкий путь поповства, все вело к ненавистной рясе.
Ему страшно хотелось еще рассказать Ивану Савичу, как вдруг внезапно открылся перед ним странный и страшный мир каких-то необыкновенных зловещих видений, как летела над монастырскими куполами лиловая тройка, как старичок архиерей дразнил розовым язычком чертенят, вырезанных из черной бумаги… но он вовремя сообразил, что этак обязательно выдаст себя. И замолчал, оборвав речь на полуслове.
Смерти физической, телесной, предшествует духовная смерть. Еще движутся руки, веки трепещут, еще, дыша, поднимается и опускается грудь, но пустота взгляда, но отчужденное странное выражение лица свидетельствуют о том, что собственно человека уже нет, что он – умер.
Иван Савич напряженно вглядывался в лицо несчастного Ардальона, желая отыскать в его некогда живых чертах признаки жизни – и не находил их. Перед ним был как бы гипсовый слепок, маска, снятая с лица покойника. Лишь в помутившихся голубых глазах иногда вспыхивал огонек, но сразу же меркнул. И ничто: ни обилие жестов, ни торопливая захлебывающаяся речь – ничто не показывало жизни: Ардальон-человек с его мыслями, чувствами был мертв. Продолжала жить его жалкая телесная оболочка, за которой скрывался непонятный живым людям и, пусть беспокойный и деятельный, но существующий вне жизни, особый, мертвый мир.
Сперва Иван Савич пытался как-то отзываться на бессвязные речи Ардальона: жалел о смерти отца, сетовал на превратность судьбы, на неумолимость и косность раз навсегда устроенного быта, жалел бедных сироток с их горькой участью, но вскоре понял, что Ардальон не слышит его и, рассказывая, думает о чем-то таком, что пониманию живого человека вовсе недоступно, что есть мир мертвых.
«Но чем же, чем помочь ему? – глядя на Ардальона, думал Иван Савич. – Каким словом, каким действием вернуть его к жизни?»
– Ардальон Петрович! – позвал он.
Ардальон молчал. Он в эту минуту ожесточенно боролся с желанием открыть Ивану Савичу тайну чудесных летающих коней и черненьких человечков, мечущих под ноги преосвященного круглые орлецы.
– Ардальон Петрович! – повторил Никитин.
– Что? Что? – вздрогнул Ардальон, с радостью чувствуя, что поборол желание открыть свою тайну. – Вы простите меня, милый Иван Савич, я рассеян нынче, я это сознаю…
– Бог с вами, – сказал Никитин, – чего вы извиняетесь, мне понятны ваши чувства. Я только хотел сказать вам, что не надо отчаиваться… что и в том занятии, которое вас ожидает, вы можете быть полезны людям. Ведь, согласитесь, наше сельское духовенство еще много лучшего оставляет желать…
– Ну, мне пора, – вздохнул Ардальон, – извозчик уж, верно, дожидается.
Он встал, порывисто обнял Никитина, сильно притянув его к себе, поцеловал и кинулся вон из комнаты. Его быстрые шаги прозвучали в магазине; резко, срыву, хлопнула дверь, взвизгнул колокольчик – и все затихло.
Только дождь шумел.
На улице шли люди, тряслись извозчики, маршировали солдаты. Где-то там, в том мире, который назывался Воронежем, скрипели перья в канцеляриях, кричали и пели в кабаках. Где-то там, в базарной толпе, сновали Лукичи, обмеривая, обвешивая. Где-то копошилась вся эта бестолковая, мелкая жизнь с ее никому не нужными, мелкими, фальшивыми страстями, с ненужными чиновниками, ненужными губернаторами, помещиками-крепостниками, помещиками-либералами, с нелепыми проектами об улучшении быта крестьян, заседаниями и комитетами… с краснобайством, тем более омерзительным, что сами краснобаи отлично понимали ненужность и фальшь своих щедрых заверений и проектов.
На улице лил дождь, было холодно и грязно. А тут, в чистеньких, уютных комнатах, царила благопристойность. Строго, чинно, корешок к корешку, громоздились по полкам хорошие, умные книги; на голубеньких обоях в веселой путанице шевелились узоры из нарисованных цветочков; славно поблескивали чисто вымытые стекла прилавочных поставцов, в которых фантастическими хороводами пестрели презабавные глиняные фигурки – крохотные балалаечники, пастушки, сбитенщики, барыни, пляшущие мужики, тирольские охотники и собачки. Питерский магазинщик Берендс, у которого была закуплена вся эта милая мелюзга, уверял, что фигурки отлично идут: они как две капли воды похожи на севрский фарфор и вместе с тем дешевы.
Иван Савич не сомневался в том, что они пойдут, сомнения были в другом: не подлость ли вот этак, отгородившись от беспокойного мира развеселыми балалаечниками и румяными барынями, сидеть в уютных голубеньких комнатах, сведя всю свою деятельность к коммерческим расчетам, к устроению торгового благополучия? В конце концов, осуждая и презирая либеральствующих господ, – чем он лучше их? Еще так недавно он мнил себя «светочем, несущим в народ»… что? Что – несущим? Вот эти берендсовские фигурки? Эти изящные портфельчики для почтовой бумаги? Перочинные ножички?
– Кулак! Кулак! – бушевал, бывало, Придорогин. – Рубли, копейки, барыши… А где же дело? То – высокое, святое, в исполнении коего и заключается истинное назначение человека?
«Но разве то, чем я занят, – подумал Иван Савич, – то есть магазин, читальня, писание стихов, – разве все это не есть нужное и высокое дело? В читальный зал господина Сеньковского входят лишь те, кто в состоянии заплатить пять или десять (или сколько он там назначает!) рублей, а ко мне может прийти каждый. Господа Исаковы, Смирдины, Крашенинниковы норовят на продаже книг нажить двойные барыши, а я довольствуюсь пятачком на целковый, потому что моя цель не нажива, а просвещение народа… И при чем тут эти милые глиняные фигурки?»
«А при том самом, – сердито ответил себе, – что вот только что здесь был, сидел и что-то ужасное рассказывал человек, который уже мертв, которого уже нет среди людей, но которому, кажется, многое было дано совершить. И он умер. И главное – это то, что он не последний, что каждый день гибнут в проклятой тьме тысячи и тысячи светлых умов и горячих сердец! И будут гибнуть, и все мы виноваты в гибели этих хороших молодых людей, и, может быть, больше всех виновен я со своими проклятыми глиняными балалаечниками!»
Страшная судьба! Нелепая, слепая сила тупой, жестокой жизни! В Петербурге Второв рассказал Ивану Савичу о житейском пути Добролюбова:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103