А кто, бесстыжи твои глаза, велел ее в обедах к Рябушке отнесть? Ну-ка, скажи – кто? Кто за полштофом посылал, а?
– Вирсавия! – грозно взывал Рафаил, несколько смущенный таким оборотом. – Умолкни, язычница!
– Батюшки! – воскликнула тетенька. – Да что ж это вы, голубчики, такую брань затеяли? Ну, нет и не надо, и так, без скатерти, попьем… Сядь, сядь, отец! – Она дергала за полу вскочившего с лавки Рафаила. – Сядь, пожалуйста, не пыли! А ты бы ушла, сударыня, – строго обратилась тетенька к Палагеюшке, – мы тут и без тебя преотлично управимся…
– А! Я и вам нехороша! – пронзительно взвизгнула Палагеюшка. – Ну так и грец же с вами, и разорви вас всех нечистая сила!
Она выскочила наружу, так хлопнув дверью, что сквозь потолочные щели какая-то дрянь посыпалась; дверь от сильного толчка отошла назад, приоткрылась; и в этой приоткрытой двери показалась Настенька.
Это уже не та была необычайная всадница, вся в блеске красоты, яркой и вызывающей, вся в стремительном движении вперед. В хрупкой, тоненькой девушке с гладко причесанными медно-красными волосами, одетой в простенькое синее платьице, трудно было узнать ту, что восхитительным видением мелькнула тогда на дороге в лучах оранжевого заката. Но в своей милой простоте, в скромной непритязательности едва ли не прекрасней была эта – стоящая у входа с немым вопросом, застывшим в широко открытых, не то ненавидящих, не то испуганных глазах.
– Успокойтесь, папаша, – сказала она, поклонившись гостям, – вот вам другая скатерть. Только какой же чай, когда у нас и сахару-то нет.
– Да что это словно бы повинность какая – чаи распивать, – сказала тетенька. – Мы преотлично с тобой, отец, и без чаю побеседуем… А детки пущай пойдут погуляют, познакомятся… Пойди, Ардальоша, пойди, голубчик, погуляй с Настенькой!
– Пойдемте, Ардальон Петрович, – сказала Настенька, – нам с вами действительно надо познакомиться. Я ведь, кажется, так вас назвала? – вопросительно поглядела она на Ардальона, когда они вышли из дома.
– Совершенно верно, – поклонился Ардальон.
Она повела его по узенькой, заросшей лопухами и беленой тропочке за сараи, на огород, где рыжая, измученная засухой картофельная ботва клонилась к земле и низкорослые, с поникшими, но яркими цветками, вразброд торчали кусты колючей татарки.
– Это мое самое любимое место, – сказала Настенька, – тут мы с вами и посидим.
Она указала Ардальону на остатки поломанного плетня. Ее жесты были изящны и полны достоинства, словно не на полусгнившие слеги она указывала сесть, а на шелковый дорогой диванчик в богатой гостиной. Ардальон любовался ею.
– Я тоже люблю такие уголки, – сказал он, усаживаясь рядом с Настенькой. – Ничего, что они неказисты, в них есть своя поэзия.
– О, вон вы какой! – Она с любопытством поглядела на него. – Это правда, что вы собирались стать сочинителем? Мне ваша тетушка сказывала, – заметив удивление на лице Ардальона, пояснила Настенька. – Она мне вас расхваливала ужасно забавно – и вашу ученость, и доброту, и еще что-то, я уж забыла…
– И вы всему поверили? – улыбнулся Ардальон.
Настенька не сразу ответила, по ее лицу точно облачко прошло.
– Что? – наморщив лоб, спросила она. – Ах, мне все равно было… Вам тетушка мою историю рассказывала?
Ардальон кивнул.
– То есть как я попала к Шлихтингам, воспитывалась у них и так далее? Это все не то. Вы главного не знаете. Самого главного.
– Да я ничего и не пытался узнавать, – пожал плечами Ардальон. – Это все так неожиданно.
Настенька пристально посмотрела на него.
– Послушайте, – сказал она, – вы, кажется, действительно хороший и добрый человек, я это чувствую. И мне вас ужасно жалко, потому что… потому что…
– Вы хотите сказать… – В памяти Ардальона мелькнула развевающаяся амазонка, оскаленная морда лошади, серебряные жгуты венгерки, черные усы. – Вы хотите сказать, что…
– Да, да, да! – почти вскрикнула Настенька. – Я именно хочу сказать, – произнесла она шепотом, так близко наклонясь к Ардальону, что рыжий локон ее прически коснулся его щеки. – Я хочу сказать, что никогда не полюблю вас… никогда не смогу полюбить, – поправилась она. – И тут ни вы, ни я, никто не виноват… Только то, что они хотят сделать с нами, – это ужасно!
– Боже мой! – страдальчески вырвалось у Ардальона. – Но ведь вы можете отказаться, вы не должны… вы не обязаны…
– Ну, полноте пустяки говорить! – спокойно и жестко сказала Настенька. – Будто вы наш быт не знаете. Вы ведь, кажется, тоже можете отказаться… и тоже не обязаны…
– О, у меня другое дело! Я-то как раз и обязан. Если б не смерть отца…
– Вот видите – «если б»… Ах, да что об этом говорить! Послушайте, Ардальон Петрович, – вдруг как-то даже шаловливо улыбнулась Настенька, – а вы меня… бить не будете?
– Ах, Настасья Рафаиловна! – только и сказал Ардальон.
На обратном пути, когда выехали из села, тетенька спросила:
– Ну что, Ардальоша?
Ардальон покраснел.
– Ого! – усмехнулась тетенька, заметив его смущение. – Я ведь тебе говорила: краля. Тестюшка вот только навязался полоумный, как есть чумовой, забулдыга. Я ему говорю: покажи бумагу, этот, как его… вексель, что ли. Так что ж ты думаешь, такую он со мной комедию разыграл, вспомнить тошно. Притворился, поганец, будто и не знает ничего, будто и в первый раз слышит. Ну, да ведь у меня не отвертишься, я ведь еще когда-когда на барском дворе-то побывала, мне сама Шлихтингша все до крохотулечки объяснила, а он – ишь ты! – в игрушки со мной вздумал играть! Показал-таки, – закончила тетенька: – Действительно – пять тысяч. Счастливчик ты, Ардальоша, в рубашке родился!
Долго не мог уснуть Ардальон в эту ночь, лежал, ворочался и о чем только не передумал. Но, как ни странно, средоточием всех его мыслей было не крушение его планов и не печальная будущность, но лишь одна она – Настенька. И не прошлое ее, и не то, как сложится их жизнь, а то, как она смеялась, как смотрела на него, как прикоснулась к его щеке красновато-золотистым локоном… И ее слова «я не полюблю вас, не смогу полюбить» звучали явственно, как бы рядом, и слова эти были как безжалостный приговор, потому что Ардальон понял, всем встрепенувшимся сердцем почувствовал, что он полюбил Настеньку.
В последующие дни тетенька Юлия Николавна развила деятельность необычайную: дня не было, чтоб Ларивошка не запрягал в тарантас ленивого серого мерина и не возил тетеньку куда-то, по каким-то таинственным делам. Большею частью она обыденкой ездила, но случалось, что и по два и по три дня бывала в отсутствии.
В ее отъезды Ардальон брал ружье и уходил в степь (ле?са он после смерти отца избегал) или разбирал свои тетрадки – дневниковые записи и прозаические опыты. Один раз, когда сидел он так тихонько в своем чуланчике и перелистывал «Деревенские этюды», которые были ему особенно дороги как память о начале дружбы с Иваном Савичем, у ворот загремел тарантас и – «Ардальоша!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103
– Вирсавия! – грозно взывал Рафаил, несколько смущенный таким оборотом. – Умолкни, язычница!
– Батюшки! – воскликнула тетенька. – Да что ж это вы, голубчики, такую брань затеяли? Ну, нет и не надо, и так, без скатерти, попьем… Сядь, сядь, отец! – Она дергала за полу вскочившего с лавки Рафаила. – Сядь, пожалуйста, не пыли! А ты бы ушла, сударыня, – строго обратилась тетенька к Палагеюшке, – мы тут и без тебя преотлично управимся…
– А! Я и вам нехороша! – пронзительно взвизгнула Палагеюшка. – Ну так и грец же с вами, и разорви вас всех нечистая сила!
Она выскочила наружу, так хлопнув дверью, что сквозь потолочные щели какая-то дрянь посыпалась; дверь от сильного толчка отошла назад, приоткрылась; и в этой приоткрытой двери показалась Настенька.
Это уже не та была необычайная всадница, вся в блеске красоты, яркой и вызывающей, вся в стремительном движении вперед. В хрупкой, тоненькой девушке с гладко причесанными медно-красными волосами, одетой в простенькое синее платьице, трудно было узнать ту, что восхитительным видением мелькнула тогда на дороге в лучах оранжевого заката. Но в своей милой простоте, в скромной непритязательности едва ли не прекрасней была эта – стоящая у входа с немым вопросом, застывшим в широко открытых, не то ненавидящих, не то испуганных глазах.
– Успокойтесь, папаша, – сказала она, поклонившись гостям, – вот вам другая скатерть. Только какой же чай, когда у нас и сахару-то нет.
– Да что это словно бы повинность какая – чаи распивать, – сказала тетенька. – Мы преотлично с тобой, отец, и без чаю побеседуем… А детки пущай пойдут погуляют, познакомятся… Пойди, Ардальоша, пойди, голубчик, погуляй с Настенькой!
– Пойдемте, Ардальон Петрович, – сказала Настенька, – нам с вами действительно надо познакомиться. Я ведь, кажется, так вас назвала? – вопросительно поглядела она на Ардальона, когда они вышли из дома.
– Совершенно верно, – поклонился Ардальон.
Она повела его по узенькой, заросшей лопухами и беленой тропочке за сараи, на огород, где рыжая, измученная засухой картофельная ботва клонилась к земле и низкорослые, с поникшими, но яркими цветками, вразброд торчали кусты колючей татарки.
– Это мое самое любимое место, – сказала Настенька, – тут мы с вами и посидим.
Она указала Ардальону на остатки поломанного плетня. Ее жесты были изящны и полны достоинства, словно не на полусгнившие слеги она указывала сесть, а на шелковый дорогой диванчик в богатой гостиной. Ардальон любовался ею.
– Я тоже люблю такие уголки, – сказал он, усаживаясь рядом с Настенькой. – Ничего, что они неказисты, в них есть своя поэзия.
– О, вон вы какой! – Она с любопытством поглядела на него. – Это правда, что вы собирались стать сочинителем? Мне ваша тетушка сказывала, – заметив удивление на лице Ардальона, пояснила Настенька. – Она мне вас расхваливала ужасно забавно – и вашу ученость, и доброту, и еще что-то, я уж забыла…
– И вы всему поверили? – улыбнулся Ардальон.
Настенька не сразу ответила, по ее лицу точно облачко прошло.
– Что? – наморщив лоб, спросила она. – Ах, мне все равно было… Вам тетушка мою историю рассказывала?
Ардальон кивнул.
– То есть как я попала к Шлихтингам, воспитывалась у них и так далее? Это все не то. Вы главного не знаете. Самого главного.
– Да я ничего и не пытался узнавать, – пожал плечами Ардальон. – Это все так неожиданно.
Настенька пристально посмотрела на него.
– Послушайте, – сказал она, – вы, кажется, действительно хороший и добрый человек, я это чувствую. И мне вас ужасно жалко, потому что… потому что…
– Вы хотите сказать… – В памяти Ардальона мелькнула развевающаяся амазонка, оскаленная морда лошади, серебряные жгуты венгерки, черные усы. – Вы хотите сказать, что…
– Да, да, да! – почти вскрикнула Настенька. – Я именно хочу сказать, – произнесла она шепотом, так близко наклонясь к Ардальону, что рыжий локон ее прически коснулся его щеки. – Я хочу сказать, что никогда не полюблю вас… никогда не смогу полюбить, – поправилась она. – И тут ни вы, ни я, никто не виноват… Только то, что они хотят сделать с нами, – это ужасно!
– Боже мой! – страдальчески вырвалось у Ардальона. – Но ведь вы можете отказаться, вы не должны… вы не обязаны…
– Ну, полноте пустяки говорить! – спокойно и жестко сказала Настенька. – Будто вы наш быт не знаете. Вы ведь, кажется, тоже можете отказаться… и тоже не обязаны…
– О, у меня другое дело! Я-то как раз и обязан. Если б не смерть отца…
– Вот видите – «если б»… Ах, да что об этом говорить! Послушайте, Ардальон Петрович, – вдруг как-то даже шаловливо улыбнулась Настенька, – а вы меня… бить не будете?
– Ах, Настасья Рафаиловна! – только и сказал Ардальон.
На обратном пути, когда выехали из села, тетенька спросила:
– Ну что, Ардальоша?
Ардальон покраснел.
– Ого! – усмехнулась тетенька, заметив его смущение. – Я ведь тебе говорила: краля. Тестюшка вот только навязался полоумный, как есть чумовой, забулдыга. Я ему говорю: покажи бумагу, этот, как его… вексель, что ли. Так что ж ты думаешь, такую он со мной комедию разыграл, вспомнить тошно. Притворился, поганец, будто и не знает ничего, будто и в первый раз слышит. Ну, да ведь у меня не отвертишься, я ведь еще когда-когда на барском дворе-то побывала, мне сама Шлихтингша все до крохотулечки объяснила, а он – ишь ты! – в игрушки со мной вздумал играть! Показал-таки, – закончила тетенька: – Действительно – пять тысяч. Счастливчик ты, Ардальоша, в рубашке родился!
Долго не мог уснуть Ардальон в эту ночь, лежал, ворочался и о чем только не передумал. Но, как ни странно, средоточием всех его мыслей было не крушение его планов и не печальная будущность, но лишь одна она – Настенька. И не прошлое ее, и не то, как сложится их жизнь, а то, как она смеялась, как смотрела на него, как прикоснулась к его щеке красновато-золотистым локоном… И ее слова «я не полюблю вас, не смогу полюбить» звучали явственно, как бы рядом, и слова эти были как безжалостный приговор, потому что Ардальон понял, всем встрепенувшимся сердцем почувствовал, что он полюбил Настеньку.
В последующие дни тетенька Юлия Николавна развила деятельность необычайную: дня не было, чтоб Ларивошка не запрягал в тарантас ленивого серого мерина и не возил тетеньку куда-то, по каким-то таинственным делам. Большею частью она обыденкой ездила, но случалось, что и по два и по три дня бывала в отсутствии.
В ее отъезды Ардальон брал ружье и уходил в степь (ле?са он после смерти отца избегал) или разбирал свои тетрадки – дневниковые записи и прозаические опыты. Один раз, когда сидел он так тихонько в своем чуланчике и перелистывал «Деревенские этюды», которые были ему особенно дороги как память о начале дружбы с Иваном Савичем, у ворот загремел тарантас и – «Ардальоша!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103