«Виждь, святый отче!» И так немотствовала, пока владыка, осердясь, даже ножкой иаволили топнуть, и тогда она живехонько вскочила, и все как есть, всю ужасную рассказала историю, и мальчиков, Никошу с Феденькой, подтолкнула, и они, как она их заранее научала, с плачем закричали: «Смилуйся, владыко!» После чего Иосиф сказал: «Ну, так и быть, по прошествии шести недель венчайте с богом».
Затем из тетеньки сыпались воронежские новости, из которых главнейшая была – как они попали нечаянно на превеликое торжество, где происходил воинский парад и молебствие, и палили из ружей, и песельники пели: на пустыре у Чернавского съезда открывали монумент Петру Первому.
И опричь того еще было множество рассказов, так что въедливый тетенькин голосок дребезжал, не умолкая, до тех пор, пока наконец не приступила она к энергическим действиям.
Эти энергические действия заключались в том, что, нарядившись в табачного цвета шелковое платье с широчайшим кринолином, она дважды ездила куда-то, а затем, словно репей, прицепилась к Ардальону и неутомимо поучала его и наставляла. Поучала, как вести себя с невестой на смотринах, как войти, как поклониться, о чем держать разговор. Далее, как после венца поставить себя с молодой женой таким образом, чтоб и ее не обидеть, и себя выказать хозяином в доме и главой, которому жена подвластна.
– Но уж невеста, дружочек мой, – краля и краля! – захлебываясь, с восторгом строчила тетенька. – И уж как разодета, как по-французскому лопочет, и на фортепьянах, ну прынцесса и прынцес-са! Так ведь и то прими во внимание, – с гордостью, важно покачивая головой, заключила тетенька, – что не где-нибудь воспитывалась – в барском доме, с мамзелями…
– Позвольте, тетенька, да кто же это наконец? – полюбопытствовал Ардальон.
И когда тетенька объяснила – кто, и рассказала всю ее историю, у Ардальона дух занялся. Как! Та самая очаровательная амазонка… «Бедная, бедная! – думал он, слушая тетеньку. – И ты страдаешь, и твоя жизнь так же безжалостно поломана… Но я буду любить и жалеть тебя, милая Настенька!»
История ее была удивительна.
Она рано лишилась матери, а отец, полоумный, запьянцовский поп Рафаил из соседнего с Тишанкой сельца Бродовое, и его сожительница Палагеюшка довели несчастную девочку до того, что она убежала из дому и дня два скиталась в лесу. Голодную, оборванную, ее подобрал лесной объездчик господина Шлихтинга и привел на господский двор.
Бездетная, одуревшая от деревенской скуки Шлихтингша обрадовалась Настеньке как занятной игрушке; из замарашки она решила сделать принцессу. И вот Настенька стала куклой. Для нее выписали учителей, гувернантку, обучили болтать по-французски, нарядили в дорогое платье. Она сделалась барышней.
Рафаил не вдруг хватился пропавшей дочери, а когда узнал, где она, смекнул, что на барском капризе можно и руки погреть. Он приплелся в усадьбу и предъявил свои родительские права. От пьяного попа щедро откупились, и он думать позабыл о своем кровном детище.
Между тем Настенька из ребенка превратилась в стройную, красивую девицу с характером капризным и злобным, с замашками самыми барственными. У нее были свои слуги, свои горничные; она обращалась с ними, как маленькая Салтычиха, и дворня ненавидела Настю за ее жестокость, но еще, пожалуй, больше за то, что она не настоящая барышня, а нищенка, побродяжка, подобранная в лесу.
Бог знает, чем бы все это кончилось, если б не два обстоятельства, роковым образом совпавшие по времени: первое – что из Петербурга в Тишанку вдруг явился младший брат полковника – Андрей, который уже лет шесть и глазу не казал в братниной усадьбе; и второе – что Шлихтингша охладела к своей игрушке: она ударилась почему-то в богомольность, окружила себя странницами и монашками и совсем позабыла о Насте. Кукла прискучила и была кинута в угол.
И вот случилось совершенно так, как в старинных романах: красавец-гусар без памяти влюбился в невесткину воспитанницу и объявил старшему брату о своем намерении жениться на ней. В глазах старшего Шлихтинга дело оказывалось скандальным, надо было не медля противоборствовать этой несчастной и неприличной страсти; и полковник написал командиру того полка, где служил Андрей, откровенное письмо с просьбой отозвать в Петербург сумасброда. Вскоре Андрей был отозван депешей. Он уехал, пообещав Насте вернуться через месяц и сразу же по возвращении повести ее под венец.
Вот тут-то господин Шлихтинг и призвал беспутного Рафаила, коему приказал забрать дочь и выдать ее замуж незамедлительно. Забулдыге также вручен был вексель на Настенькино имя – ее приданое. Цифра на векселе красовалась нешуточная: пять тысяч рублей.
И вот Настя очутилась под тем самым отчим кровом, откуда семь лет назад убежала. Никого не видя, ничего не замечая, словно в столбняке, бродила по отцовскому жалкому дому, по огороду, равнодушно выслушивая пьяные Рафаиловы разглагольствования про какой-то вексель и предстоящее замужество, недоуменно разглядывая постаревшую и посмирневшую Палагеюшку… И морщила лоб, мучительно пытаясь понять – почему они здесь? И где Андрей? И как он мог оставить ее после того, что было? А когда поняла, хотела лишить себя жизни – и не решилась. Сделав из вожжей петлю, забралась на темный чердак, посидела там, поплакала, припав головой к пахнущему дымом печному борову, да и слезла вниз, позабыв про привязанные к стропилам вожжи.
И осталась жить, затаившись, как загнанный зверек, испуганно и злобно ожидая – что будет?
Рассказывая о Настеньке, Юлия Николавна благоразумно обошла ее роман с младшим Шлихтингом. Тетенька поучала:
– Войди, знаешь, вежливенько, на невестину красоту глаза, избавь бог, не пяль, не роняй амбиции… Что ж с того, что она этакой лоск получила – по-французскому, и так и дале. Так ведь и ты, голубчик, не обсевок, не кто-нибудь: у вас, у Девицких, в роду все ужасть какие ученые… Да и то сказать: хлеб-то насущный не французским языком добывается. На Рафаила, на пьянчужку, много внимания не обращай, но и не пренебреги открыто – как-никак, тесть нареченный. Препустой-пустейший человек! – Тетенька так презрительно поджала тонкие бесцветные губы, что и ниточки не осталось. – Препустой ужасный! Коли к седой бороде не исправился – это уж, знаешь ли, совсем оголтелый человек!
Какими путями Юлия Николавна столь скоропалительно пронюхала про Настино изгнание и, главное, про вексель, выданный ей в приданое, – бог ее знает; только, как понял Ардальон, она уже на второй день Настенькиного пребывания под отчей кровлей побывала у Рафаила и все, как она говорила, устроила в наилучшем виде. Ардальон только диву давался: когда же она это все успела? Похороны отца и Настино изгнание по времени почти день в день совпадали, а ведь про невесту и ее пять тысяч тетенька сказала сразу же после похорон.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103
Затем из тетеньки сыпались воронежские новости, из которых главнейшая была – как они попали нечаянно на превеликое торжество, где происходил воинский парад и молебствие, и палили из ружей, и песельники пели: на пустыре у Чернавского съезда открывали монумент Петру Первому.
И опричь того еще было множество рассказов, так что въедливый тетенькин голосок дребезжал, не умолкая, до тех пор, пока наконец не приступила она к энергическим действиям.
Эти энергические действия заключались в том, что, нарядившись в табачного цвета шелковое платье с широчайшим кринолином, она дважды ездила куда-то, а затем, словно репей, прицепилась к Ардальону и неутомимо поучала его и наставляла. Поучала, как вести себя с невестой на смотринах, как войти, как поклониться, о чем держать разговор. Далее, как после венца поставить себя с молодой женой таким образом, чтоб и ее не обидеть, и себя выказать хозяином в доме и главой, которому жена подвластна.
– Но уж невеста, дружочек мой, – краля и краля! – захлебываясь, с восторгом строчила тетенька. – И уж как разодета, как по-французскому лопочет, и на фортепьянах, ну прынцесса и прынцес-са! Так ведь и то прими во внимание, – с гордостью, важно покачивая головой, заключила тетенька, – что не где-нибудь воспитывалась – в барском доме, с мамзелями…
– Позвольте, тетенька, да кто же это наконец? – полюбопытствовал Ардальон.
И когда тетенька объяснила – кто, и рассказала всю ее историю, у Ардальона дух занялся. Как! Та самая очаровательная амазонка… «Бедная, бедная! – думал он, слушая тетеньку. – И ты страдаешь, и твоя жизнь так же безжалостно поломана… Но я буду любить и жалеть тебя, милая Настенька!»
История ее была удивительна.
Она рано лишилась матери, а отец, полоумный, запьянцовский поп Рафаил из соседнего с Тишанкой сельца Бродовое, и его сожительница Палагеюшка довели несчастную девочку до того, что она убежала из дому и дня два скиталась в лесу. Голодную, оборванную, ее подобрал лесной объездчик господина Шлихтинга и привел на господский двор.
Бездетная, одуревшая от деревенской скуки Шлихтингша обрадовалась Настеньке как занятной игрушке; из замарашки она решила сделать принцессу. И вот Настенька стала куклой. Для нее выписали учителей, гувернантку, обучили болтать по-французски, нарядили в дорогое платье. Она сделалась барышней.
Рафаил не вдруг хватился пропавшей дочери, а когда узнал, где она, смекнул, что на барском капризе можно и руки погреть. Он приплелся в усадьбу и предъявил свои родительские права. От пьяного попа щедро откупились, и он думать позабыл о своем кровном детище.
Между тем Настенька из ребенка превратилась в стройную, красивую девицу с характером капризным и злобным, с замашками самыми барственными. У нее были свои слуги, свои горничные; она обращалась с ними, как маленькая Салтычиха, и дворня ненавидела Настю за ее жестокость, но еще, пожалуй, больше за то, что она не настоящая барышня, а нищенка, побродяжка, подобранная в лесу.
Бог знает, чем бы все это кончилось, если б не два обстоятельства, роковым образом совпавшие по времени: первое – что из Петербурга в Тишанку вдруг явился младший брат полковника – Андрей, который уже лет шесть и глазу не казал в братниной усадьбе; и второе – что Шлихтингша охладела к своей игрушке: она ударилась почему-то в богомольность, окружила себя странницами и монашками и совсем позабыла о Насте. Кукла прискучила и была кинута в угол.
И вот случилось совершенно так, как в старинных романах: красавец-гусар без памяти влюбился в невесткину воспитанницу и объявил старшему брату о своем намерении жениться на ней. В глазах старшего Шлихтинга дело оказывалось скандальным, надо было не медля противоборствовать этой несчастной и неприличной страсти; и полковник написал командиру того полка, где служил Андрей, откровенное письмо с просьбой отозвать в Петербург сумасброда. Вскоре Андрей был отозван депешей. Он уехал, пообещав Насте вернуться через месяц и сразу же по возвращении повести ее под венец.
Вот тут-то господин Шлихтинг и призвал беспутного Рафаила, коему приказал забрать дочь и выдать ее замуж незамедлительно. Забулдыге также вручен был вексель на Настенькино имя – ее приданое. Цифра на векселе красовалась нешуточная: пять тысяч рублей.
И вот Настя очутилась под тем самым отчим кровом, откуда семь лет назад убежала. Никого не видя, ничего не замечая, словно в столбняке, бродила по отцовскому жалкому дому, по огороду, равнодушно выслушивая пьяные Рафаиловы разглагольствования про какой-то вексель и предстоящее замужество, недоуменно разглядывая постаревшую и посмирневшую Палагеюшку… И морщила лоб, мучительно пытаясь понять – почему они здесь? И где Андрей? И как он мог оставить ее после того, что было? А когда поняла, хотела лишить себя жизни – и не решилась. Сделав из вожжей петлю, забралась на темный чердак, посидела там, поплакала, припав головой к пахнущему дымом печному борову, да и слезла вниз, позабыв про привязанные к стропилам вожжи.
И осталась жить, затаившись, как загнанный зверек, испуганно и злобно ожидая – что будет?
Рассказывая о Настеньке, Юлия Николавна благоразумно обошла ее роман с младшим Шлихтингом. Тетенька поучала:
– Войди, знаешь, вежливенько, на невестину красоту глаза, избавь бог, не пяль, не роняй амбиции… Что ж с того, что она этакой лоск получила – по-французскому, и так и дале. Так ведь и ты, голубчик, не обсевок, не кто-нибудь: у вас, у Девицких, в роду все ужасть какие ученые… Да и то сказать: хлеб-то насущный не французским языком добывается. На Рафаила, на пьянчужку, много внимания не обращай, но и не пренебреги открыто – как-никак, тесть нареченный. Препустой-пустейший человек! – Тетенька так презрительно поджала тонкие бесцветные губы, что и ниточки не осталось. – Препустой ужасный! Коли к седой бороде не исправился – это уж, знаешь ли, совсем оголтелый человек!
Какими путями Юлия Николавна столь скоропалительно пронюхала про Настино изгнание и, главное, про вексель, выданный ей в приданое, – бог ее знает; только, как понял Ардальон, она уже на второй день Настенькиного пребывания под отчей кровлей побывала у Рафаила и все, как она говорила, устроила в наилучшем виде. Ардальон только диву давался: когда же она это все успела? Похороны отца и Настино изгнание по времени почти день в день совпадали, а ведь про невесту и ее пять тысяч тетенька сказала сразу же после похорон.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103