Все они были очень разговорчивы и всем хотелось проявить дружеское чувство. Они хвалили ее посадку, увязывались за ней, болтая, пока, наконец, она не вынуждала их умолкнуть своими краткими ледяными ответами, а затем и отстать – под тем предлогом, что ее кобыла пуглива, может взбрыкнуть и тем опасна для их лошадей. И, легонько стегнув хлыстиком своенравную кобылу, она пускалась с места вскачь, оставив очередного знакомого в смущении и замешательстве: «Да и как можно ожидать, что она будет любезна, если наши жены и дочери так чудовищно с ней невежливы», – рассуждали ее поклонники. Некоторые среди них держали ее сторону и утверждали, что нет никаких явных доказательств ее связи с Рэнноком, но уверенные в обратном слишком часто и слишком пространно отстаивали свою правоту, и первые, вздыхая, замолкали.
Человек, чьим мнением Грейс дорожила и чья поддержка была бы для нее сейчас бальзамом для ран, не принадлежал к числу ее светских поклонников. Артур Холдейн был человеком ученым и лишь время от времени появлялся в стане беспечных и праздных, когда брало верх желание отдохнуть от ночных трудов в тиши кабинета. По профессии он был адвокат, но не любил юриспруденцию, и она его не любила. А так как у него имелся годовой доход, достаточный, чтобы не трудиться в поте лица ради хлеба насущного, он стал понемногу, но все чаще отдавать свой досуг литературе, чувствуя к ней все большую тягу, и словесность ответила ему взаимностью. Соперники приписывали его успех некоторой холодной отстраненности от повседневной литературной борьбы. Он никогда не писал, следуя конъюнктуре, не состоял в свите какой-нибудь знаменитости, не стремился извлечь пользу из успеха. Его не волновала судьба его произведения и гонорар в звонкой монете. Холдейн был прилежный читатель, любил мастеров прошлого и впитал в себя уроки великих учителей.
К тридцати годам он стал автором произведения, которое принесло ему известность писателя оригинального ума и глубокого чувства. Это был роман о любви, написанный от лица человека, встретившего однажды в вертепе нищеты и порока прекрасное существо. Он вырвал ее незапятнанной из грязи и поместил в самую благоприятную обстановку. Он наблюдал с нежнейшим участием, как развивается ее ум, и надеялся, что придет благословенный день, и она станет его женой. А затем, когда она расцвела и превратилась в прекрасную женщину, ему пришлось быть свидетелем ее падения и безвременной смерти: она стала невинной жертвой безжалостного соблазнителя.
Это трагическое повествование, содержавшее глубокие наблюдения над двумя контрастными натурами – глубокомыслящий, честолюбивый мужчина и дитя природы, – все словно сотканное из поэзии и музыки – сильно заинтриговало умы читателей и принесло Артуру Холдейну положение первоклассного современного писателя. Но второй роман заставлял себя ждать, и большинство поклонниц Холдейна уверяли, что он поведал миру собственную трагическую историю, и хотя несколько раз в неделю они встречали его названых обедах, поклонницы относились к нему как к человеку с разбитым сердцем. И, может быть, именно поэтому в самом начале их знакомства у леди Перивейл возник к нему интерес. Артур Холдейн представлялся ей автором одной великой книги и роковым страдальцем-однолюбом. Она жаждала расспросить его об этой Эгерии трущоб, четырнадцатилетней девушке-подростке, такой обаятельно прекрасной, которую он вырвал из цепких щупалец пропойцы матери, и отец которой сидел в тюрьме. Леди Перивейл была готова принять любой вымысел за чистую правду, покоренная суровым реализмом повествования, не чуждым, однако, поэтической жилке.
Она удивлялась, что его разговор лишен и тени меланхолии, и что он не выставляет напоказ свое разбитое сердце. Он держался солидно и любил поговорить о серьезных вещах – книгах, политике, современном богословии, раздираемом противоречиями, и в то же время обладал острым чувством юмора и видел комическую сторону жизни. Он не был так красив, как был даже сейчас стареющий Рэннок, но его резко вылепленные черты несли печать интеллектуальной силы, а редкая улыбка преображала лицо словно солнечный луч. Он был высок и хорошо сложен, Недаром в свои оксфордские дни слыл изрядным дискоболом и гребцом.
Леди Перивейл нравилось беседовать с ним, и она приглашала его на самые интересные обеды и небольшие вечера, когда приходили властители дум, которых обычно так трудно собрать вместе, потому что это самый занятой народ, но когда они собирались, то вечера получали истинный блеск. На одном из них, когда присутствовало только человек шесть, она сумела разговорить Холдейна, и он рассказал, как возник его роман. Все слушали с интересом, и среди прочих – известный писатель-космополит, живописец утонченных, прихотливых нравов, переливов чувств и сложностей современной жизни, этой прекрасно им воссоздаваемой сверхутонченной культивированной жизни, что сама из себя рождает треволнения и лелеет свои печали.
– Рядовой читатель поверит всему, о чем вздумает поведать рассказчик, только бы это не было самым невероятным вымыслом, – сказал Холдейн, с улыбкой взглянув на писателя-космополита, сидевшего напротив, – и я уверен, что мистеру Уильямсу это известно. Они считают, что любой роман – это кусок настоящей жизни, и чем вымысел оригинальнее, тем более склонны считать, что все так и было на самом деле. Но в паутине любого вымысла всегда есть центральная точка, бесконечно малая величина, из которой и расходятся лучи повествования. И это точка истины.
– И такая точка была в вашем романе? – увлеченно спросила леди Перивейл.
– Да. Был один основополагающий факт. То, что я нашел ребенка. Бедную, голодную девочку. Я шел по отвратительной улице в трущобах между Темплом и Холборном, когда из какой-то двери выскочил ребенок и почти что упал мне в руки. Некий мужчина жестоко, немилосердно избивал ремнем девятилетнюю девочку. Я вошел и буквально схватил его за руку. Это был ее дядя. Была у нее и тетушка, но в тот момент отсутствовала: охотилась за выпивкой, объяснил мне человек, словно это был род профессии. Мне не хотелось заниматься долгой процедурой, обращаться за помощью к властям или какому-нибудь обществу. Мужчина клялся, что девочка скверная – воровка и лгунья. Я выкупил ее за соверен, словно это был не ребенок, а щенок, и еще до наступления ночи устроил ее с удобствами в Слау у хозяйки одного домика, которая обещала относиться к девочке по-доброму и воспитать ее порядочной девушкой.
– Она была очень хорошенькая? – спросила весьма заинтересованная рассказом леди Перивейл.
– К сожалению – но, может быть, и к счастью для нее, – она была просто безобразна в детстве и выросла некрасивой девушкой, но она чиста и честна как солнечный свет и успешно трудится в одном почтенном семействе посудомойкой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50