Я могу припомнить бесконечное число примеров. А теперь вот что: возможно, леди оставила какой-нибудь мусор после себя – перчатки, веера, письма, которые вы галантно расценили как сувениры?
– Ну, если вы сами об этом завели разговор, то ее комната скорее напоминала свинарник.
– В соответствии с ее ласкательным прозвищем.
– Но в гостинице тогда не было свободных мест, и через десять минут после того, как они отбыли на пароход, я отрядил горничных поскорее навести в их комнатах порядок. У нас уже брыл заказ на это помещение.
– И у вас не было ни времени, ни желания поинтересоваться тем, что оставило после себя это прекрасное создание?
Месье Луи пожал плечами.
– Моя комната на том же этаже?
– Да.
– И убирает ее та же горничная?
– Да, наша старейшая из всего обслуживающего персонала, и она была в гостинице все лето, когда большинство других служащих уехало в Швейцарию.
Фонс узнал все, что хотел знать. Он рано удалился в свою комнату, предварительно выкурив пару папирос под пальмами, осенявшими фасад гостиницы, в тишине летнего душного вечера. Все, что он видел вокруг, было очень современно, в самом что ни на есть французском стиле: кафе с оркестром направо, такое же кафе налево, и лишь случайный прохожий, араб, шествовавший мимо в белом шерстяном бурнусе, напомнил ему своим видом, что он в Африке. Надо было собираться в обратный путь, в Лондон ближайшим же пароходом. Ехать на Корсику теперь незачем. Профессиональное чутье подсказывало ему, что леди надо выслеживать в Лондоне или Париже.
Он закрыл окно от москитов, зажег свечку, сел за стол, положил перед собой записную книжку и позвонил горничной:
– Пожалуйста, принесите мне чернила, – попросил он.
Пожилая, угрюмая горничная ответила, что чернила это не по ее части, это обязанность официанта. Он должен был позвонить один раз, а не два, если ему понадобились чернила.
– Ладно, это неважно, Мари, – сказал Фонс по-французски. – Мне надо кое-что более ценное, чем чернила. Мне нужна информация, и, полагаю, вы ею располагаете. Вы помните месье или мадам Рэндалл, они занимали комнаты у вас на этаже до Пасхи?
Да, она их помнит, ну и что?
– Уезжая, мадам Рэндалл очень спешила, не правда ли?
– Да, она всегда спешила, когда куда-нибудь собиралась, если только не злилась на него, а тогда она и пальцем не хотела пошевелить. Тогда она сидела как истукан, когда бывала не в духе, – отвечала горничная, презрительно дернув плечами.
– Но уезжала она в спешке и оставила после себя разгром, и, наверное, горничной попались какие-нибудь мелочи, – предположил Фонс, заговорщически улыбаясь.
Острые черные глазки горничной сердито блеснули, она опять презрительно покачала головой и чуть не ткнула в нос Фонсу костлявым указательным пальцем:
– Она вот столечко не оставила, – сказала горничная, стукнув другим указательным по кончику указующего перста. – И вот столько не оставила!
По яростному отрицанию Фонс заподозрил, что она изрядно поживилась разными безделушками, засаленными перчатками и носовыми платками, а также шелковыми чулками с рваными пятками.
– Какая жалость, – сказал Фонс очень спокойно, – потому что я хотел подарить вам пару наполеондоров за какие-нибудь старые письма или другие документы, которые вы могли случайно найти среди того, что она выбросила, когда вы подметали комнаты.
– Все письма она разорвала на клочки и бросила в камин, – ответила горничная, – но была там одна вещь. Я ее подобрала, на случай, если леди приедет опять, и тогда бы я ей ее вернула.
– Да, всегда что-нибудь остается, – ответил Фонс, – хорошо, Мари, а что это такое?
– Фотография.
– Самой дамы?
– Нет, месье, молодого человека, pas grand chose. Но если месье не пожалеет за нее сорок франков – портрет в его распоряжении, и я как-нибудь перенесу гнев мадам, если она вернется за фотографией и будет спрашивать.
– Pas de danger. Она не вернется. Она из тех, кто странствует по миру и никогда не возвращается обратно. Так как это портрет не самой леди и может оказаться совсем без надобности для меня, мы можем сговориться на двадцати франках, ma belle.
Горничная хотела было поторговаться, но, когда Фонс, пожав плечами, положил двадцатифранковую монету на стол и отклонил дальнейшее препирательство, она опустила монету в карман и отправилась за фотографией.
Карточка была самого маленького размера из всех возможных, из тех, что называют «карликовыми». На ней в полный рост был запечатлен молодой человек. Снимок выцвел, был запачкан и вставлен в кожаную рамку, когда-то красную, но теперь захватанную до черноты. «Клянусь Юпитером», – пробормотал Фонс, – «это лицо мне кого-то напоминает». Да, лицо ему было знакомо, оно возникало из толщи воспоминаний, но он не мог отождествить его с владельцем, соотнести с кем-нибудь из тех, чью внешность сохранила его профессиональная память. Фонс вынул портрет из рамки и посмотрел на оборотную сторону, где нашел то, что ожидал. Такие женщины всегда что-нибудь пишут на память на таких карточках: «Сан-Ремо. Бедняга Тони. 22-ой ноябрь, 88».
«22-ой ноябрь» и явно не знающая уроков правописания надпись, разбежавшаяся по всему крошечному пространству карточки, тоже позволяли судить о стилистике автора.
«Бедняга Тони», – размышлял Фонс, задумчиво дымя папиросой и глядя на фотографию, которую зажал стоймя между двумя подсвечниками, – кто же этот Тони? Человек светский, судя по фасону и покрою одежды и чему-то такому в выражении лица, что присуще только людям, получившим хорошее воспитание, чему-то лишь им свойственному, чего нельзя ни отрицать, ни описать. «Бедняга Тони» был в Сан-Ремо и, безусловно, приговоренный докторами к смерти, потому что ее печать сквозила в каждой черте лица. Очевидно, чахоточный. «Бедняга Тони!» И эта женщина была с ним в Сан-Ремо, спутница обреченного человека, полутрупа. А она была тогда, наверное, в расцвете красоты, великолепное создание! Интересно, любила она тебя, была честно, искренне к тебе привязана? Да, наверное, потому что рука, выводившая надпись, явно дрогнула. «Бедняга Тони!» А вот и чернильное пятно, расплывшееся на дате; очевидно, здесь капнула слеза. Ну что ж, если не удастся выследить ее в Лондоне, я смогу узнать кое-что о ее прошлой жизни в Сан-Ремо и выяснить, кто она такая. Но кто же этот Тони? Мне положительно знакомо это лицо. Возможно, подсознательное действие мозга поможет вспомнить», – решил Фонс. Но глубокий сон, в который он погрузился, утомленный долгим путешествием, никак не повлиял на подсознание, и когда на следующее утро Фонс вкладывал фотографию в бумажник, он был в том же затруднении, что и накануне: он не знал, кто этот человек. Только несколько часов спустя в каюте парохода, «на груди океана», лежа без сна, но совершенно освободивший мозг от посторонних мыслей, он внезапно вспомнил, словно в озарении, кто такой был Тони.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50
– Ну, если вы сами об этом завели разговор, то ее комната скорее напоминала свинарник.
– В соответствии с ее ласкательным прозвищем.
– Но в гостинице тогда не было свободных мест, и через десять минут после того, как они отбыли на пароход, я отрядил горничных поскорее навести в их комнатах порядок. У нас уже брыл заказ на это помещение.
– И у вас не было ни времени, ни желания поинтересоваться тем, что оставило после себя это прекрасное создание?
Месье Луи пожал плечами.
– Моя комната на том же этаже?
– Да.
– И убирает ее та же горничная?
– Да, наша старейшая из всего обслуживающего персонала, и она была в гостинице все лето, когда большинство других служащих уехало в Швейцарию.
Фонс узнал все, что хотел знать. Он рано удалился в свою комнату, предварительно выкурив пару папирос под пальмами, осенявшими фасад гостиницы, в тишине летнего душного вечера. Все, что он видел вокруг, было очень современно, в самом что ни на есть французском стиле: кафе с оркестром направо, такое же кафе налево, и лишь случайный прохожий, араб, шествовавший мимо в белом шерстяном бурнусе, напомнил ему своим видом, что он в Африке. Надо было собираться в обратный путь, в Лондон ближайшим же пароходом. Ехать на Корсику теперь незачем. Профессиональное чутье подсказывало ему, что леди надо выслеживать в Лондоне или Париже.
Он закрыл окно от москитов, зажег свечку, сел за стол, положил перед собой записную книжку и позвонил горничной:
– Пожалуйста, принесите мне чернила, – попросил он.
Пожилая, угрюмая горничная ответила, что чернила это не по ее части, это обязанность официанта. Он должен был позвонить один раз, а не два, если ему понадобились чернила.
– Ладно, это неважно, Мари, – сказал Фонс по-французски. – Мне надо кое-что более ценное, чем чернила. Мне нужна информация, и, полагаю, вы ею располагаете. Вы помните месье или мадам Рэндалл, они занимали комнаты у вас на этаже до Пасхи?
Да, она их помнит, ну и что?
– Уезжая, мадам Рэндалл очень спешила, не правда ли?
– Да, она всегда спешила, когда куда-нибудь собиралась, если только не злилась на него, а тогда она и пальцем не хотела пошевелить. Тогда она сидела как истукан, когда бывала не в духе, – отвечала горничная, презрительно дернув плечами.
– Но уезжала она в спешке и оставила после себя разгром, и, наверное, горничной попались какие-нибудь мелочи, – предположил Фонс, заговорщически улыбаясь.
Острые черные глазки горничной сердито блеснули, она опять презрительно покачала головой и чуть не ткнула в нос Фонсу костлявым указательным пальцем:
– Она вот столечко не оставила, – сказала горничная, стукнув другим указательным по кончику указующего перста. – И вот столько не оставила!
По яростному отрицанию Фонс заподозрил, что она изрядно поживилась разными безделушками, засаленными перчатками и носовыми платками, а также шелковыми чулками с рваными пятками.
– Какая жалость, – сказал Фонс очень спокойно, – потому что я хотел подарить вам пару наполеондоров за какие-нибудь старые письма или другие документы, которые вы могли случайно найти среди того, что она выбросила, когда вы подметали комнаты.
– Все письма она разорвала на клочки и бросила в камин, – ответила горничная, – но была там одна вещь. Я ее подобрала, на случай, если леди приедет опять, и тогда бы я ей ее вернула.
– Да, всегда что-нибудь остается, – ответил Фонс, – хорошо, Мари, а что это такое?
– Фотография.
– Самой дамы?
– Нет, месье, молодого человека, pas grand chose. Но если месье не пожалеет за нее сорок франков – портрет в его распоряжении, и я как-нибудь перенесу гнев мадам, если она вернется за фотографией и будет спрашивать.
– Pas de danger. Она не вернется. Она из тех, кто странствует по миру и никогда не возвращается обратно. Так как это портрет не самой леди и может оказаться совсем без надобности для меня, мы можем сговориться на двадцати франках, ma belle.
Горничная хотела было поторговаться, но, когда Фонс, пожав плечами, положил двадцатифранковую монету на стол и отклонил дальнейшее препирательство, она опустила монету в карман и отправилась за фотографией.
Карточка была самого маленького размера из всех возможных, из тех, что называют «карликовыми». На ней в полный рост был запечатлен молодой человек. Снимок выцвел, был запачкан и вставлен в кожаную рамку, когда-то красную, но теперь захватанную до черноты. «Клянусь Юпитером», – пробормотал Фонс, – «это лицо мне кого-то напоминает». Да, лицо ему было знакомо, оно возникало из толщи воспоминаний, но он не мог отождествить его с владельцем, соотнести с кем-нибудь из тех, чью внешность сохранила его профессиональная память. Фонс вынул портрет из рамки и посмотрел на оборотную сторону, где нашел то, что ожидал. Такие женщины всегда что-нибудь пишут на память на таких карточках: «Сан-Ремо. Бедняга Тони. 22-ой ноябрь, 88».
«22-ой ноябрь» и явно не знающая уроков правописания надпись, разбежавшаяся по всему крошечному пространству карточки, тоже позволяли судить о стилистике автора.
«Бедняга Тони», – размышлял Фонс, задумчиво дымя папиросой и глядя на фотографию, которую зажал стоймя между двумя подсвечниками, – кто же этот Тони? Человек светский, судя по фасону и покрою одежды и чему-то такому в выражении лица, что присуще только людям, получившим хорошее воспитание, чему-то лишь им свойственному, чего нельзя ни отрицать, ни описать. «Бедняга Тони» был в Сан-Ремо и, безусловно, приговоренный докторами к смерти, потому что ее печать сквозила в каждой черте лица. Очевидно, чахоточный. «Бедняга Тони!» И эта женщина была с ним в Сан-Ремо, спутница обреченного человека, полутрупа. А она была тогда, наверное, в расцвете красоты, великолепное создание! Интересно, любила она тебя, была честно, искренне к тебе привязана? Да, наверное, потому что рука, выводившая надпись, явно дрогнула. «Бедняга Тони!» А вот и чернильное пятно, расплывшееся на дате; очевидно, здесь капнула слеза. Ну что ж, если не удастся выследить ее в Лондоне, я смогу узнать кое-что о ее прошлой жизни в Сан-Ремо и выяснить, кто она такая. Но кто же этот Тони? Мне положительно знакомо это лицо. Возможно, подсознательное действие мозга поможет вспомнить», – решил Фонс. Но глубокий сон, в который он погрузился, утомленный долгим путешествием, никак не повлиял на подсознание, и когда на следующее утро Фонс вкладывал фотографию в бумажник, он был в том же затруднении, что и накануне: он не знал, кто этот человек. Только несколько часов спустя в каюте парохода, «на груди океана», лежа без сна, но совершенно освободивший мозг от посторонних мыслей, он внезапно вспомнил, словно в озарении, кто такой был Тони.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50