!
- Ну и зря! - воскликнул Егоров.
- Как это зря?
- А так, что незачем командиру ходить все время на операции. Да и операции ваши больше чем наполовину были не нужны!
- Бросьте вы! - Балицкий начинал горячиться. - Знаю я вашу линию, суете всюду свои эмзедушки... ("Эмзедушками" в батальоне Балицкого презрительно называли мины замедленного действия.) - Вы мне ограничений не ставьте, толу дайте побольше!
В это время прибыли Тарасенко и Николенко. Я остановил разгоревшийся было спор между Балицким и Егоровым.
- Поговорим на обкоме, товарищи. А сейчас пойдем встречать людей!
*
День был тихий, солнечный, теплый. Все съехавшиеся на заседание командиры и комиссары расположились на лужке. Кто сел на землю, кто прохаживался под руку с другом - не встречались уже больше двух месяцев и теперь обменивались новостями.
Дружинин предложил начать заседание тут же на лужке. Мне это понравилось: в палатке быстро бы накурили. Я приказал поставить несколько человек по сторонам полянки, чтобы не пускать случайных лиц, т. е. партизан, которые не были приглашены и которые пришли бы сюда из любопытства.
На заседании обкома я прежде всего зачитал рапорт, посланный нами первого сентября Никите Сергеевичу Хрущеву:
"Железные дороги Ковель - Сарны, Ковель - Брест, Брест - Пинск полностью парализованы. Дороги Ковель - Хелм, Ковель - Ровно парализованы частично".
А потом я прочитал товарищам и ответ Никиты Сергеевича:
"Ваша телеграмма No 706, - писал Никита Сергеевич, - получена. Поздравляю Вас, командиров, комиссаров, всех партизан и партизанок, которые добились блестящих боевых успехов по выведению из строя вражеских коммуникаций Ковель - Сарны, Ковель - Брест, Брест - Пинск.
Тех, кто отличился, представить к наградам... ЦК КП(б)У уверен, что весь личный состав руководимого Вами соединения в дальнейшем нанесет еще более сильный удар по вражеским коммуникациям!"
Аплодировали, кричали "ура". Потом я дал слово для отчета Балицкому.
Торжественность и парадность, свойственная его характеру, сегодня, казалось, была как нельзя к месту.
Балицкий знал, конечно, что вызвали его на обком не для поздравлений. Но он знал также, что во всем соединении, во всем здешнем партизанском крае пока только он один носит звездочку Героя Советского Союза за минно-подрывную работу. И поэтому вряд ли он предполагал, для чего поставлен его отчет.
Есть на свете немало людей, которые, получив однажды награду, уже боятся нового, повторяют свои старые приемы работы.
Балицкий говорил:
- Знаю, что товарищ Егоров недоволен мною. А я в его поощрении не нуждаюсь. Он меня этими "эмзедушками" просто душит. Зачем это? Зачем меня все время тянуть на осторожность и трусливую мелкую работу, где человек только ползает? Меня правительство наградило за храбрые действия. Теперь товарищи, и Алексей Федорович тоже, упрекают, что я иду на дорогу всегда с боем, что крушу и ломаю, сам участвую в бою и командиров посылаю вперед. Верно, что погиб Авксентьев и Белов тоже. Верно, что могли бы не погибнуть, если б, как на заводе, были всюду щиты и другие оградительные меры в целях техники безопасности. Но ведь война. Я так полагаю, товарищи!
Я сбросил пятьдесят шесть эшелонов. Мог больше? Мог. И сбросил бы больше, когда б не морочили мне голову разными новинками, от которых только руки трясутся: разбирайся там в химии, часах и пружинках. Мы только время убивали, когда ставили эти новые мины. А поезда потом по ним проходили и посвистывали. Нет, поздно мне переучиваться. Меня товарищи спрашивают: "Зачем вы, Григорий Васильевич, ходите всегда на операции, рискуете жизнью?" Я отвечаю, что люблю это дело, здесь моя душа и вся военная жизнь!..
Когда Балицкий кончил, он был, кажется, удивлен, что ему не аплодируют. Но еще больше удивился он, когда ему стали задавать вопросы:
- Как готовишь резерв для наступающей Красной Армии?
- Какая ведется работа с населением?
- Почему такой большой перерасход тола? Вот у Кравченко на каждый эшелон выходит в среднем семь кило, а у вас до двадцати...
Он пытался отмахиваться от этих вопросов.
- Все мы есть резервы Красной Армии. А подготовка? В бой почаще! Лучше подготовки я не знаю... О работе с населением - надо было вызывать Кременицкого. Я сам у себя комиссаром быть не могу. Население - это его дело...
На вопрос о перерасходе тола Балицкий совсем не ответил. Только сердито надулся, как бы желая сказать: "Глупо беспокоить меня такими пустяками".
После него слово взял я. Некоторые товарищи говорят, что я был в тот раз излишне резок.
Очень возможно, что не хватало мне в тот момент сдержанности и говорил я и громче, и грубее, чем следовало. Но иначе тогда не мог. Накипело.
Случается, что руководителя обвиняют в личной неприязни. Но не приходит в голову разобраться, как возникает неприязнь. Был Балицкий прост, не заносился, не кичился и не надувался - я не чувствовал к нему никакой неприязни. В последнее время я увидел, что он потерял чувство меры и контроля над собой. Но пока это не отражалось на деле, я с этим мирился. Напрасно, конечно. Следовало одернуть раньше. Признаюсь, прежнего душевного расположения я к нему уже не чувствовал. Пусть это называется неприязнью, но с такой неприязнью я и бороться не хочу. Она возникает и развивается правильно. Она сигнализирует о неблагополучии и понуждает к действию.
Я ругал Балицкого за спесь и чванство, ругал за лихачество, за излишние потери людей и за перерасход тола. Ругал за пренебрежение к новой технике и нежелание учиться. Ругал за то, что он забросил массовую, воспитательную работу у себя в батальоне.
Я не мог простить Балицкому то, что лихачество в его батальоне стало принципом, что там, где могли бы действовать пять-шесть человек, действовало сто, и что поэтому убитых и раненых у него было больше, чем у других.
Балицкий искренне верил и внушал всем своим подчиненным, что подвергаться риску - это и есть героизм.
Два месяца назад в батальоне Балицкого радист по недостатку знаний сжег передатчик. Двухсторонняя связь со штабом соединения прекратилась Балицкий принимал наши радиограммы, но сообщаться с нами мог только через связных. И такое положение его устраивало. Так он чувствовал себя гораздо самостоятельнее.
Ложно понятая гордость привела Балицкого к тому, что он отклонял все советы такого специалиста по минно-подрывной деятельности, как Егоров, пусть он, мол, повоюет с мое, подорвет столько же эшелонов, а потом учит!
Батальон Балицкого подорвал за два месяца пятьдесят шесть эшелонов. Он и его комиссар Кременицкий полагали, и справедливо, что это много. Но вот, оказывается, что батальон Лысенко за это же время, с тем же количеством людей подорвал больше семидесяти эшелонов, а батальон Кравченко, в котором людей было в десять раз меньше, - двадцать девять.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63
- Ну и зря! - воскликнул Егоров.
- Как это зря?
- А так, что незачем командиру ходить все время на операции. Да и операции ваши больше чем наполовину были не нужны!
- Бросьте вы! - Балицкий начинал горячиться. - Знаю я вашу линию, суете всюду свои эмзедушки... ("Эмзедушками" в батальоне Балицкого презрительно называли мины замедленного действия.) - Вы мне ограничений не ставьте, толу дайте побольше!
В это время прибыли Тарасенко и Николенко. Я остановил разгоревшийся было спор между Балицким и Егоровым.
- Поговорим на обкоме, товарищи. А сейчас пойдем встречать людей!
*
День был тихий, солнечный, теплый. Все съехавшиеся на заседание командиры и комиссары расположились на лужке. Кто сел на землю, кто прохаживался под руку с другом - не встречались уже больше двух месяцев и теперь обменивались новостями.
Дружинин предложил начать заседание тут же на лужке. Мне это понравилось: в палатке быстро бы накурили. Я приказал поставить несколько человек по сторонам полянки, чтобы не пускать случайных лиц, т. е. партизан, которые не были приглашены и которые пришли бы сюда из любопытства.
На заседании обкома я прежде всего зачитал рапорт, посланный нами первого сентября Никите Сергеевичу Хрущеву:
"Железные дороги Ковель - Сарны, Ковель - Брест, Брест - Пинск полностью парализованы. Дороги Ковель - Хелм, Ковель - Ровно парализованы частично".
А потом я прочитал товарищам и ответ Никиты Сергеевича:
"Ваша телеграмма No 706, - писал Никита Сергеевич, - получена. Поздравляю Вас, командиров, комиссаров, всех партизан и партизанок, которые добились блестящих боевых успехов по выведению из строя вражеских коммуникаций Ковель - Сарны, Ковель - Брест, Брест - Пинск.
Тех, кто отличился, представить к наградам... ЦК КП(б)У уверен, что весь личный состав руководимого Вами соединения в дальнейшем нанесет еще более сильный удар по вражеским коммуникациям!"
Аплодировали, кричали "ура". Потом я дал слово для отчета Балицкому.
Торжественность и парадность, свойственная его характеру, сегодня, казалось, была как нельзя к месту.
Балицкий знал, конечно, что вызвали его на обком не для поздравлений. Но он знал также, что во всем соединении, во всем здешнем партизанском крае пока только он один носит звездочку Героя Советского Союза за минно-подрывную работу. И поэтому вряд ли он предполагал, для чего поставлен его отчет.
Есть на свете немало людей, которые, получив однажды награду, уже боятся нового, повторяют свои старые приемы работы.
Балицкий говорил:
- Знаю, что товарищ Егоров недоволен мною. А я в его поощрении не нуждаюсь. Он меня этими "эмзедушками" просто душит. Зачем это? Зачем меня все время тянуть на осторожность и трусливую мелкую работу, где человек только ползает? Меня правительство наградило за храбрые действия. Теперь товарищи, и Алексей Федорович тоже, упрекают, что я иду на дорогу всегда с боем, что крушу и ломаю, сам участвую в бою и командиров посылаю вперед. Верно, что погиб Авксентьев и Белов тоже. Верно, что могли бы не погибнуть, если б, как на заводе, были всюду щиты и другие оградительные меры в целях техники безопасности. Но ведь война. Я так полагаю, товарищи!
Я сбросил пятьдесят шесть эшелонов. Мог больше? Мог. И сбросил бы больше, когда б не морочили мне голову разными новинками, от которых только руки трясутся: разбирайся там в химии, часах и пружинках. Мы только время убивали, когда ставили эти новые мины. А поезда потом по ним проходили и посвистывали. Нет, поздно мне переучиваться. Меня товарищи спрашивают: "Зачем вы, Григорий Васильевич, ходите всегда на операции, рискуете жизнью?" Я отвечаю, что люблю это дело, здесь моя душа и вся военная жизнь!..
Когда Балицкий кончил, он был, кажется, удивлен, что ему не аплодируют. Но еще больше удивился он, когда ему стали задавать вопросы:
- Как готовишь резерв для наступающей Красной Армии?
- Какая ведется работа с населением?
- Почему такой большой перерасход тола? Вот у Кравченко на каждый эшелон выходит в среднем семь кило, а у вас до двадцати...
Он пытался отмахиваться от этих вопросов.
- Все мы есть резервы Красной Армии. А подготовка? В бой почаще! Лучше подготовки я не знаю... О работе с населением - надо было вызывать Кременицкого. Я сам у себя комиссаром быть не могу. Население - это его дело...
На вопрос о перерасходе тола Балицкий совсем не ответил. Только сердито надулся, как бы желая сказать: "Глупо беспокоить меня такими пустяками".
После него слово взял я. Некоторые товарищи говорят, что я был в тот раз излишне резок.
Очень возможно, что не хватало мне в тот момент сдержанности и говорил я и громче, и грубее, чем следовало. Но иначе тогда не мог. Накипело.
Случается, что руководителя обвиняют в личной неприязни. Но не приходит в голову разобраться, как возникает неприязнь. Был Балицкий прост, не заносился, не кичился и не надувался - я не чувствовал к нему никакой неприязни. В последнее время я увидел, что он потерял чувство меры и контроля над собой. Но пока это не отражалось на деле, я с этим мирился. Напрасно, конечно. Следовало одернуть раньше. Признаюсь, прежнего душевного расположения я к нему уже не чувствовал. Пусть это называется неприязнью, но с такой неприязнью я и бороться не хочу. Она возникает и развивается правильно. Она сигнализирует о неблагополучии и понуждает к действию.
Я ругал Балицкого за спесь и чванство, ругал за лихачество, за излишние потери людей и за перерасход тола. Ругал за пренебрежение к новой технике и нежелание учиться. Ругал за то, что он забросил массовую, воспитательную работу у себя в батальоне.
Я не мог простить Балицкому то, что лихачество в его батальоне стало принципом, что там, где могли бы действовать пять-шесть человек, действовало сто, и что поэтому убитых и раненых у него было больше, чем у других.
Балицкий искренне верил и внушал всем своим подчиненным, что подвергаться риску - это и есть героизм.
Два месяца назад в батальоне Балицкого радист по недостатку знаний сжег передатчик. Двухсторонняя связь со штабом соединения прекратилась Балицкий принимал наши радиограммы, но сообщаться с нами мог только через связных. И такое положение его устраивало. Так он чувствовал себя гораздо самостоятельнее.
Ложно понятая гордость привела Балицкого к тому, что он отклонял все советы такого специалиста по минно-подрывной деятельности, как Егоров, пусть он, мол, повоюет с мое, подорвет столько же эшелонов, а потом учит!
Батальон Балицкого подорвал за два месяца пятьдесят шесть эшелонов. Он и его комиссар Кременицкий полагали, и справедливо, что это много. Но вот, оказывается, что батальон Лысенко за это же время, с тем же количеством людей подорвал больше семидесяти эшелонов, а батальон Кравченко, в котором людей было в десять раз меньше, - двадцать девять.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63