Надо признаться, что русские миряне, часто ропща и негодуя на своих духовных владык, совсем не умеют себе представить многих тягостей их житейской обстановки и понять значение тех условий, от которых владыки не могут освободиться, какова бы ни была личная энергия, их одушевляющая. Так называемые “светские люди” видят только одну сторону епископского житья – так сказать, “казовый его конец”, а никогда не промеряли всей материи. В некоторых мирских кружках, где суждения особенно неразборчивы, но смелы, считают “архиерейское житьё” верхом счастия и блаженства. Простолюдины, например, говорят обыкновенно о том, “какие важные рыбы архиереи едят и как, поевши, зобов не просиживают”. А между тем какая мука и досада хоть бы с этим “счастием” “есть” и съеденного “не просиживать”.
Один из наших молодых епископов, известный уже своими литературными трудами, усердно возделывал сад при своём архиерейском доме. Гостя лето в том городе и часто посещая его преосвященство, я почти всегда заставал его или за граблями, или за лопатой и раз спросил: с каких пор он сделался таким страстным садоводом?
– Ничуть не бывало, – отвечал он, – я вовсе не люблю садоводства.
– А зачем же вы всегда трудитесь в саду?
– Это по необходимости.
Я полюбопытствовал узнать: по какой необходимости?
– А по такой, – отвечал он, – что с тех пор, как учинившись архиереем, я лишён права двигаться, то начал страдать невыносимыми головными болями; жирею, как каплун, и того и гляжу, что меня кондрашка стукнет.
Взаправду: кто из всех смертных, не исключая даже колодников, может считать себя лишённым такого важного и необходимого права, как “право двигаться”? Кажется, никто… кроме русского архиерея. Это его ужасная привилегия: ему нельзя выйти за ворота своего двора, а позволяется только выехать, и то не на одном и даже не на двух, а непременно на четырех животных, да ещё, пожалуй, под трезвон колоколов.
Надо пожить в таком положении, чтобы понять, до чего оно тягостно и как вредно оно отзывается на всем организме. Сколько сил и способностей, может быть, погибло жертвою одной этой привилегии? И как тяготятся этою привилегиею многие из тех, которым завидуют люди, считающие блаженством “есть и не просиживать зоба”.
Мой родной брат, довольно известный врач, специалист по женским болезням, живёт в г. Киеве, в собственном доме; бок о бок с Михайловским монастырём, где имеет пребывание местный викарный епископ. По своей акушерской практике брат мой никаких сношений с своими чёрными соседями не имел и не надеялся практиковать у них, но вот однажды тёмною осеннею ночью (несколько лет тому назад) к нему звонится монах и во что бы то ни стало просит его поспешить на помощь к преосвященному Порфирию.
Доктор подумал, что монах ошибся дверями, и приказал слуге разъяснить иноку, что он врач-акушер и для епископа не годится. Но слуга, вышедший к монаху с этим ответом, возвращается назад и говорит, что монах не ошибся, что он именно прислан к моему брату, которого владыка просит прийти как можно скорее, потому что ему очень худо.
– Что же такое с ним? – спрашивает доктор.
– Очень худо, – говорит, – в животе что-то разнесло.
“Ну, – думает акушер, – если дело в животе, так это уже недалеко от моей специальности”, – и пошёл, как всегда ходит к требующим его помощи, с мешком своих акушерских снастей и снарядов. Мы было отсоветовали ему не заносить в монастырь этого духа, но он не послушался.
– Надо взять, – говорит, – я без них как без рук.
И он отлично сделал, что настоял на своём.
Возвращается он назад перед самым утром, с ароматною сигарою в зубах, и смеётся. Расспрашиваем его: где был?
– Да, действительно, – говорит, – был у архиерея.
– А кому же ты у него помогал?
– Да ему же и помогал.
– Неужели, – спрашиваем, – и инструменты недаром брал?
– Да, – говорит, – одна инструментина пригодилась, – и рассказывает вообще следующее.
– Прихожу, – говорит, – в спальню и вижу – архиерей лежит и стонет:
“Ох, доктор! как вы медлите… мне худо”.
Я ему отвечаю: “Извините, владыка, ведь я акушер и лечу специально одних женщин”. А он говорит:
“Ах, полноте, пожалуйста: есть ли когда теперь это разбирать, – да у меня, может быть, и болезнь-то женская”.
“Что же у вас такое?”
“Брюхо вспучило – совсем задыхаюсь”.
– И вижу, – говорит доктор, – он действительно так тяжело дышит, что даже весь побагровел и глазами нехорошо водит; а в брюхе, где ни постучу, все страшно вздуто.
“У вас, – говорю, – все это газами полно – и ничего более”.
“Да я и сам, – отвечает, – думал, что в ином-то ни в чем вы меня не обличите, а только помогайте”.
“Желудок надо скорее очистить”, – сказал доктор.
“И не трудитесь: все напрасно: одеревенел и не чистится”.
И архиерей назвал самые сильнейшие слабительные, которые он (сам изрядный знаток медицины) употреблял, но все бесполезно.
“Худо”, – молвил акушер.
“Да-с, – отвечал епископ, – совсем весь свой аппарат испортил. Хоть ничего не ешь и не пей, а все его не убережёшь в этой нечеловеческой жизни. Но теперь… умоляю… хоть какую-нибудь струменцию, что ли, в ход пустить, только бы полегчало”.
Тут-то и пригодилась инструментина из акушерского ридикюля, а после принесённого ею быстрого облегчения настал приятный разговор, начавшийся с того, что врач сказал облегчённому святителю, что он ему не будет ничего прописывать, потому что болезнь его не от случайной неумеренности, а от недостатка воздуха и движения, но что состояние его, обусловливаемое этими причинами, очень серьёзно и угрожает его жизни.
“Ах, я с вами согласен, – отвечал пр. Порфирий. – Но что же вы мне посоветуете?”
“Больше ходить по воздуху, преимущественно по горкам, которых у нас так много”.
“Как же, как же… прекрасно; да ещё бы, может быть, часа полтора в сутки верхом на коне поездить?”
“Это бы очень полезно”.
“Сядьте же, дорогой сосед, поскорее к моему столу и напишите мне все это, по старой формуле, cum deo”.
“Зачем же это писать, когда я вам это так ясно сказал”.
“Да мало ли что вы мне сказали. Я и сам без вас все это знаю. Нет, а вы мне это напишите, а я попробую в синод просьбу послать и приложу ваш рецепт: не разрешат ли мне, хоть ради спасения жизни, часа два в день по улицам пешком ходить? Но нет, впрочем, не хочу вас напрасно и затруднять, не пишите. И св. синод мне такой льготы не разрешит, да и благочестивые люди мне не дадут пешком ходить: все под благословение будут становиться. Другое бы дело верхом ездить, я это и люблю, и когда-то много на Востоке на коне ездил, и тогда никаких этих припадков не знал, но на Востоке наш брат счастливее, там при турках проще можно жить и свободнее можно двигаться”.
“Ну, вы бы, – говорит доктор, – как-нибудь у себя дома устроили себе моцион”.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39