Конечно, ей будет немножко совестно брать, но что делать? – если он предложит ей, она, хоть это и конфузно немножечко, все-таки возьмёт, а потом она ему отдаст. Какая же в этом беда?
И вот даме стало все легче и легче смотреть на свет и думать о своём деле. Лёгкий, игривый ум её теперь уж только для забавы занимался разгадкою, какое это могло быть “одно слово”, которое стоило только сказать – и все дело поправится. Разумеется, архиерей только для политики отсылал её расспрашивать о таком слове умного человека, а в существе никакой другой человек тут не нужен, потому что владыка сам и есть человек умный и нужное гостье магическое слово он сам же и знает. Конечно, может быть ему нельзя, неловко выговорить это слово по его монашеским обетам или по чему-нибудь другому, но надо его к этому вынудить: надо вырвать у него это слово или подловить его на слове, как был подловлен известный своею тонкостью министр, которого она видела в театре, в прекрасно исполняемой Самойловым пьеске “Одно слово министру”. Она вспомнила и Самойлова и то слово, которое он так художественно ловит. В пьесе это слово было: “молчать”, – но какое же должно быть то слово, не в театральной пьесе, а в русском деле “о расторжении незаконного брака и о прекращении безнравственного сожительства?” Это, конечно, не мешает знать.
И только что отвлечённая всем этим дама немножко порассеялась и даже утешилась, до слуха ея долетела опять звучная пружина замка какой-то отдалённой двери какого-то таинственного архиерейского покоя, и преосвященный Поликарп, с несколько изменившимся и как бы озабоченным лицом, появился на пороге. Он шёл медленно и, конечно не без причины, держал свою правую руку за пазухою видневшегося из-под чёрной рясы шёлкового коричневого подрясника.
Нечего было сомневаться, что он бережёт тут отсчитанные им деньги.
Милой даме, имеющей общие понятия об архиерейских богатствах, конечно и в голову не приходило, что преосвященный Поликарп, как о нем говорили, “был не богаче церковной мыши”: этот архиерей был до такой степени беден, что сам занимал у своих подчинённых по “четвертной ассигнации”.
Но в таком случае, что же он так бережно нёс в руке, спрятанной за пазуху? Неужто “одно слово умного человека”? Но где же он нашёл так скоро этого умного человека? Или у него есть свой “чёрный угол”, где такой человек спрятан? Но тогда зачем же он посылал её разыскивать умного человека, если такой, как Святогоров конь, у него всегда наготове под замком, удила грызёт и бьёт от нетерпенья копытом об измрамран пол?
Все это было невыразимо любопытно и раздражительно.
Преосвященный молча сел к столу, положил себе в свою голубую чашку ложечку варенья и молча же начал её долго и терпеливо размешивать.
Вежливая гостья не прерывала хозяина – она только искоса поглядывала на него, стараясь проникнуть, принёс ли он ей нужные для взятки деньги, или он принёс только одно могучее слово очень умного человека, с которым, как ей казалось, владыка удалялся для совещания.
И ей было крайне досадно на застенчивость архиерея, который, очевидно, был чем-то смущён и как бы не решался возобновлять прерванного разговора.
Она отпила свою чашку, поставила её на стол и сделала решительное движение, как будто готовясь встать и распроститься.
Архиерей это заметил и, тронув её слегка за руку, произнёс:
– Не торопитесь.
Она осталась. Владыка опять мешкал, работая в чашке ложечкою, и, наконец, отпив чайку, начал, покряхтывая и морщась:
– Все так и идёт, поветриями… то такая болезнь, то другая… У меня на сих днях проездом из Петербурга генерал был… тоже дела имеет и тоже досадует и жалуется: “совсем, говорит, умные люди у нас переводятся; прежде будто были, а потом стало все менее и менее, и теперь совсем нет”. Как бывает годами от ветров неурожай на груши или на яблоки, так теперь недород на умы. Отчего бы это?
– Я не знаю, владыка.
– И я не знаю. Я ему только сказал, что неужели уже мы стали такое сплошь дурацкое соборище? “Не встречали ли, говорю, хоть проездом кого потолковее?” – “Да удивительно, говорит; едешь по дорогам, беседуешь, все будто умные люди – обо всем так хорошо судят, а дойдут до дела, ни в ком деловитости нет”. Вот не в том ли, говорю, и есть наше поветрие, что деловитые-то умы у нас все по путям ходят, а при делах заместо них приставлена бестолочь?
– К чему же это мне, владыка?
– А к тому, что умных людей действительно остаётся искать только в глупом месте, куда мы их забили, точно какую непотребность. Вот отчего все и трудно и нудно.
Архиерей опять остановился, а дама обнаружила новое намерение встать, но он придержал её.
– Это очень дорого с вас хотят, – заговорил владыка.
– Уж мы в этом, ваше преосвященство, согласились. Но как это ни дорого, а все-таки я понимаю так, что надо скорее давать деньги.
– Из чего же это явствует?
– А из того, что нет другого спасения.
– Да; а в этом-то разве есть спасение?
– Мм… по крайней мере обещают, тогда как, – добавила она, улыбнувшись, – вы, владыка, даже не хотите мне сказать, что думает о моем несчастии очень умный человек.
Архиерей поглядел на неё с некоторым недоумением и в свою очередь спросил:
– Кого вы под сим разумеете?
Дама пошла на риск и ответила напрямик, что она говорит о том, с кем владыка выходил поговорить, оставляя её в своей гостиной.
Архиерей посмотрел на неё ещё с б?льшим недоумением, но потом сию же минуту улыбнулся, махнул рукою и заговорил:
– Пх, так вы об этом!.. Куда я выходил… а что же? Пусть так. Ну, извольте: я от вас не скрою, что оный умник думал. Он тех мыслей, что деньги, разумеется, пустяки, помёт в сравнении с семейным счастием, но для иной свиньи и помёта жалко. По его мыслям, деньги давать не следует, ибо через то ваше семейное спокойствие не устроится.
– А как же оно может устроиться?
– Это другой вопрос.
– Но умный человек, может быть, и об этом вопросе имеет мысли?
– Имеет.
– И как же он рассуждает?
– Сократически.
– Помилуйте, владыка: что же? Я ничего в этом не понимаю. Сократ был философ, а я простая женщина.
– Это ничего не значит, Сократа все понимать могут.
– Ну, позвольте – я попробую.
– Извольте. В мыслях умного человека предлагается такое суждение, как я сказал, почти в сократической форме. По какому поводу возникла вся эта история, простирающаяся ныне до половины вашего царства?
– Она возникла потому, что я и мой муж между собою двоюродные брат и сестра.
– Изрядно сказано, иначе она не могла возникнуть. Но если бы об этом никто не доносил, то не могла ли бы эта история не подниматься?
– Конечно, она никогда бы не поднялась.
– Да, возможно допустить, что она не поднялась бы, хотя это всегда подвержено случайности.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39