Особенно же не любил балов и собраний, на которых притом и не умел себя вести. Рассказывали случай, что однажды, подойдя к вазам с вареньем, он преспокойно выбрал себе пальцами самую приглядную ягоду, пальцами же положил её себе в рот и отошёл от стола, не обращая ни на кого внимания. Быть с ним в обществе одни считали мучением, другие же хотя и переносили его, но более ради того, чтобы за ним подмечать его “деликатности”. Но в своём в военном деле он был молодец, хотя тоже все с экивоками. Подчинённые его ни любили, ни не любили, потому что сближение с ним было невозможно, а солдаты его звали “татарином”. Но мы имеем дело только до его красноречия.
Военное красноречие генерала Яшвиля, как выше сказано, было оригинально и пользовалось широкою и вполне заслуженною известностью. Оно и в самом деле, как сейчас убедится читатель, имело очень редкие достоинства. У меня есть один образец речей этого военного оратора – притом образец наилучший, ибо то, что я передам, было сказано при обстоятельствах, особенно возбуждавших дух и талант генерала Яшвиля, а он хорошо говорил только тогда, когда бывал потрясён или чем-нибудь взволнован.
Генерал Яшвиль занимал очень видное место в армии. У него было много подчинённых немелкого чина, и особенно один такой был в числе полковых командиров, некто Т., человек с большими светскими связями, что Яшвиля к таким людям не располагало.
Неизвестно, каких он любил, но таких положительно не любил.
Была весна. – Хорошее время года, а тем больше на юге. Генерал предпринял служебное путешествие с целью осмотреть свои “части”. Он ехал запросто и с одним адъютантом.
Приехали в город, где стоял полк Т., и в тот же день была назначена “выводка”.
Дело происходило, разумеется, на открытом месте, невдалеке за конюшнями. Офицеры стоят в отдалении – на обозревательном пункте только трое: генерал Яшвиль, у правого его плеча – его адъютант, а слева, рядом с ним, полковой командир Т.
Выводят первый эскадрон: лошади очень худы.
Яшвиль только подвигал губами и посмотрел через плечо на адъютанта.
Тот приложил почтительно руку к фуражке и общей миной и лёгким движением плеч отвечал, что “видит и разумеет”.
Выводят второй эскадрон – ещё хуже.
Генерал опять полковому командиру – ни слова, но опять оглядывается на адъютанта и на этот раз уже не довольствуется мимикой, а говорит:
– Одры!
Адъютант приложился в знак согласия.
Полковник, разумеется, как на иголках, и когда вывели третий эскадрон, где лошади были ещё худее, он не выдержал, приложился и говорит:
– Это удивительно, ваше сиятельство… никак их нельзя здесь ввести в тело…
Яшвиль молчал.
– Я уже, – продолжал полковник, – пробовал их кормить и сечкою и даже… морковь…
При слове “морковь”, в смысле наилучшего или целебного корма для лошадей, генералу показалось, что это идёт как будто из Вольного экономического общества или другого какого-нибудь подобного оскорбительного учреждения, и генерал долее не выдержал. Его тяжёлый, но своеобразный юмор и красноречие начали действовать – он обернулся снова к командиру и сказал:
– Морковь… это так… А я вам ещё вот что, полковник, посоветую: попробуйте-ка вы их овсом покормить.
И с этим он повернулся и ушёл, не желая смотреть остальных “одров”, но назавтра утром назначил смотреть езду. Лёг он недовольный и встал недовольный, а при езде пошли такие же неудовлетворительности. Генерал и закипел и пошёл все переезжать с места на место – что у него выражало самую большую гневность, которой надо было вылиться в каком-нибудь соответственном поступке: изругать кого, за пуговицу подёргать или же пустить такой цвет красноречия, который забыть нельзя будет.
Дела пошли так, что командир сам подал ему повод к последнему, и живой дар генерала начал действовать.
Как вчера полковник пустил себе на выручку морковь, так теперь он хотел найти оправдание в молодости эскадронных командиров. Генералу всякого повода к речам было довольно, а этого даже с излишком. Услыхав, что вся беда в том, что молоды офицеры, – он отскочил на своей лошади в сторону, сделал свою обыкновенную в гневном времени гримасу и страшным громовым голосом, долетавшим при расстановках до последнего фурштата, заорал:
– Вздор говорить изволите!.. Что это ещё за манера друг на друга ссылаться-я-я!.. Полковой командир должен быть за все в ответе-е-е! Вы развраты этакие затевае-те-е-е-е!.. По-о-лко-вой командир на эскадронных!.. А эскадронные станут на взводных. А… взво-одные на вахмистров, а вахмистры на солдат… А солдат-ты на господа бога!.. А господь бог скажет: “Врёте вы, мерзавцы, – я вам не конюх, чтобы ваших лошадей выезжать: сами выезжайте!”
Это было начало и конец краткой, но, как мне кажется, очень энергической речи. Генерал уехал, а офицеры долго ещё были в недоумении: как же это возможно, до чего стал доходить в своём гневе Яшвиль? Особенно этим был поражён один молодой офицер из немцев, у которого хранились добрые задатки религиозных чувств. Ему казалось, что после такой выходки Яшвиля он, как христианин, не может более оставаться на службе под его начальством.
Он думал об этом всю ночь и утром, чисто одевшись, поехал потихоньку к архиерею, чтобы ему, как самому просвещённому духовному лицу в городе, рассказать все о вчерашней речи и просить его мнения об этом поступке.
Архиерей принял и терпеливо выслушал корнета, но с особенным вниманием слушал воспроизведение офицером на память генеральской речи. И по мере того как офицер, передавая генеральские слова, все возвышал голос и дошёл до “господа бога”, то архиерей, быстро встав, взял офицера за обе руки и проговорил:
– Видите, как прекрасно! И как после этого не сожалеть, что духовное ораторство у нас не так свободно, как военное! Почему же мы не можем говорить так вразумительно? Отчего бы на текст “просящему дай” так же кратко не сказать слушателям: “Не говори, алчная душа, что “Бог подаст”. Бог тебе не ключник и не ларешник, а сам подавай…” Поверьте, это многим было бы более понятно, чем риторическое пустословие, которого никто и слушать не хочет.
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
К сказанному не излишним будет прибавить о том, как иные из наших владык внимательны к политике, литературе, новым открытиям и проч. Хороший материал для этого мы имеем в “Списке рукописей, пожертвованных его высокопреосвященством митрополитом Исидором в библиотеку С.-Петербургской духовной академии”. Об этом митрополичьем даре было довольно говорено газетами в своё время, – причём было объяснено, что подаренные рукописи не могут быть предметом исследования и критики по жизнь их жертвователя. Но и самое содержание рукописей, даже по заглавиям, оставалось до сих пор неизвестным, хотя это, с одной стороны, очень интересно, а с другой – нимало не нарушает условий жертвователя, ибо не может быть почитаемо за разработку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39
Военное красноречие генерала Яшвиля, как выше сказано, было оригинально и пользовалось широкою и вполне заслуженною известностью. Оно и в самом деле, как сейчас убедится читатель, имело очень редкие достоинства. У меня есть один образец речей этого военного оратора – притом образец наилучший, ибо то, что я передам, было сказано при обстоятельствах, особенно возбуждавших дух и талант генерала Яшвиля, а он хорошо говорил только тогда, когда бывал потрясён или чем-нибудь взволнован.
Генерал Яшвиль занимал очень видное место в армии. У него было много подчинённых немелкого чина, и особенно один такой был в числе полковых командиров, некто Т., человек с большими светскими связями, что Яшвиля к таким людям не располагало.
Неизвестно, каких он любил, но таких положительно не любил.
Была весна. – Хорошее время года, а тем больше на юге. Генерал предпринял служебное путешествие с целью осмотреть свои “части”. Он ехал запросто и с одним адъютантом.
Приехали в город, где стоял полк Т., и в тот же день была назначена “выводка”.
Дело происходило, разумеется, на открытом месте, невдалеке за конюшнями. Офицеры стоят в отдалении – на обозревательном пункте только трое: генерал Яшвиль, у правого его плеча – его адъютант, а слева, рядом с ним, полковой командир Т.
Выводят первый эскадрон: лошади очень худы.
Яшвиль только подвигал губами и посмотрел через плечо на адъютанта.
Тот приложил почтительно руку к фуражке и общей миной и лёгким движением плеч отвечал, что “видит и разумеет”.
Выводят второй эскадрон – ещё хуже.
Генерал опять полковому командиру – ни слова, но опять оглядывается на адъютанта и на этот раз уже не довольствуется мимикой, а говорит:
– Одры!
Адъютант приложился в знак согласия.
Полковник, разумеется, как на иголках, и когда вывели третий эскадрон, где лошади были ещё худее, он не выдержал, приложился и говорит:
– Это удивительно, ваше сиятельство… никак их нельзя здесь ввести в тело…
Яшвиль молчал.
– Я уже, – продолжал полковник, – пробовал их кормить и сечкою и даже… морковь…
При слове “морковь”, в смысле наилучшего или целебного корма для лошадей, генералу показалось, что это идёт как будто из Вольного экономического общества или другого какого-нибудь подобного оскорбительного учреждения, и генерал долее не выдержал. Его тяжёлый, но своеобразный юмор и красноречие начали действовать – он обернулся снова к командиру и сказал:
– Морковь… это так… А я вам ещё вот что, полковник, посоветую: попробуйте-ка вы их овсом покормить.
И с этим он повернулся и ушёл, не желая смотреть остальных “одров”, но назавтра утром назначил смотреть езду. Лёг он недовольный и встал недовольный, а при езде пошли такие же неудовлетворительности. Генерал и закипел и пошёл все переезжать с места на место – что у него выражало самую большую гневность, которой надо было вылиться в каком-нибудь соответственном поступке: изругать кого, за пуговицу подёргать или же пустить такой цвет красноречия, который забыть нельзя будет.
Дела пошли так, что командир сам подал ему повод к последнему, и живой дар генерала начал действовать.
Как вчера полковник пустил себе на выручку морковь, так теперь он хотел найти оправдание в молодости эскадронных командиров. Генералу всякого повода к речам было довольно, а этого даже с излишком. Услыхав, что вся беда в том, что молоды офицеры, – он отскочил на своей лошади в сторону, сделал свою обыкновенную в гневном времени гримасу и страшным громовым голосом, долетавшим при расстановках до последнего фурштата, заорал:
– Вздор говорить изволите!.. Что это ещё за манера друг на друга ссылаться-я-я!.. Полковой командир должен быть за все в ответе-е-е! Вы развраты этакие затевае-те-е-е-е!.. По-о-лко-вой командир на эскадронных!.. А эскадронные станут на взводных. А… взво-одные на вахмистров, а вахмистры на солдат… А солдат-ты на господа бога!.. А господь бог скажет: “Врёте вы, мерзавцы, – я вам не конюх, чтобы ваших лошадей выезжать: сами выезжайте!”
Это было начало и конец краткой, но, как мне кажется, очень энергической речи. Генерал уехал, а офицеры долго ещё были в недоумении: как же это возможно, до чего стал доходить в своём гневе Яшвиль? Особенно этим был поражён один молодой офицер из немцев, у которого хранились добрые задатки религиозных чувств. Ему казалось, что после такой выходки Яшвиля он, как христианин, не может более оставаться на службе под его начальством.
Он думал об этом всю ночь и утром, чисто одевшись, поехал потихоньку к архиерею, чтобы ему, как самому просвещённому духовному лицу в городе, рассказать все о вчерашней речи и просить его мнения об этом поступке.
Архиерей принял и терпеливо выслушал корнета, но с особенным вниманием слушал воспроизведение офицером на память генеральской речи. И по мере того как офицер, передавая генеральские слова, все возвышал голос и дошёл до “господа бога”, то архиерей, быстро встав, взял офицера за обе руки и проговорил:
– Видите, как прекрасно! И как после этого не сожалеть, что духовное ораторство у нас не так свободно, как военное! Почему же мы не можем говорить так вразумительно? Отчего бы на текст “просящему дай” так же кратко не сказать слушателям: “Не говори, алчная душа, что “Бог подаст”. Бог тебе не ключник и не ларешник, а сам подавай…” Поверьте, это многим было бы более понятно, чем риторическое пустословие, которого никто и слушать не хочет.
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
К сказанному не излишним будет прибавить о том, как иные из наших владык внимательны к политике, литературе, новым открытиям и проч. Хороший материал для этого мы имеем в “Списке рукописей, пожертвованных его высокопреосвященством митрополитом Исидором в библиотеку С.-Петербургской духовной академии”. Об этом митрополичьем даре было довольно говорено газетами в своё время, – причём было объяснено, что подаренные рукописи не могут быть предметом исследования и критики по жизнь их жертвователя. Но и самое содержание рукописей, даже по заглавиям, оставалось до сих пор неизвестным, хотя это, с одной стороны, очень интересно, а с другой – нимало не нарушает условий жертвователя, ибо не может быть почитаемо за разработку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39