Однако прежде хочу услышать о злоключениях младшего брата своего, о коих мне ничего не ведомо.
— Справедливо! — рассудили кавалергарды и в который уж, видимо, раз заставили Евдокима снова рассказать о том, что выпало на его долю после Аустерлица.
Получив многочисленные жестокие раны, он, как оказалось, рухнул на поле битвы замертво вместе с конем и был завален целою грудою окровавленных трупов. Здесь его никто не отыскал, да и, видимо, не до того тогда и было. Очнулся уже глубокой ночью, с великим трудом, превозмогая боль, выбрался из страшного завала и кое-как добрался до мерцавшего неподалеку огня, возле которого нашел других русских раненых. Здесь, к его радости, оказались и двое кавалергардов — Арапов и Барковский, тоже помятые и порубанные, но не так сильно, как он. Товарищи по полку оказали Евдокиму посильную помощь. Посовещавшись, решили, покуда смогут, двигаться за отступающей русскою армией. Однако вскоре их настиг французский конно-гренадерский эскадрон, патрулировавший местность. Раненые кавалергарды были объявлены пленными и отправлены в Брюн, где тогда находилась главная квартира Наполеона.
Тут, однако, силы окончательно покинули Евдокима. Идти далее он уже не мог. И сопровождавший их французский поручик Серюг проявил редкое великодушие: он уступил тяжелораненому русскому офицеру своего коня, поделился едою, а в ближайшем же селении приказал местному пастору снарядить для впадавшего в забытье Евдокима специальную повозку. В Брюне этот же поручик помог разместить его в полевой французский госпиталь и посоветовал в случае нужды обращаться за помощью и защитой к дяде своему, министру Маре, находящемуся при главной императорской квартире. Сего поручика Серюга Евдоким теперь по справедливости считал своим спасителем.
В госпитале в Брюне Давыдов-младший пролежал довольно долго. Здесь, кстати, демонстрируя свою заботу о раненых и страждущих и заботясь об упрочении авторитета человеколюбивого монарха, в окружении пышной свиты побывал Наполеон. Заглянул он и в помещение, отведенное для русских офицеров. А Евдокима удостоил даже краткой беседы. Завидев его, почти всего запеленутого в повязки и лубки, он подошел и спросил: «Combien de blessures, monsieu?» — «Sept, cire», — ответил Евдоким. «Autant de marques d'honneur!» — сказал Бонапарт в явном расчете на эффект и проследовал дальше. Эту беседу дословно воспроизводили потом многие европейские газеты...
Случайное личное благосклонное внимание, проявленное к Евдокиму со стороны Наполеона, видимо, сыграло свою роль в том, что раненому русскому кавалергарду была оказана и в последующем должная забота: для окончательного выздоровления его, чуть ли не единственного из всех прочих, отправили в глубь Франции на берега Роны. Там в маленьком уютном городке, оплетенном виноградными лозами, он пробыл почти до последнего времени. Была там и юная француженка, которая к нему привязалась и очень удивлялась, что русский офицер так рвется на свой дикий заснеженный север. И на это он с печалью отвечал: «Rendez mon mes frimas...».
Денис Давыдов слушал эту удивительную, почти неправдоподобную историю, происшедшую в действительности с его братом, и невольно думал о том, что она вполне бы могла послужить своим сюжетом для захватывающего романа.
Впрочем, эта история, долго бытовавшая в изустных офицерских преданиях, найдет свое отражение и в литературе. Сохранится свидетельство Пушкина о том, что свое романтическое стихотворение «Пленный» Константин Батюшков написал именно тогда, когда узнал о приключениях раненого брата Дениса Давыдова во французском плену.
Томительное обостренное чувство родины, пылкий патриотический порыв этих стихов переживет свое время, а заодно и сохранит добрую память о храбром и честном русском офицере, брате Дениса Давыдова — Евдокиме.
Вслед за первою радостью почти тут же последовала и вторая.
Мария Антоновна Нарышкина, пообещавшая похлопотать за Дениса, видимо, времени даром не теряла. При следующей же встрече в ее доме она с улыбкою известила Дениса, что дело его решилось и он приписан адъютантом к князю Петру Ивановичу Багратиону, только что назначенному командиром авангарда действующей армии. О лучшем для себя Давыдов не мог и мечтать! Что за славный подарок ему к новому, 1807 году!
— А твой-то доброхот граф Каменский что выкинул, слышал ли? — весело спросила Мария Антоновна. — Не иначе после того, как ты его ночью в «Северной» гостинице припугнул, он теперь и совсем умом тронулся. Лишь неделю всего армией и главнокомандовал. Но за неделю сию таких приказов надавал, что всех запутал и сам запутался. Потом в завершенье явился перед войском в заячьем тулупе, голова платком повязана и возопил: «Братцы, спасайтесь как можете!.. Кругом измена!» С тем сел в коляску да и укатил в свою деревню. А государю депешу прислал, дескать, стар я и глуп и к ответственности эдакой не способен.
— А кто же принял армию? — поинтересовался еще не знавший этих последних известий Давыдов.
— Поначалу Буксгевден. А теперь, когда от генерала Беннингсена прибыл курьером граф Васильев с нежданной вестью о победе при Пултуске, государь будто бы намеревается препоручить главнокомандование Беннингсену. Впрочем, — ласково усмехнулась она, — бог его ведает, я этих дел не касаюсь. И так тебе лишку наговорила, — хотя по всему свободному, чуть озорному и лукавому виду красавицы Марии Антоновны было приметно, что она и к этим, и ко многим прочим державным делам касательство имеет, и отнюдь не последнее. «Одно слово этой женщины было тогда повелением», — напишет о ней позднее Давыдов. И в этом он убедится еще неоднократно...
Третьего января 1807 года, распрощавшись с друзьями и братом Евдокимом, Денис Давыдов на почтовых выехал из Петербурга в армию, действующую за границей.
Где-то около Пскова Денис догнал тоже направляющегося в главную квартиру знакомого корнета кавалергардского полка князя Федора Гагарина, с которым недавно в числе других офицеров праздновал возвращение брата Евдокима. Далее решили ехать вместе: и веселее, и расходы можно делить на двоих. Для только что крупно проигравшегося князя это тоже имело значение.
Миновали Вильну, где еще гремели веселые и беззаботные новогодние балы, потом Скидель и Гродну и наконец пересекли российские пределы.
Пятнадцатого января в 9 часов утра Давыдов со своим попутчиком князем Гагариным приехали в Либштадт к главной квартире в тот самый момент, когда она уже снималась с места, чтобы спешно вместе с войсками выступить к Морунгену, где за два дня до этого была атакована и разбита часть русского авангарда под командою генерала Маркова.
В ставке главнокомандующего все было охвачено сборами и суматохой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134
— Справедливо! — рассудили кавалергарды и в который уж, видимо, раз заставили Евдокима снова рассказать о том, что выпало на его долю после Аустерлица.
Получив многочисленные жестокие раны, он, как оказалось, рухнул на поле битвы замертво вместе с конем и был завален целою грудою окровавленных трупов. Здесь его никто не отыскал, да и, видимо, не до того тогда и было. Очнулся уже глубокой ночью, с великим трудом, превозмогая боль, выбрался из страшного завала и кое-как добрался до мерцавшего неподалеку огня, возле которого нашел других русских раненых. Здесь, к его радости, оказались и двое кавалергардов — Арапов и Барковский, тоже помятые и порубанные, но не так сильно, как он. Товарищи по полку оказали Евдокиму посильную помощь. Посовещавшись, решили, покуда смогут, двигаться за отступающей русскою армией. Однако вскоре их настиг французский конно-гренадерский эскадрон, патрулировавший местность. Раненые кавалергарды были объявлены пленными и отправлены в Брюн, где тогда находилась главная квартира Наполеона.
Тут, однако, силы окончательно покинули Евдокима. Идти далее он уже не мог. И сопровождавший их французский поручик Серюг проявил редкое великодушие: он уступил тяжелораненому русскому офицеру своего коня, поделился едою, а в ближайшем же селении приказал местному пастору снарядить для впадавшего в забытье Евдокима специальную повозку. В Брюне этот же поручик помог разместить его в полевой французский госпиталь и посоветовал в случае нужды обращаться за помощью и защитой к дяде своему, министру Маре, находящемуся при главной императорской квартире. Сего поручика Серюга Евдоким теперь по справедливости считал своим спасителем.
В госпитале в Брюне Давыдов-младший пролежал довольно долго. Здесь, кстати, демонстрируя свою заботу о раненых и страждущих и заботясь об упрочении авторитета человеколюбивого монарха, в окружении пышной свиты побывал Наполеон. Заглянул он и в помещение, отведенное для русских офицеров. А Евдокима удостоил даже краткой беседы. Завидев его, почти всего запеленутого в повязки и лубки, он подошел и спросил: «Combien de blessures, monsieu?» — «Sept, cire», — ответил Евдоким. «Autant de marques d'honneur!» — сказал Бонапарт в явном расчете на эффект и проследовал дальше. Эту беседу дословно воспроизводили потом многие европейские газеты...
Случайное личное благосклонное внимание, проявленное к Евдокиму со стороны Наполеона, видимо, сыграло свою роль в том, что раненому русскому кавалергарду была оказана и в последующем должная забота: для окончательного выздоровления его, чуть ли не единственного из всех прочих, отправили в глубь Франции на берега Роны. Там в маленьком уютном городке, оплетенном виноградными лозами, он пробыл почти до последнего времени. Была там и юная француженка, которая к нему привязалась и очень удивлялась, что русский офицер так рвется на свой дикий заснеженный север. И на это он с печалью отвечал: «Rendez mon mes frimas...».
Денис Давыдов слушал эту удивительную, почти неправдоподобную историю, происшедшую в действительности с его братом, и невольно думал о том, что она вполне бы могла послужить своим сюжетом для захватывающего романа.
Впрочем, эта история, долго бытовавшая в изустных офицерских преданиях, найдет свое отражение и в литературе. Сохранится свидетельство Пушкина о том, что свое романтическое стихотворение «Пленный» Константин Батюшков написал именно тогда, когда узнал о приключениях раненого брата Дениса Давыдова во французском плену.
Томительное обостренное чувство родины, пылкий патриотический порыв этих стихов переживет свое время, а заодно и сохранит добрую память о храбром и честном русском офицере, брате Дениса Давыдова — Евдокиме.
Вслед за первою радостью почти тут же последовала и вторая.
Мария Антоновна Нарышкина, пообещавшая похлопотать за Дениса, видимо, времени даром не теряла. При следующей же встрече в ее доме она с улыбкою известила Дениса, что дело его решилось и он приписан адъютантом к князю Петру Ивановичу Багратиону, только что назначенному командиром авангарда действующей армии. О лучшем для себя Давыдов не мог и мечтать! Что за славный подарок ему к новому, 1807 году!
— А твой-то доброхот граф Каменский что выкинул, слышал ли? — весело спросила Мария Антоновна. — Не иначе после того, как ты его ночью в «Северной» гостинице припугнул, он теперь и совсем умом тронулся. Лишь неделю всего армией и главнокомандовал. Но за неделю сию таких приказов надавал, что всех запутал и сам запутался. Потом в завершенье явился перед войском в заячьем тулупе, голова платком повязана и возопил: «Братцы, спасайтесь как можете!.. Кругом измена!» С тем сел в коляску да и укатил в свою деревню. А государю депешу прислал, дескать, стар я и глуп и к ответственности эдакой не способен.
— А кто же принял армию? — поинтересовался еще не знавший этих последних известий Давыдов.
— Поначалу Буксгевден. А теперь, когда от генерала Беннингсена прибыл курьером граф Васильев с нежданной вестью о победе при Пултуске, государь будто бы намеревается препоручить главнокомандование Беннингсену. Впрочем, — ласково усмехнулась она, — бог его ведает, я этих дел не касаюсь. И так тебе лишку наговорила, — хотя по всему свободному, чуть озорному и лукавому виду красавицы Марии Антоновны было приметно, что она и к этим, и ко многим прочим державным делам касательство имеет, и отнюдь не последнее. «Одно слово этой женщины было тогда повелением», — напишет о ней позднее Давыдов. И в этом он убедится еще неоднократно...
Третьего января 1807 года, распрощавшись с друзьями и братом Евдокимом, Денис Давыдов на почтовых выехал из Петербурга в армию, действующую за границей.
Где-то около Пскова Денис догнал тоже направляющегося в главную квартиру знакомого корнета кавалергардского полка князя Федора Гагарина, с которым недавно в числе других офицеров праздновал возвращение брата Евдокима. Далее решили ехать вместе: и веселее, и расходы можно делить на двоих. Для только что крупно проигравшегося князя это тоже имело значение.
Миновали Вильну, где еще гремели веселые и беззаботные новогодние балы, потом Скидель и Гродну и наконец пересекли российские пределы.
Пятнадцатого января в 9 часов утра Давыдов со своим попутчиком князем Гагариным приехали в Либштадт к главной квартире в тот самый момент, когда она уже снималась с места, чтобы спешно вместе с войсками выступить к Морунгену, где за два дня до этого была атакована и разбита часть русского авангарда под командою генерала Маркова.
В ставке главнокомандующего все было охвачено сборами и суматохой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134