Так, в одних сорочках, и колесили они теперь по горам и долам; продавать же коня и повозку им не хотелось.
И вид у них был до того плачевный, что все охотно давали им и хлеба, и пива, а кое-когда и мяса, они же всем рассказывали, что их обобрали разбойники.
А штаны у них были одни на всю братию.
И так они и возвратились к себе в Слейс — пританцовывая в повозке под звуки rommelpot'а, но в одних сорочках.
60
А Уленшпигель в это время разъезжал на Иефе по землям и топям герцога Люнебургского. Фламандцы прозвали этого герцога Wafersignorke, оттого что в его владениях всегда было сыро.
Иеф слушался Уленшпигеля, как собачка, пил bruinbier, танцевал под музыку лучше любого венгерского плясуна, по первому знаку хозяина ложился на спину и притворялся мертвым.
В Дармштадте, в присутствии ландграфа Гессенского, Уленшпигель высмеял герцога, и ему было известно, что герцог сердит и зол на него и что ему воспрещен въезд во владения герцога под страхом виселицы. И вдруг Уленшпигель видит: перед ним его светлость герцог, собственной персоной, а так как он был наслышан о свирепости герцога, то ему стало не по себе. И он обратился к своему ослу с такой речью:
— Иеф, гляди, вон монсеньер Люнебургский! — сказал он. — Веревка здорово щекочет мне шею. Лишь бы только мне ее палач не почесал! Пойми, Иеф, я хочу, чтобы меня почесали, но я не хочу, чтобы меня повесили. Подумай — ведь мы с тобой братья: оба бедствуем и у обоих длинные уши. Подумай еще и о том, какого верного друга лишаешься ты в моем лице.
Тут Уленшпигель отер глаза, и Иеф заревел.
— Мы делили с тобой пополам и радости и горести, — снова заговорил Уленшпигель. — Ты помнишь, Иеф?
Осел продолжал верещать, ибо он был голоден.
— И ты никогда меня не забудешь, — внушал ему его хозяин, — ибо какая еще дружба может быть крепче той, что радуется одним и тем же удачам и крушится от одних и тех же невзгод! Ложись на спину, Иеф!
Послушный осел повиновался, и вслед за тем пред взором герцога в воздухе взбрыкнули четыре копыта… Уленшпигель мигом сел к ослу на брюхо. Герцог приблизился.
— Что ты тут делаешь? — спросил он. — Разве ты не знаешь, что я именным указом воспретил тебе под страхом виселицы ступать своими грязными ногами по моей земле?
— Сжальтесь надо мной, всемилостивейший сеньор! — воскликнул Уленшпигель и, показав на осла, прибавил: — Тем более вам хорошо известно: кто находится меж четырех столбов, того по праву и закону нельзя лишить свободы.
— Вон из моих владений, а не то я тебя казню! — крикнул герцог.
— Ах, монсеньер, — молвил Уленшпигель, — я бы стрелой умчался отсюда верхом на флорине, а еще лучше — на паре!
— Нахал! — возопил герцог. — Мало того, что ты не подчинился моему указу, ты еще смеешь просить у меня денег!
— А что прикажете делать, монсеньер? Не могу же я у вас отнять их силком!..
Тут герцог пожаловал ему флорин.
Тогда Уленшпигель обратился к ослу:
— Встань, Иеф, и попрощайся с монсеньером.
Осел мгновенно вскочил и заверещал. Вслед за тем оба скрылись из виду.
61
Сооткин и Неле смотрели в окно.
— Не видать ли сына моего Уленшпигеля, деточка? — спросила Сооткин.
— Нет, — отвечала Неле, — мы никогда больше не увидим противного этого шатуна.
— Не сердись на него, Неле, — сказала Сооткин, — лучше пожалей бесприютного мальчонку.
— Знаем мы, какой он бесприютный, — молвила Неле. — Поди уже в каком-нибудь дальнем краю обзавелся домом получше этого, а может, и дамой сердца, и та, уж верно, дает ему приют.
— Это бы хорошо, — сказала Сооткин, — по крайности, ортоланов бы поел.
— Его бы камнями кормить, обжору, — живо вернулся бы домой! — вспылила Неле.
Сооткин фыркнула.
— Чего ты так на него взъелась, детка? — спросила она.
Тут вмешался Клаас, сидевший в углу и до сего времени задумчиво вязавший хворост.
— Ай ты не видишь, что она от него без ума? — обратился он к Сооткин.
— Видали вы такую скрытную плутовку? — вскричала Сооткин. — Хоть бы намек какой мне подала! Так это правда, деточка: люб он тебе?
— Пустое, — отрезала Неле.
— Славный муженек тебе достанется, — заметил Клаас, — с широкой глоткой, пустым брюхом и длинным языком, мастер из крупной монеты делать мелкую, трудом ломаного гроша не заработал, только и знает, что ворон считать да слоны слонять.
Но тут Неле вдруг вся покраснела от злости:
— А вы-то чего смотрели?
— Ишь до слез довел девочку! — вступилась Сооткин. — Ты бы уж помалкивал, мой благоверный!
62
Однажды Уленшпигель явился в Нюрнберг и выдал там себя за великого лекаря, от всех недугов целителя, знаменитого желудкоочистителя, лихорадок славного укротителя, всех язв известного гонителя, чесотки неизменного победителя.
В нюрнбергской больнице некуда было класть больных. Молва об Уленшпигеле дошла до смотрителя — тот разыскал его и осведомился, правда ли, что он справляется со всеми болезнями.
— Со всеми, кроме последней, — отвечал Уленшпигель. — А что касается всех прочих, то обещайте мне двести флоринов — я не возьму с вас и лиара до тех пор, пока все ваши больные не выздоровеют и не выпишутся из больницы.
На другой день, приняв торжественный и ученый вид, он уверенно пошел по палатам. Обходя больных, он к каждому из них наклонялся и шептал:
— Поклянись, — говорил он, — что свято сохранишь тайну. Чем ты болен?
Больной называл свою болезнь и Христом-богом клялся, что никому ничего не скажет.
— Так знай же, — говорил Уленшпигель, — что завтра я одного из вас сожгу, из пепла сделаю чудодейственное лекарство и дам его всем остальным. Сожжен будет лежачий больной. Завтра я прибуду сюда вместе со смотрителем, стану под окнами и крикну вам: «Кто не болен, забирай пожитки и выходи на улицу!»
Наутро Уленшпигель так именно и поступил. Тут все больные — хромающие, ковыляющие, чихающие, перхающие — заспешили к выходу. На улицу высыпали даже такие, которые добрый десяток лет не вставали с постели.
Смотритель спросил, точно ли они поправились и могут ходить.
— Да, — отвечали они в полной уверенности, что одного из них сжигают сейчас во дворе.
Тогда Уленшпигель обратился к смотрителю:
— Ну, раз все они вышли и говорят, что здоровы, — стало быть, плати.
Смотритель уплатил ему двести флоринов. И Уленшпигель был таков.
Но на другой день больные вновь явились пред очи смотрителя в еще худшем состоянии, чем вчера; лишь одного из них исцелил свежий воздух, и он, напившись пьяным, бегал по улицам с криком: «Слава великому лекарю Уленшпигелю!»
63
К тому времени, когда сгинули и эти две сотни флоринов, Уленшпигель добрался до Вены и поступил в услужение к каретнику, который вечно шпынял своих работников за то, что они слабо раздувают кузнечные мехи.
— Наддай! — то и дело покрикивал он. — Что вы тут завозились с мехами?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137