встань с четверенек и сложись вдвое, если не хочешь, чтобы…
Вот, например, Е. все время говорит о том, что нельзя несколько дней подряд встречаться с Z., – дескать, так не будет никакой интриги и вообще мы быстро друг другу надоедим.
Я, конечно, соглашаюсь, понимая, что могу надоесть за пару дней кому угодно, даже ангелам с их нечеловеческим терпением, но на то я все время куда-то и уезжаю – чтобы никому не надоесть. Ну а что касается Z. (или еще кого приятного мне), так я думаю, что нужно встречаться так часто, как хочется, и если нам вдруг захочется встречаться по три раза в день, то надо так и сделать, а вот когда надоест – тогда уж больше вообще не встречаться.
Ну, хотя бы какое-то время. А потом если захочется, то снова можно встречаться.
Но Е. объясняет, что совсем не все так просто, потому что кто-то один может хо– теть, а кто-то другой – нет, и вот из-за этого несовпадения все наши проблемы.
– Нет, – отвечаю я. – Проблемы совсем не в том, хотим или нет мы с кем-то встречаться, а в том, глубоко или нет мы с этим «кем-то» забрались друг другу в сердце. Если нет, то не будет никаких несовпадений, и все будет легко и просто.
– Ну-ну… – говорит мне Е. – Вот и меня ты совсем не любишь, да?
Я ее обнимаю и вздыхаю.
Для Е. вообще очень важно, чтоб ее кто-то любил.
Так важно, что ни у кого не получается любить Е. так, как ей это необходимо. Е. живет как влаголюбивый цветочек, ожидающий полива, – в постоянном ожидании любви. Ее глаза делаются грустными, если в компании, в которой предстоит провести вечер, нет того, кто мог бы, вероятно, дать ей то, чего она хочет. «Я просто хочу немножко нежности!» – возражает она, когда я уверяю ее, что не надо вообще ждать и не надо хотеть, ибо от хотения еще ни одного цветочка на свете на землю не обрушился ливень.
Но даже тогда, когда она получает то, что кажется живительными каплями чувства, которыми только и может питаться ее сердце, она тут же обвивает давшего эти капли, прижимается к нему как плющ, забывает обо всем, и всякий, всякий раз она полностью уверена, что теперь жизнь изменится и вместо потрескавшейся почвы вокруг теперь чудесным образом всегда будет влажный чернозем. Удивительно, что именно она всегда учит меня, как нужно поступать с мужчинами, как вести какие-то сложные взрослые игры, в правилах которых я всегда запутываюсь. Я вижу, что и сама-то она совершенно запуталась в невесть откуда усвоенных ею правилах одной большой бестолковой игры. На самом деле у наших игр просто разные цели, поэтому и правила не могут совпадать. Моя цель – выбежать под дождь, когда он соизволит хлынуть с небес, и вымокнуть, а когда дождь закончится (а чем сильнее ливень, тем быстрей он кончается) – жить, накопив влаги, как кактус, столько, сколько нужно, пусть хоть годы пройдут до следующего нашествия туч. Но я хочу остаться твердой колючкой и упрямо прищипывать побеги мягкого вьюна, которые, что там скрывать, тоже так и норовит выпустить мое живое сердце.
Для меня есть одна интрига, одно правило – знать, что в небе, в котором ни об– лачка, все равно живет дождь. Ее правила – все время смотреть на небо в ожидании и тоске.
Е. все время ищет тепла, а я пытаюсь научиться обходиться без него.
Могу ли я утверждать, что я счастливей?
Могу сказать с уверенностью только то, что моя игра кажется мне интересней.
Хотя изредка мне приходилось наблюдать за теми, кто сумел найти для себя еще более правильные правила.
Поезд из Беркли в Сан-Франциско вынырнул из тоннеля, и за окнами привычно потянулись скучные холмы, облезлые пальмы и бесконечные промышленные районы – пригороды Окленда. В этот момент одна из пассажирок встала и, оглядев всех сидящих в вагоне, достала из футляра скрипку и смычок.
Лица сидящих в вагоне не выразили никаких эмоций – ни удивления, ни раздражения: и узкоглазые аккуратные азиатки, и красивый индус в чалме и с газетой в руках, и нарядные мулатки, и мексиканские многодетные мамаши, и клерки с ноутбуками и портфелями – все сидели, не дрогнув ни единым мускулом непроницаемых лиц.
Девушка меж тем была необычной. На ней было платье из тонкого крепдешина – с высокой талией и обнажающее руки, плечи и декольте, руки ее были полными, белыми, а на правом плече цвела огромная татуировка – скрипка, увитая розами, и во все это великолепие вплеталась большая буква M. Я отметила это, потому что М – это была первая буква и моего имени.
Лицо скрипачки отличалось также бледностью, непривычной для здешних мест, однако глаза и губы она раскрасила щедро – оттого весь ее облик напоминал, вкупе с романтически забранными на затылок длинными черными волосами и высокими, шнурованными сафьяновыми сапожками на рюмкообразном каблучке, некую фурию, воскресшую с полотен Климта, а никак не современную гражданку самого демократичного штата самой неэлегантной страны самого нелирического века.
Красотка-вамп трепетно и бережно развернула шелковую косынку, в которую, как полагается, была завернута скрипка, выпрямилась, крепко приладила инструмент к подбородку, вздохнула и… провела изящным смычком с белым волосом по струнам.
Раздался жуткий вой. Скрипачка вдохновенно закрыла глаза и продолжала «играть». Она терзала струны, и через пару минут стало ясно, что это даже не «современная композиция», – девушка просто абсолютно не умеет играть. Она пилит что есть мочи по струнам, но при этом, очевидно, испытывает невероятную и понятную только ей самой экзальтацию. Она сумасшедшая. Или провокатор. Или и то и другое вместе. Она все это придумала не только что – она этим живет. Она сделала себе татуировку в виде скрипки. Она хочет, чтоб ее игру слышали люди. Она не просит денег. Она в экстазе.
Люди в вагоне опустили лица. Кто-то отвернулся к окнам. Поезд мчался, и в дымке над заливом уже видны были очертания башен даунтауна: они столпились по пояс в низких облаках и вот-вот готовы были скрыться, когда поезд вновь нырнет в туннель под заливом, чтоб потом раскрыться уже над нашими головами – как только подземка выпустит нас.
Индус заслонился своей газетой. Азиатки смотрели прямо перед собой бесстрастно. Мексиканские дети замолчали и перестали сосать соски. Клерки поблескивали очками.
Поезд вошел под землю, и звук струн был поглощен гулом воздуха в тоннеле. Девушка очнулась, прекратила играть, быстро сложила скрипку в футляр и вышла на Эмбаркадеро…
Мне предстояло проехать еще две остановки.
Я много лет возила с собой те несколько писем А., которые он мне написал когда-то. Не потому, что была какой-то особенной фетишисткой, а просто потому, что однажды распечатала и положила эти письма в свою сумку и с тех пор никак не могла найти места, куда можно было бы их выложить.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44
Вот, например, Е. все время говорит о том, что нельзя несколько дней подряд встречаться с Z., – дескать, так не будет никакой интриги и вообще мы быстро друг другу надоедим.
Я, конечно, соглашаюсь, понимая, что могу надоесть за пару дней кому угодно, даже ангелам с их нечеловеческим терпением, но на то я все время куда-то и уезжаю – чтобы никому не надоесть. Ну а что касается Z. (или еще кого приятного мне), так я думаю, что нужно встречаться так часто, как хочется, и если нам вдруг захочется встречаться по три раза в день, то надо так и сделать, а вот когда надоест – тогда уж больше вообще не встречаться.
Ну, хотя бы какое-то время. А потом если захочется, то снова можно встречаться.
Но Е. объясняет, что совсем не все так просто, потому что кто-то один может хо– теть, а кто-то другой – нет, и вот из-за этого несовпадения все наши проблемы.
– Нет, – отвечаю я. – Проблемы совсем не в том, хотим или нет мы с кем-то встречаться, а в том, глубоко или нет мы с этим «кем-то» забрались друг другу в сердце. Если нет, то не будет никаких несовпадений, и все будет легко и просто.
– Ну-ну… – говорит мне Е. – Вот и меня ты совсем не любишь, да?
Я ее обнимаю и вздыхаю.
Для Е. вообще очень важно, чтоб ее кто-то любил.
Так важно, что ни у кого не получается любить Е. так, как ей это необходимо. Е. живет как влаголюбивый цветочек, ожидающий полива, – в постоянном ожидании любви. Ее глаза делаются грустными, если в компании, в которой предстоит провести вечер, нет того, кто мог бы, вероятно, дать ей то, чего она хочет. «Я просто хочу немножко нежности!» – возражает она, когда я уверяю ее, что не надо вообще ждать и не надо хотеть, ибо от хотения еще ни одного цветочка на свете на землю не обрушился ливень.
Но даже тогда, когда она получает то, что кажется живительными каплями чувства, которыми только и может питаться ее сердце, она тут же обвивает давшего эти капли, прижимается к нему как плющ, забывает обо всем, и всякий, всякий раз она полностью уверена, что теперь жизнь изменится и вместо потрескавшейся почвы вокруг теперь чудесным образом всегда будет влажный чернозем. Удивительно, что именно она всегда учит меня, как нужно поступать с мужчинами, как вести какие-то сложные взрослые игры, в правилах которых я всегда запутываюсь. Я вижу, что и сама-то она совершенно запуталась в невесть откуда усвоенных ею правилах одной большой бестолковой игры. На самом деле у наших игр просто разные цели, поэтому и правила не могут совпадать. Моя цель – выбежать под дождь, когда он соизволит хлынуть с небес, и вымокнуть, а когда дождь закончится (а чем сильнее ливень, тем быстрей он кончается) – жить, накопив влаги, как кактус, столько, сколько нужно, пусть хоть годы пройдут до следующего нашествия туч. Но я хочу остаться твердой колючкой и упрямо прищипывать побеги мягкого вьюна, которые, что там скрывать, тоже так и норовит выпустить мое живое сердце.
Для меня есть одна интрига, одно правило – знать, что в небе, в котором ни об– лачка, все равно живет дождь. Ее правила – все время смотреть на небо в ожидании и тоске.
Е. все время ищет тепла, а я пытаюсь научиться обходиться без него.
Могу ли я утверждать, что я счастливей?
Могу сказать с уверенностью только то, что моя игра кажется мне интересней.
Хотя изредка мне приходилось наблюдать за теми, кто сумел найти для себя еще более правильные правила.
Поезд из Беркли в Сан-Франциско вынырнул из тоннеля, и за окнами привычно потянулись скучные холмы, облезлые пальмы и бесконечные промышленные районы – пригороды Окленда. В этот момент одна из пассажирок встала и, оглядев всех сидящих в вагоне, достала из футляра скрипку и смычок.
Лица сидящих в вагоне не выразили никаких эмоций – ни удивления, ни раздражения: и узкоглазые аккуратные азиатки, и красивый индус в чалме и с газетой в руках, и нарядные мулатки, и мексиканские многодетные мамаши, и клерки с ноутбуками и портфелями – все сидели, не дрогнув ни единым мускулом непроницаемых лиц.
Девушка меж тем была необычной. На ней было платье из тонкого крепдешина – с высокой талией и обнажающее руки, плечи и декольте, руки ее были полными, белыми, а на правом плече цвела огромная татуировка – скрипка, увитая розами, и во все это великолепие вплеталась большая буква M. Я отметила это, потому что М – это была первая буква и моего имени.
Лицо скрипачки отличалось также бледностью, непривычной для здешних мест, однако глаза и губы она раскрасила щедро – оттого весь ее облик напоминал, вкупе с романтически забранными на затылок длинными черными волосами и высокими, шнурованными сафьяновыми сапожками на рюмкообразном каблучке, некую фурию, воскресшую с полотен Климта, а никак не современную гражданку самого демократичного штата самой неэлегантной страны самого нелирического века.
Красотка-вамп трепетно и бережно развернула шелковую косынку, в которую, как полагается, была завернута скрипка, выпрямилась, крепко приладила инструмент к подбородку, вздохнула и… провела изящным смычком с белым волосом по струнам.
Раздался жуткий вой. Скрипачка вдохновенно закрыла глаза и продолжала «играть». Она терзала струны, и через пару минут стало ясно, что это даже не «современная композиция», – девушка просто абсолютно не умеет играть. Она пилит что есть мочи по струнам, но при этом, очевидно, испытывает невероятную и понятную только ей самой экзальтацию. Она сумасшедшая. Или провокатор. Или и то и другое вместе. Она все это придумала не только что – она этим живет. Она сделала себе татуировку в виде скрипки. Она хочет, чтоб ее игру слышали люди. Она не просит денег. Она в экстазе.
Люди в вагоне опустили лица. Кто-то отвернулся к окнам. Поезд мчался, и в дымке над заливом уже видны были очертания башен даунтауна: они столпились по пояс в низких облаках и вот-вот готовы были скрыться, когда поезд вновь нырнет в туннель под заливом, чтоб потом раскрыться уже над нашими головами – как только подземка выпустит нас.
Индус заслонился своей газетой. Азиатки смотрели прямо перед собой бесстрастно. Мексиканские дети замолчали и перестали сосать соски. Клерки поблескивали очками.
Поезд вошел под землю, и звук струн был поглощен гулом воздуха в тоннеле. Девушка очнулась, прекратила играть, быстро сложила скрипку в футляр и вышла на Эмбаркадеро…
Мне предстояло проехать еще две остановки.
Я много лет возила с собой те несколько писем А., которые он мне написал когда-то. Не потому, что была какой-то особенной фетишисткой, а просто потому, что однажды распечатала и положила эти письма в свою сумку и с тех пор никак не могла найти места, куда можно было бы их выложить.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44