) и стоящую на полуразрушенной открытой террасе – что бы вы думали? – самую настоящую карету – с тонкими ободами колес и поржавевшими спицами, с еще заметными узорами истершейся тисненой кожи на прогнивших диванчиках и без крыши над всем этим великолепием.
Когда я робко явилась со своим этюдником во второй раз, старик, в первый раз даже не заговоривший со мной, вдруг повел меня в дом – сбылась моя мечта. Сбылась не полностью, ибо с крыльца моего покро– вителя можно было попасть только в малую часть первого этажа – в две огромные комнаты, бывшие когда-то, в пору великолепия этого дома, гостиными, залами, – судя по тому, какой стол стоял в одной из этих зал. Стол-корабль, стол размером с небольшую театральную сцену, поддерживаемый не четырьмя – десятком резных дубовых ног со следами позолоты, – какую семью он когда-то усаживал вкруг, верней, вквадрат себя? Чем потчевал? Какие чаепития и беседы велись за ним, теперь покрытым толстым слоем пыли и заваленным всяким хламом?
Старик заметил мой любопытный взгляд и выдал себя – свой интерес к моему визиту:
– Вот не хотите ли мебель у меня купить? – неожиданно оживившись и переключив голос из глухого регистра в дребезжащий фальцет, спросил он. – Вы, художники, должны интересоваться! Вот стол, к примеру, – смотрите, какой стол! Сейчас расскажу Вам, кто за ним сиживал!
У меня перехватило дыхание. Мне предложили не только войти, но и унести отсюда частицу прошлого, и я в первый момент была готова выложить за предложенное все свои скудные сбережения, весь год откла– дываемые на летние поездки, но тут же одумалась – куда мне этот стол? В общежитие? В комнатку дачки на соседней улице, которую я снимаю и из которой меня могут в любой момент погнать? Я мысленно охнула и стала озираться по сторонам, пытаясь найти нечто иное, что могла бы выпросить у хозяина вместо стола, – а там было, что выпрашивать. Зеркала с потрескавшейся темной амальгамой, кресла с вычурными спинками и подлокотниками, даже полуистлевший гобелен на стене – все представлялось мне немыслимыми драгоценностями, и я получила надежду выкупить хоть что-то из всего этого, вызволить из плена забвения, очистить от паутины и унести с собой.
Хозяин же, как оказалось, не намерен был расставаться со своими сокровищами вот так вот, запросто, – и не деньги интересовали его вовсе, верней, не только деньги. Я почти сразу почувствовала, что старик страдает тем недугом, при котором тени прошлого вытесняют разум, – он был намерен как следует посвятить меня в свои воспоминания, прежде чем расстаться, сам не зная, за какие деньги, – называл он мне, путаясь в цифрах, суммы от рубля до тыщи за один и тот же предмет и никак не мог определиться, – но при этом все пытался усадить меня за этот огромный стол и выложить передо мной все, что хранила его память, подобная его плюшкинскому безумному складу. Были в его комнатах и комнатах его памяти и дни великолепия, и куча старого ненужного хлама, принесенного уже обезумевшим хозяином с помойки из оврага, и сервизы из тонкого фарфора и с вензелями, и даже эмалированный зеленый чайник с дыркой из послевоенной поры.
Я ушла, совершенно растерянная и обескураженная, так и не договорившись с дедом ни о чем, кроме того, что приняла его приглашение еще захаживать к нему в гости, – сказал он, что теперь только он живет здесь постоянно, да и то только летом, «а эти» – и он неопределенно махнул рукой в сторону остальной части дома – «и вовсе наездами бывают». И лицо его выразило крайнюю неприязнь.
Неприязнь – это слово могло бы быть вышито тусклой золотой канителью на флаге, если бы таковой кто-то из обитателей пожелал поднять над одной из башенок – скворечников. У дома теперь был с десяток хозяев, и все они, дальние и близкие члены некогда прочной любящей се– мьи, теперь рады были бы отпилить от дома каждый свою часть, пристроить к гнезду свой маленький скворечник, прорубить свою дверь и – назло родственнику? соседу? – внести свою лепту в разрушения, точившие этот дом. Все это мне предстояло узнать впоследствии.
Я продолжала навещать старика, и мы оба играли в такую игру – я приходила под предлогом того, что хочу купить что-то из его сокровищ, а он изображал осторожного продавца: расхваливал достоинства того или иного предмета и быстро углублялся в повествование о его, предмета, истории. Чаще всего к этой истории имел отношение и он сам. Вот на этом стуле он, еще мальчиком, сидел на коленях у Керенского, а этот ковер был куплен у Мамонтовых, и так далее… Но, что странно, рассказывал он всегда только о гостях, друзьях семьи, посетителях – ни разу ни словом не обмолвился о жене, детях, братьях. Вероятно, память его так хитро отсортировала лица и события по какому-то только ей ясному признаку.
Мои друзья знали о моих визитах в загадочный «скворечник» и не раз просили взять меня с собой, я обещала им это и – медлила, боялась спугнуть старого бе– зумца, боявшегося всех и вся, но почему-то доверявшего истории своей жизни мне.
Потом настало лето, и я уехала в какие-то свои собственные странствия, а когда вернулась, в конце августа, почти сразу же отправилась к дому у оврага.
Во дворе меж сосен кучковались несколько явно разных семей – было ощущение, что нечто заставило их развить особую активность, козырять друг перед другом и показывать, кто здесь главный и кто больше пользы приносит некогда семейному имуществу.
Почти возле забора, поджав губы, подвязывала бешеные георгины худая строгая тетушка, то и дело поправляющая сползающую на длинный нос шляпку. В центре участка собирало яблоки совсем какое-то неблагородное семейство – кабанчик в тренировочных штанах и резиновых шлепках и такая же пузатая и тонконогая жена с выцветшим перманентом. Рядом что-то прибивал к обветшавшей беседке мрачноватый мужичок, а вдали, на грядках, копались еще две какие-то совсем невнятные тетки.
Однако при моем появлении за калиткой все они, как один, подняли головыи сказали мне, единодушные, словно головы некоей гидры:
– Он умер!!!
Итак, мой друг и питомец Керенского ушел, и я с ним даже не попрощалась, видевшись в последний раз, – не могу сказать, что я испытала ужас от того, что умер человек, а вот ощущение того, что вместе с ним ушли его воспоминания, которые он только-только начал выковыривать из пластов памяти, вот это огорчило меня – и, представив его пыльный стариковский склад, теперь, видимо, подлежащий делению и чистке, я испытала острое чувство жалости.
– А Вы у него вроде как мебель покупали? – окликнул меня толстяк в трениках, приметив мое печальное отступление от калитки и приняв его за коммерческое разочарование. – Так Вы заходите, заходите, мебель вся на месте, договоримся!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44