Попрошу воздержаться от возражений. И обсуждений. Это мой дар вам обоим, благо, которого вы оба заслуживаете. – Он безмятежно улыбнулся и смахнул со щеки слезинку.
Лиза смотрела на него долго и пристально, но не заметила в его лице ни намека на злобу, обиду, отторжение, насмешку, неискренность, жалость к самому себе или напускное благородство. Как не было и намека на свойственную старине Стаблфилду извращенность.
– Не ищи мотивов, – успокоил он ее. – Я есть оно. Оно есть оно. Пусть все останется между нами, не будем грузить этим ни в чем не повинного Голдуайра, и если тебя все-таки потянет на размышления, думай об этом как… как о тени дикой утки, летящей задом наперед.
Любой мужчина, имеющий некоторое представление о женском уме, знает, что, если любовник обычной женщины скажет ей, что «отдает» ее своему сопернику, она рассвирепеет и немедленно покинет его, но в то же время будет так страстно его желать, что не успокоится, пока не найдет способ доказать ему, как он жестоко ошибся, и если он при расставании позволит себе употребить столь поэтическое выражение, как «тень дикой утки, летящей задом наперед», ее желание вернуть его только усилится.
Все это так, но мадам Ко не была обычной женщиной. Она довольно быстро поняла, что именно в словах Стаблфилда продиктовано его заботой о Дики, поэтому не стала ни расспрашивать его, ни возражать. С того вечера она стала возлюбленной одного лишь Дики, отвечала на его любовь так, как могла, однако никогда, даже приняв впоследствии предложение вступить в брак, не забывала, что настанет время, когда проявится ее наследственное «состояние», а это неминуемо его ранит, и им придется расстаться.
* * *
В Национальном цирке Лаоса сезон 2001 года должен был открыться не раньше ноября, когда наконец уйдут, выпотрошив свое нутро, муссонные тучи. Однако в первую неделю сентября уже начали ремонт зала, циркачи проверяли реквизит, ставили свет и монтировали аппаратуру. На манеже уже кипела работа, и, стоя у бортика, Лиза наблюдала за тем, как суетятся маляры, электрики, портнихи, униформисты, и в животе у нее что-то екнуло, причем не из-за зреющего в нем плода.
И тут она поймала на себе взгляд инспектора манежа. Ему было уже под семьдесят, и он подумывал уйти на покой и окончательно поселиться в Фань-Нань-Нане. Инспектор поспешил к ней, сказал, как больно ему было узнать, что она потеряла своих чудесных зверьков, но он надеется, что она наберет новых и через годик-другой вернется на мировую арену.
– У тебя был уникальный номер, – признался он. – Как он воздействовал на публику! Другого такого нет и быть не может.
Лиза поблагодарила его и, похлопав себя по чуть округлившемуся животику, сообщила, что скоро у нее будет занятие поважнее и она присоединится к старику в Фань-Нань-Нане. Инспектора это известие особенно потрясло, потому что он вспомнил, как объявила о своей беременности ее мать, вспомнил, как О-Ко вот так же заикалась, чего прежде с ней не бывало, а еще вспомнил, как после родов О-Ко переменилась, хотя речь и восстановилась, как потом ушла и пропала, словно исчезла с лица земли.
Инспектор манежа промолчал – то ли из вежливости, то ли от изумления. Он просто обнял мадам Ко за плечи, пожелал ей всяческой удачи и, извинившись, пошел проверять, как идут работы. Лиза снова обошла цирк, села в первом ряду – напротив того места, где когда-то вместе со своими чудесными партнерами развлекала публику.
Инспектор манежа сказал, что номер мадам Ко не только развлекал, он воздействовал на зрителей, однако, поскольку не подтвердил свое мнение примерами, трудно понять, что, собственно, он имел в виду. Трюки, которые исполняли тануки, не были такими уж уникальными или зрелищными. Зверьки ходили колесом, кувыркались, играли в волейбол, прыгали сквозь обручи (в финале – огненные), а также ловко удерживали на носу мячики и прочие предметы. Так что их способность «воздействовать», как выразился инспектор манежа, не имела никакого отношения ни к их репертуару, ни к свойствам, каковые обычно приписываются набитым тестостероном шарикам, болтавшимся у самцов тануки между задними лапами. Да, действительно, при виде столь огромных мошонок одна часть публики хихикала, другая с удивлением и отвращением перешептывалась; в нескольких американских городах строгие блюстители нравственности возмущались наличием у зверьков столь явно выраженных половых признаков и требовали, чтобы бедняг либо кастрировали, либо исключили из труппы. Но, поскольку читатель вряд ли видел живых самцов тануки, нужно подчеркнуть, что их обширные семенные мешки хоть и отличались нестандартными размерами, но им было далеко до легендарной мошонки Тануки. Вы только представьте себе, как он бы выступил на утреннем представлении.
Итак, причиной успеха номера мадам Ко было не умение, а внешний вид ее подопечных, не трюки, а парадоксальное и несокрушимое достоинство, с которым эти пухлые зверьки, такие неуклюжие и неповоротливые, их проделывали, а также удовольствие, которое они явно получали. Когда дикие тануки якобы ни с того ни с сего (тут их дрессировщица обычно притворно возмущалась) пускались в лихой пляс, громко притоптывая да еще стуча по пузу в ритме пла-бонга, пла-бонга, пла-бон-бонга-а одновременно и неуемно-взрывном, и элегичном, как фуги Баха, это было иллюстрацией (объемной, да еще и высвеченной огнями рампы) того, что, должно быть, имел в виду Альфред Норт Уайтхед, когда написал, что понятие «жизнь» подразумевает наличие чистой радости.
Возможно, воздействие на публику заключалось в том, что тануки мадам Ко пробуждали в мышцах зрителей кинетическую память о безмятежной свободе детства, когда тело творит что хочет, скачет, прыгает, падает в свое удовольствие, ничего не стесняясь, не задумываясь и не сдерживаясь.
Или же, вызывая более зрелые воспоминания, например, о том, как напиваешься вусмерть на дружеской пирушке, безумные зверьки дарили возможность вновь пережить эти упоительные моменты свободы, в то же время поддерживая в зрителе иллюзию его цивилизованности и респектабельности, гарантирующих прочность его брака, стабильное положение в обществе, хорошую работу.
Или же на сугубо подсознательном уровне любители цирка видели в ужимках тануки – ужимках глупых и одновременно обидных, смелых и лихих – аналогию своего собственного безнадежного кувыркания в запутанной и изменчивой Вселенной, где любой беспечный танец исполняется под нависающей тенью смерти. Возможно, это их вдохновляло, и они хотя бы в этот вечер пытались вслед за тануки испытать «чистую радость», а это ведь дар, на который гомо сапиенс должен иметь право по рождению.
А может, все было не так. Может, все эти толкования слишком уж ориентированы на высшие силы, может, все это и есть та собачья чушь, благодаря которой, как считают некоторые, у богов осталась хоть капля интереса к дискредитировавшему себя роду человеческому.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57
Лиза смотрела на него долго и пристально, но не заметила в его лице ни намека на злобу, обиду, отторжение, насмешку, неискренность, жалость к самому себе или напускное благородство. Как не было и намека на свойственную старине Стаблфилду извращенность.
– Не ищи мотивов, – успокоил он ее. – Я есть оно. Оно есть оно. Пусть все останется между нами, не будем грузить этим ни в чем не повинного Голдуайра, и если тебя все-таки потянет на размышления, думай об этом как… как о тени дикой утки, летящей задом наперед.
Любой мужчина, имеющий некоторое представление о женском уме, знает, что, если любовник обычной женщины скажет ей, что «отдает» ее своему сопернику, она рассвирепеет и немедленно покинет его, но в то же время будет так страстно его желать, что не успокоится, пока не найдет способ доказать ему, как он жестоко ошибся, и если он при расставании позволит себе употребить столь поэтическое выражение, как «тень дикой утки, летящей задом наперед», ее желание вернуть его только усилится.
Все это так, но мадам Ко не была обычной женщиной. Она довольно быстро поняла, что именно в словах Стаблфилда продиктовано его заботой о Дики, поэтому не стала ни расспрашивать его, ни возражать. С того вечера она стала возлюбленной одного лишь Дики, отвечала на его любовь так, как могла, однако никогда, даже приняв впоследствии предложение вступить в брак, не забывала, что настанет время, когда проявится ее наследственное «состояние», а это неминуемо его ранит, и им придется расстаться.
* * *
В Национальном цирке Лаоса сезон 2001 года должен был открыться не раньше ноября, когда наконец уйдут, выпотрошив свое нутро, муссонные тучи. Однако в первую неделю сентября уже начали ремонт зала, циркачи проверяли реквизит, ставили свет и монтировали аппаратуру. На манеже уже кипела работа, и, стоя у бортика, Лиза наблюдала за тем, как суетятся маляры, электрики, портнихи, униформисты, и в животе у нее что-то екнуло, причем не из-за зреющего в нем плода.
И тут она поймала на себе взгляд инспектора манежа. Ему было уже под семьдесят, и он подумывал уйти на покой и окончательно поселиться в Фань-Нань-Нане. Инспектор поспешил к ней, сказал, как больно ему было узнать, что она потеряла своих чудесных зверьков, но он надеется, что она наберет новых и через годик-другой вернется на мировую арену.
– У тебя был уникальный номер, – признался он. – Как он воздействовал на публику! Другого такого нет и быть не может.
Лиза поблагодарила его и, похлопав себя по чуть округлившемуся животику, сообщила, что скоро у нее будет занятие поважнее и она присоединится к старику в Фань-Нань-Нане. Инспектора это известие особенно потрясло, потому что он вспомнил, как объявила о своей беременности ее мать, вспомнил, как О-Ко вот так же заикалась, чего прежде с ней не бывало, а еще вспомнил, как после родов О-Ко переменилась, хотя речь и восстановилась, как потом ушла и пропала, словно исчезла с лица земли.
Инспектор манежа промолчал – то ли из вежливости, то ли от изумления. Он просто обнял мадам Ко за плечи, пожелал ей всяческой удачи и, извинившись, пошел проверять, как идут работы. Лиза снова обошла цирк, села в первом ряду – напротив того места, где когда-то вместе со своими чудесными партнерами развлекала публику.
Инспектор манежа сказал, что номер мадам Ко не только развлекал, он воздействовал на зрителей, однако, поскольку не подтвердил свое мнение примерами, трудно понять, что, собственно, он имел в виду. Трюки, которые исполняли тануки, не были такими уж уникальными или зрелищными. Зверьки ходили колесом, кувыркались, играли в волейбол, прыгали сквозь обручи (в финале – огненные), а также ловко удерживали на носу мячики и прочие предметы. Так что их способность «воздействовать», как выразился инспектор манежа, не имела никакого отношения ни к их репертуару, ни к свойствам, каковые обычно приписываются набитым тестостероном шарикам, болтавшимся у самцов тануки между задними лапами. Да, действительно, при виде столь огромных мошонок одна часть публики хихикала, другая с удивлением и отвращением перешептывалась; в нескольких американских городах строгие блюстители нравственности возмущались наличием у зверьков столь явно выраженных половых признаков и требовали, чтобы бедняг либо кастрировали, либо исключили из труппы. Но, поскольку читатель вряд ли видел живых самцов тануки, нужно подчеркнуть, что их обширные семенные мешки хоть и отличались нестандартными размерами, но им было далеко до легендарной мошонки Тануки. Вы только представьте себе, как он бы выступил на утреннем представлении.
Итак, причиной успеха номера мадам Ко было не умение, а внешний вид ее подопечных, не трюки, а парадоксальное и несокрушимое достоинство, с которым эти пухлые зверьки, такие неуклюжие и неповоротливые, их проделывали, а также удовольствие, которое они явно получали. Когда дикие тануки якобы ни с того ни с сего (тут их дрессировщица обычно притворно возмущалась) пускались в лихой пляс, громко притоптывая да еще стуча по пузу в ритме пла-бонга, пла-бонга, пла-бон-бонга-а одновременно и неуемно-взрывном, и элегичном, как фуги Баха, это было иллюстрацией (объемной, да еще и высвеченной огнями рампы) того, что, должно быть, имел в виду Альфред Норт Уайтхед, когда написал, что понятие «жизнь» подразумевает наличие чистой радости.
Возможно, воздействие на публику заключалось в том, что тануки мадам Ко пробуждали в мышцах зрителей кинетическую память о безмятежной свободе детства, когда тело творит что хочет, скачет, прыгает, падает в свое удовольствие, ничего не стесняясь, не задумываясь и не сдерживаясь.
Или же, вызывая более зрелые воспоминания, например, о том, как напиваешься вусмерть на дружеской пирушке, безумные зверьки дарили возможность вновь пережить эти упоительные моменты свободы, в то же время поддерживая в зрителе иллюзию его цивилизованности и респектабельности, гарантирующих прочность его брака, стабильное положение в обществе, хорошую работу.
Или же на сугубо подсознательном уровне любители цирка видели в ужимках тануки – ужимках глупых и одновременно обидных, смелых и лихих – аналогию своего собственного безнадежного кувыркания в запутанной и изменчивой Вселенной, где любой беспечный танец исполняется под нависающей тенью смерти. Возможно, это их вдохновляло, и они хотя бы в этот вечер пытались вслед за тануки испытать «чистую радость», а это ведь дар, на который гомо сапиенс должен иметь право по рождению.
А может, все было не так. Может, все эти толкования слишком уж ориентированы на высшие силы, может, все это и есть та собачья чушь, благодаря которой, как считают некоторые, у богов осталась хоть капля интереса к дискредитировавшему себя роду человеческому.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57